Но теперь все позади. И я отвечаю вам, дорогие воины-гвардейцы.
В авиацию я пришел по спецнабору в июле 1940 года. Приехал в Батайскую авиашколу имени А. К. Серова из Москвы. К этому времени закончил третий курс Московского библиотечного института и уже числился студентом четвертого курса.
В авиашколе моим старшиной звена был младший сержант Григорий Дольников. Строгий командир был…хотя в сущности это был чудесный и душевный паренек из Минска, добродушный парнишка с одного из минских заводов. Кареглазый Гриша.
С Гришей Дольниковым мы вместе пробыли до весны 1942 года. Потом нас разбили по разным авиаэскадрильям. И Григорий Дольников закончил школу раньше меня.
В июле 1942 года я курсантом-летчиком был включен в состав школьного авиаполка и принял участие в боях с немецкими захватчиками в районе Махачкала, Дербент.
Полк нес боевую работу по прикрытию подступов к Баку. Летчиками были наши школьные инструкторы, а мы, курсанты, выполняли роль механиков, оружейников, старшин и т. д.
А в районе Гудермес, Грозный в это же время сражался наш другой полк. Там воевали мои инструкторы Георгий Адамович и Михаил Бобров. Они погибли в этих боях, но врага в Закавказье не пропустили.
Я же осенью 1942 года вместе с группой других батайцев-курсантов по приказу главкома был отозван обратно в авиашколу для доучивания. Но в октябре 1942 года в разгар самых ожесточенных боев за Кавказ меня с большой группой других курсантов послали на защиту перевалов Большого Кавказского хребта в район Нухи. Там наши курсанты несли сторожевую службу и укрепляли перевалы.
В зиму 1942/43 года мы, курсанты, вели борьбу с бандитами и дезертирами в лесах по реке Куре, в районе нынешнего Мингечаурского гидроузла. Сейчас здесь рукотворное море… Авиашколу окончил уже по возвращении в Батайск.
Больше на фронте быть не пришлось. Служил в разных авиачастях летчиком-истребителем вплоть до августа 1947 года.
21 августа 1947 года в учебно-боевом вылете на истребителе «Лавочкин-7» на низкой высоте (Н-150 м) отказал мотор самолета. Это было на первом развороте, после ухода на второй круг. Посадка была неудачной. При ударе о землю я сломал позвоночник на уровне груди, меня сковал паралич — от сердца и до конечностей.
Начались трудные дни во многих военных госпиталях. 2,5 года на больничной койке. 1 год 7 месяцев со мной в одном госпитале была жена Наташа. Она сыграла главную роль в моем выздоровлении. Я остался жив, но навечно прикован к постели параличом. Тело и ноги парализованы. Работают только голова и руки. Так и живу вот уже шестнадцатый год.
Стихи начал писать в госпитале. Это было летом 1948 года (после года лежания на спецкойке). Писал о голубом небе, о друзьях-товарищах, о страстном желании летчика опять взлететь, высоко подняться…
8 марте 1949 года был переправлен на самолете в Москву, в Главный военный госпиталь имени академика Бурденко. Тут пролежал еще одиннадцать месяцев.
9 октября 1949 года московская газета «Тревога» (орган Московского округа ПВО) опубликовала первые мои стихотворные пробы — «Стихи лейтенанта Ивана Шамова». С этих пор стал выступать в армейской печати. В феврале 1951 года в журнале «Советский воин» № 4 была дана большая подборка моих стихов со вступительной статьей поэта Михаила Васильевича Исаковского.
Это была для меня путевка в большую литературу. Как я благодарен поэту!
В это же время (февраль 1951 г.) друзья-однополчане написали письмо в Москву композитору-песеннику Борису Андреевичу Мокроусову с просьбой навестить их друга поэта Ивана Шамова. Композитор оказался чутким и внимательным человеком. Вскоре он приехал ко мне и Измайлово — один из строящихся районов столицы. В результате его визита появилась песня «На лавочке» («Костры горят далекие»). Мы стали с ним большими друзьями.
В эти же годы меня начали навещать друзья-товарищи по военному училищу и однополчане.
В 1951 году из далекого Забайкалья я получил дорогое для меня письмо от майора Григория Устиновича Дольникова, фронтового летчика, моего славного товарища и командира. Потом он приехал учиться в Краснознаменную академию ВВС и часто приезжал ко мне вместе с супругой в нашу маленькую комнатку на Измайловском бульваре.
Итак, началом моего творчества надо считать лето 1948 года. Раньше, до госпиталя, стихов не писал.
За эти годы я издал девять сборников стихов, вместе с советскими композиторами создал 20–30 песен…
Вот пока и все. В общем, работаем!
Сейчас пишу новые стихи и песни, преимущественно о воинах и молодежи.
Взращенный авиацией,
Горжусь своим трудом
И новой диссертацией
Считаю каждый «том».
С искренним московским приветом ваш Иван Шамов», Так вот по-разному складывались судьбы моих товарищей по военной авиашколе. К счастью, так, как у Дмитрия, редко.
А тогда мы, группа младших командиров, еще только переодевались в новое обмундирование. Каждый прикручивал по два или три треугольника в петлицы соответственно полученному званию. К этому времени состоялся очередной набор курсантов, из которых сформировали отряд. Звенья в отряде комплектовали по росту курсантов: самые рослые были в первом звене, малыши — в четвертом. По такому же принципу назначали и старшин звеньев.
И вот я стал старшиной первого звена, Иван Коробков — второго, Жора Агикян — третьего, а Василий Гущин — последнего, четвертого, звена. Интересно отметить, что Жора Агикян по росту был ничуть не выше Гущина, но при определенных обстоятельствах обязательно приподнимался на носки и как-то умело вытягивал шею. Таким образом ему удавалось казаться более рослым.
За наведение порядка в звеньях мы взялись круто. Шумели, кричали, наказывали. Все было. В нашем звенс собрались в основном приехавшие из Минска и центра России — Сергей Саломатов, Петр Гучек, Александр Давыдов, Геннадий Тишуров, Илья Танхилевич, Сергей Козак, москвичи Николай Фигуркин, Николай Бакунин, Иван Шамов, Петр Тихонков, Борис Савинов.
За годы учебы всех нас связала крепкая дружба. Теоретический курс мы усваивали усердно, а Саломатов, Фигуркин, Шамов, Гучек были примером во всем. Старательно учился и я — ходил в передовиках. Начал заниматься спортом, которому в школе уделялось много внимания. Пробовал бегать, прыгать, бороться, боксировать, но ни в чем не преуспел. На ринге получил такой удар в висок, что всю неделю кошмары снились. Очень хотелось стать чемпионом, как Сережа Саломатов, который был первым и в беге, и в борьбе, причем не только у нас в школе, но и во всем округе. И вот записался в борцы. Поначалу, может, действительно какие-то задатки были, только после официальной схватки с Сашей Ваулиным наотрез отрекся от борцовского ковра и занялся штангой. Но, видимо, силенки еще маловато было — поединка со штангой тоже не выдержал. К слову сказать, через много лет я стал даже чемпионом академии в полусреднем весе.
А в ту пору, забросив не только спорт, но и учебу, вдруг начал зачитываться Мопассаном, Лондоном, Толстым, Достоевским. Читал все подряд, с юношеским восторгом восхищаясь героями и героинями или ненавидя их, опуская философские детали и лирические отступления. Читал везде, но главным образом на занятиях. Сидел, как положено старшему, за первым столом, но умудрялся на глазах преподавателей читать.
Разоблачил меня батальонный комиссар Мололетков. Он вел курс марксистско-ленинской подготовки. Это был удивительный человек. За гражданскую войну комиссара отметили орденом Красного Знамени. Орден от времени потускнел, эмаль во многих местах отбилась, но смотрели мы и на орден и на орденоносца с невообразимой завороженностью и почтением. Не знаю, вызывает ли у сегодняшней молодежи подобные эмоции целая орденская колодка… Мне же помнится, как в автобусе, в трамвае, в очереди, увидев орденоносца, люди расступались, вежливо предлагая место.
А вот каким образом засек меня читающим на занятии комиссар Мололетков, не могу и сейчас представить. Только уже со следующего дня каждый преподаватель, входя в класс, приказывал:
— Отделенный командир Дольников, художественную литературу на стол!
Я изменил тактику: перешел на чтение по ночам. Но вскоре стал замечать, что буквы на страницах сливаются. Сначала решил, что накал лампочки упал, но то же самое повторилось днем, когда все вокруг словно затуманилось. Читать я уже не мог, натыкался на окружающие предметы и, боясь признаться в этом, принялся промывать глаза до красноты, отчего стало еще хуже. Меня положили в санчасть. Встал вопрос о списании еще не летавшего летчика. Но постепенно зрение мое восстановилось, и через две недели я приступил к занятиям.
Дни учебы тянулись однообразно: лекции, семинары, зачеты, экзамены… Вечерами курсанты писали письма родным и близким, но ни о чем конкретно не упоминали, боясь раскрыть военную тайну. Нам же отвечали пространно, безо всяких намеков: девушки восторгались нашими подвигами (многие ребята, еще не летая, сочиняли были о баталиях в небе). Матери же, как правило, давали наказы сыновьям летать потише да пониже.
Я письма получал редко — только от матери. В них она весьма кратко сообщала о нелегкой жизни, спрашивая, скоро ли закончу службу и вернусь в родную хату. Вернулся же с финской Микита (брат двоюродный) с отшибленной ногой — пора бы и мне, старшему кормильцу, подумать о доме.
Так прошло лето. Многие курсанты уже летали самостоятельно, а наш отряд продолжал учебу. По этому поводу ходили разные слухи: одни говорили, что нас специально готовят к полетам на новых самолетах, которые уже где-то осваивают наши будущие инструкторы, другие, наоборот, утверждали, что никакими летчиками мы не станем, а будем преподавателями, потому что пилотов много, а самолетов нет.
В октябре командование объявило о нашем участии в параде войск в Ростове-на-Дону в честь 23-й годовщины Октября и мы приступили к усиленной строевой подготовке. Готовились серьезно — отрабатывали строевой шаг с оружием в руках, равнение в колоннах. Особенное внимание уделялось строевым песням. Запевал, как правило, Анатолий Володин. Небольшого роста, весельчак, впоследствии он проявил себя в боях с фашистами и заслужил звание Героя Советского Союза. К удивлению многих, иногда запевал и я.