Командир подошёл к пожилому красноармейцу, отдал ему мои дощечки, гвозди и приказал сделать самолёт.
– Истребитель или бомбовоз? – спросил красноармеец.
– И истребитель и бомбовоз, – попросил я.
Красноармеец очень быстро сделал самолёт – самый настоящий— с крыльями, с хвостом, с пропеллером. Он вбил в нос самолёта гвоздь и сказал, что это пушка. Я возразил: одной пушки мало.
– Гвоздей больше нет! – ответил красноармеец. И сказал мне, чтобы я сам вооружил самолёт – добавил пушек и пулемётов.
Я подумал и согласился: гвозди я найду и сделаю на самолёте сто пушек и сто пулемётов.
Командир сказал, что мой самолёт будет на ежа похож.
– Вот и хорошо! – улыбнулся зенитчик. – Таким самолётом немец враз подавится! – Все засмеялись.
А до дома я летел на самолёте. И потом я летал по всей квартире и стрелял, бомбил фашистов так, что бабушка уши заткнула. А вечером рассказал маме про зенитчиков. И про то, как я летал к папе, и что он живой и здоровый. И мы теперь воюем вместе, и что у нас с папой такие самолёты, которыми немцы обязательно подавятся.
ПАПА РАНЕН
Тётя-почтальон радостная пришла к нам домой и отдала бабушке бумажный треугольник. Я знал, что такие письма присылал папа. Бабушка торопливо надела очки и села поближе к окну. Читала она медленно. А когда прочитала, что папа ранен, отложила письмо и заплакала.
Услышав, что открывается наружная дверь, я радостно закричал:
– Мама! Письмо пришло, и папа ранен!
Мама уронила сумку и не стала даже подымать её. Она прислонилась головой к стене и стояла, стояла,..
– Мама! – теребил я её за рукав. – Вот письмо. От папы. Почитай!
Мама взяла листки и одетая стала читать. Потом ещё раз прочитала. И то улыбалась, то хмурилась. Я ничего не понимал, но тоже улыбался и хмурился.
– Папа скоро приедет? – спросил я.
– Скоро! – ответила мама.
ПАПА ПРИЕХАЛ
Несколько ночей подряд мы просидели в бомбоубежище. Немцы бомбили Москву и в нашем посёлке разбомбили один дом, Санька показал мне его. И мне стало страшно: от дома осталась только большая воронка с жёлтой водой. А по краям разбитые кирпичи, обгорелые доски и брёвна, битая посуда и разорванные, обгорелые книжки, тетрадки. Я даже нашёл альбом с фотокарточками. Такой же, как у нас. Только наш новый, а этот разорванный, грязный и мокрый, В посёлке говорили, что в том доме погибли люди.
Теперь, когда налетали немецкие самолёты, Санька дежурил вместе со взрослыми на крыше – «зажигалки» тушил. Меня туда не пускали, Я думал, что и в наш дом может попасть бомба и от него ничего не останется. Ни мамы, ни бабушки, ни меня. Только большая воронка и половина нашего альбома с фотокарточками отца, мамы, бабушки, меня. Страшно становилось. Хотелось позвать, отца. Но он и его лётная семья были где-то далеко-далеко.
Хотя я ждал отца и днём и ночью, он пришёл неожиданно. Загремели по коридору тяжёлые шаги. Распахнулась дверь. И вошли они двое – папа и дядя Дима, огромные, весёлые, в унтах, меховых шлемах и куртках. Я кинулся к отцу и сразу всё забыл: и войну, и бомбёжки, и всё-всё. Я прижался к его щеке, зажмурился и не хотел ни о чём думать и помнить. Отец был с нами – значит, всё было хорошо.
Когда мы сели пить чай и отец спросил, как мы здесь живём, я рассказал ему и дяде Диме про бомбёжки и про разбитый дом, где погибли люди. Про Саньку и про то, что у него отца убили немцы. Про то, что бабушка стоит в очередях в магазине долго-долго и потом у неё ноги болят. Про то, что мама приходит из госпиталя такая усталая, что даже не слышит, о чём я ей рассказываю. И про письма рассказал. И про свой самолёт.
Отец угощал меня шоколадом, а я не ел, спешил рассказать ему всё. Бабушка молчала, улыбалась и плакала и всё гладила отцово плечо, куда его ранило. А я всё вспоминал и рассказывал. Я даже привет лётной семье передал от «царицы полей».
Отец и дядя Дима всё чаще смотрели на часы. Потом переглянулись и встали. Я понял: они уходят.
– Пап! Не уходи! – сказал я и прижался к его груди.
– Надо, сын! – твёрдо сказал отец. – Но теперь мы будем рядом.
Они надели куртки, шлемы. И тут дядя Дима что-то вспомнил. Он достал из кармана фонарик и протянул мне.
– Бери на память, – сказал он.
Я взял фонарик. Я понял, сколько я их не проси остаться, они уйдут. Потому что – надо. Потому что – война. Потому что они – военные лётчики.
Мы с бабушкой проводили их до конца посёлка. И долго смотрели, как идут они двое по подмёрзшей земле, по осенней жёлтой траве в сторону лётного поля, где нет ни одного самолёта, где только скирды и копны соломы.
Вечером пришла мама и сказала, что ей в госпиталь звонил папа и всё рассказал. И что он очень рад, что я так повзрослел. Может, я и вправду уже повзрослел?
БОЙ В НЕБЕ
На следующий день я и Санька залезли на чердак испытать фонарик. Фонарик был замечательный. Он мог светить жёлтым, красным и зелёным светом. Но Санька даже на один день не попросил фонарик. Тогда я сам ему предложил:
– Бери! Тебе он нужней, когда ты здесь дежуришь!
– Но ведь тебе его подарили! – возразил Санька. – На память.
– А он будет общий – и твой, и мой, – сказал я.– И память общая – твоя и моя. Так даже лучше!
Санька согласился, что так лучше.
Мы долго пробовали фонарик. И уже собрались слезать с тёмного чердака, когда над головой загудело, словно по крыше катились танки. Санька бросился к чердачному окну, выглянул на улицу и тихо ойкнул. Я почти ощупью пробрался к нему, глянул в окно на небо и тоже ойкнул: небо закрыли самолёты с крестами. Они шли в сторону Москвы, как волны на реке, одна за другой, и не кончались. Всё небо гудело, ревело, стонало. Казалось, оно не выдержит тяжести этих самолётов и разорвётся.
А там, где было лётное поле, где недавно стояли копны и скирды соломы, не оказалось ни одной скирды. Там разбегались и взлетали наши истребители. Вот несколько самолётов набрали высоту и врезались в немецкие волны. Послышался треск. Один немецкий самолёт, потом другой задымили, вспыхнули и стали падать. Немецкие истребители налетели на наши, и началась такая карусель, что не разберёшь, где кто. Волны немецких самолётов смешались. А с земли всё взлетали и взлетали наши «ястребки».
Несколько фашистских самолётов отделились и стали бомбить лётное поле. На поле один за другим вырастали огромные чёрные грибы.
Откуда-то сверху на немецкие бомбовозы свалились три истребителя со звёздами. Вот один бомбовоз, завывая, пошёл к земле. Он грохнулся так, что на нашем чердаке все балки заскрипели. Вот другой перевернулся и колом пошёл вниз.
Но и наш истребитель вспыхнул, завертелся и, оставляя за собой чёрный дымный хвост, упал в лес. Лётчик из этого самолёта выбросился с парашютом. Но едва раскрылся белый купол, как тут же вспыхнул. И лётчик камнем полетел к земле.
Я вспомнил, как шли к лётному полю мой отец и дядя Дима. Значит, это они сейчас дерутся с немцами в небе. И, может быть, у кого-то из них сейчас загорелся парашют. Мне стало страшно за отца, за дядю Диму, за всех наших лётчиков. Я заплакал.
– Ты чего плачешь? – испугался Санька.
– Там мой папа! И дядя Дима! – закричал я.
– Правда? – удивился Санька. – Так ты смотри, смотри, как твой отец Москву и нас всех защищает. Смотри!
Я сквозь слёзы стал смотреть.
Из леса, из нашего знакомого леса, выкатывались и взлетали всё новые и новые истребители. Немецкие бомбовозы уже давно смешались. Уже нельзя было разобрать, где наши самолёты, а где фашистские. А бой всё продолжался. То на одном краю карусели, то на другом какой-то самолёт начинал дымить, потом накренялся и шёл к земле. Грохот, треск и рёв стояли такие, что я почти совсем перестал слышать. А Санька то и дело торжествующе кричал:
– Есть! Ещё один бандит отлетался!
Слёзы у меня совсем высохли. И хоть было страшно, я высунулся в окно, чтобы лучше видеть воздушный бой.
За немецким бомбовозом погнался наш истребитель. Он уже почти догнал его, но он, наверно, не видел, как за ним самим гонится немецкий истребитель. И Санька, и я затаили дыхание: мы поняли, что немец сейчас собьёт нашего. Но тут откуда-то вынырнул ещё один наш истребитель и врезался в немецкий. Оба вспыхнули. И двумя огненными комками помчались к земле. Почти вместе с ними рухнул немецкий бомбовоз.
Перед глазами у меня всё перемешалось. Я уже ничего не понимал. Мне казалось, что это по моей голове бьют большие тяжёлые взрывы.
– Бегут! Бегут фашисты! – кричал Санька. Он даже заплакал от радости.
Я взглянул на небо: немцы улетали, за ними гнались наши истребители.
Мы слезли с чердака. Во дворе ещё долго обсуждали воздушный бой. А когда посмотрели на лётное поле, то самолётов там не было – опять стояли копны и скирды соломы. Но мы знали, что лётная семья рядом. И в обиду нас не даст.
Вечером мама и бабушка опять плакали. Маме позвонил отец в госпиталь и сказал, что он легко ранен. Остаётся в строю. А дядя Дима погиб. Спасая моего отца, он таранил немецкий истребитель и не смог покинуть самолёт. Значит, это его я видел, когда он горящим комом летел к земле. Дядя Дима. Большой, добрый дядя Дима!
СЛОВО ОТЦА
Теперь я знал, что отец мой рядом. Поэтому легче было ждать его возвращения. Я не удивился, когда, вернувшись однажды с улицы, застал его дома. Он зашёл попрощаться: его часть улетала на запад, громить отступающих фашистов.
Отец был весёлый. Празднично светились в его петлицах алые кубики – он стал старшим лейтенантом. Празднично горел на его гимнастёрке орден.
Отец как будто совсем не был опечален тем, что улетает от нас. Я вспомнил налёты, бомбёжки, воздушный бой. В груди у меня что-то защемило, и я спросил отца, кто же теперь нас будет защищать.
– Москву мы защитили от фашистов, – сказал отец. – Теперь надо освобождать от фашизма всю землю.
Надо!
Это слово отца я хорошо знал. Если он сказал «надо», так оно и будет. Потому что он – военный лётчик. У него большая лётная семья. И в этой семье – и те, кто давно летал, и те, кто летает, и те, кто только будет летать. Как я, когда совсем вырасту. Поэтому у отца и у всей лётной семьи такое железное слово «надо». Наверное, пора и мне привыкать к нему.