– Я, Алессио Эвора, третий сын второго сына дона Луиджи Эворы, с острова Рока Эвори в архипелаге Малых Кольяри. Остров этот можно за четыре часа пешком по берегу обойти, и половина его – голые скалы. Так что мы, младшие Эвора, с детства знали: полагаться надо будет только на самих себя. А куда податься внуку благородного, но очень бедного рода? Во флот? Спасите, боги, и помилуйте. Не хотелось всю жизнь солонину с сухарями и луком жрать и неделями суши не видеть. Так что я и пошел в паладины, а мои сестры – в инквизиторки.
Алессио отдал чашу Рамону Гонсалесу, и тот поведал почти то же самое, с поправкой на сальмийские реалии.
Наступила очередь Фабио Джантильи:
– Я – Фабио Джантильи, бастард домина Джантильи и дочери трактирщика Марии Гаттино. Всё, что дал мне отец – это фамилия, и честно сказать, я бы и без нее обошелся, фамилия моей матери тоже вполне достойная. Дед хотел, чтоб я дело унаследовал, но дядя и его жена были этим недовольны... ну и шпыняли меня как могли, пока дед и мать не видели. Я и решил – ну ее к черту, такую жизнь, подумал и пошел в паладины.
Следующими оказались лютессиец Жюль Лаваррен и плайясолец Альдо Джованьоли, и их истории от рассказа Фабио не слишком отличались. Оба тоже были бастардами, разве что Альдо его отец так и не признал. Потом чашу наполнили снова, и очередь перешла к Маттео.
Маттео с некоторой опаской понюхал отвар, отпил немного, прислушиваясь к ощущениям, и сказал:
– Я – Маттео Олаварри, четвертый сын графа Олаварри. Пошел в Корпус потому, что всё остальное для меня слишком недостойно, кроме военной или посольской службы, а это меня не прельщало. Но и бездельничать тоже не принято, наш род уже триста лет верно служит Короне. И паладины среди Олаварри бывали.
Он передал чашу своему приятелю Дино, и у того вдруг покраснели уши, да так, что это было заметно даже в полутьме. Дино отпил из чаши:
– Я – Дино Каттанеи, третий сын барона Каттанеи. Пошел в Корпус, чтобы не жениться… – он посмотрел на товарищей, давящих смешки. – Ну, что ржете… Оказались бы вы на моем месте! Отец влез в большие долги, и некая очень богатая и очень немолодая домина выкупила его векселя и предложила их обменять на меня. Он согласился. А я на следующий день сбежал. У нее уже три мужа было, и все молодыми умерли, я как-то не горел желанием становиться четвертым, даже за все папины векселя.
Остальные паладины все-таки тихонько захихикали, но смотрели на Дино с сочувствием, особенно Томазо. Причина Томазова сочувствия тут же и выяснилась, когда к нему очередь перешла.
– Я – Томазо Белуччи, селянский сын из Анконы. Белуччи испокон веку были арендаторами у донов Арпино, и я бы тоже, как предки, на земле работал, если бы не молодой дон Арпино, которому я по сердцу пришелся. Все, конечно, знали и до того, что наш дон на парней заглядывается, и кое-кто к нему ходил даже, чего уж там. Только я не по этой части, так ему и сказал. Так он со своими прихлебателями ночью на село наехал, меня из дома выволокли и в Кастель Арпино утащили, а моей матери дон эскудо кинул, сказал, что за такого красавца как я ему и золота не жалко… В ту же ночь я дону, когда он меня поиметь попробовал, бока намял, в окошко сиганул, коня увел и поскакал в Арпиньето, в церковь, где у алтаря Деве обещался, моля о помощи и защите... Священнику все рассказал, он тут же в церковь двух паладинов привел – как раз были они там по какому-то делу. С ними я и уехал в Кьоре-ди-Анкона, где меня в кадеты и приняли…
Томазо поднял голову и наткнулся на сочувствующие и понимающие взгляды Оливио и Дино. Кивнул им и отдал чашу Ренье. Тот смутился, замялся, не решаясь отпить, но потом все-таки глотнул и сказал, запинаясь:
– Я – Ренье Магри, селянский сын из Лютессии… И у меня причина простая… Две сестры у меня и старший брат. Мы рано сиротами остались. Брат – он меня намного старше, на целых десять лет... Ему семнадцать было, когда родители умерли. Сначала он в селе батрачил, а потом мы переехали в пригород Лютеса, и он в подмастерья к каменщику пошел и работал как проклятый, чтоб нас с сестрами прокормить. Все еще не женился, потому что сначала меня растил, а теперь и девочек надо как-то замуж достойно выдать или научить чему полезному. Деньги нужны… не до женитьбы ему. Ну вот я и пошел в паладины, чтоб им как-то помогать.
Видно было, что ему отчего-то стыдно в этом признаваться. Но никто, кроме Маттео, не смотрел на него с осуждением, скорее с сочувствием и пониманием, а старший паладин Кавалли – так даже с одобрением.
Следующим чашу взял орсинец Санчо Эскамилья:
– Я, Санчо Эскамилья, тоже селянский сын. Я из Мадеруэлы, в тех местах лет двадцать назад демонопоклонники завелись и всех допекли до самых печенок, а сделать с ними долго никто ничего не мог, пока не приехал один паладин… ну если точнее – то это был сеньор Джудо. Вот он демонопоклонников и уделал, да потом еще и с нашим доном, в кровавую ересь ударившимся, разобрался. Так вот отец, когда я подрос, велел мне в паладины идти – вроде как в благодарность, что ли... Ну а я ослушаться не посмел, не принято у нас родительской воле перечить.
Робертино и Оливио, так и не сумевшие выспросить у старшего паладина Джудо подробностей той истории, переглянулись, и их намерение попытаться разузнать получше только укрепилось. А Санчо передал чашу Энрике. Тот сделал глоток:
– Я, Энрике Маркес, сын маэстрины Аны Маркес и темного альва-изгнанника из клана Бруэх, и пойти в паладины мне посоветовал отец, чтобы моя фейская родня не смогла получить надо мной власть. Так-то я не очень хотел, и долго с этим тянул, пока однажды меня по дурости моей не занесло в Фейриё и чуть было я им не попался. Тогда меня только милость Девы и спасла. Не понравилось мне там, несмотря на половину фейской крови.
Другие паладины удивились немного: до сих пор Энрике не особенно откровенничал на тему своего происхождения, хотя, конечно, то, что он альв наполовину, было вполне очевидно – такие уши и глаза не спрячешь. Но он никогда не рассказывал о своем отце. Теперь стало понятно, почему. Клан Бруэх из всех кланов темных альвов выделялся своей особенной жестокостью, кровожадностью и порочностью (если это слово применимо к фейри вообще, с их своеобразными представлениями об этике и морали). По счастью, полукровок-альвов далеко не так сильно тянуло в Фейриё, как полу- или даже четверть-сидов, но зато и к магии они были почти не способны, владели только некоторыми альвскими умениями.
Чаша досталась Хансу Танненбауму, сыну аллеманских иммигрантов. Он был самым нелюдимым и молчаливым среди всех младших паладинов, со всеми имел ровные отношения, отличался прилежанием и старательностью, и никогда ни с кем не делился личным. Возможно, чувствовал некоторую предвзятость по отношению к себе – аллеманцев в Фарталье не любили и смотрели на них настороженно, так что многие иммигранты старались как можно скорее сделаться большими фартальцами, чем фартальцы природные – даже имена детям давали и фамилии записывали на фартальский манер. Ханс, родившийся уже в Фарталье, говорил на чистом фартальском не хуже образованного уроженца Дельпонте или Срединной Фартальи, но имя и фамилию носил родные и менять их, похоже, не собирался.
Ханс отпил из чаши:
– Я, Ханс Танненбаум, пришел в Корпус потому, что мой родной дед хотел выкрасть меня и вывезти в Аллеманию, – он оглядел остальных и вздохнул. – Танненбаумы уже двести лет известны в Аллемании как лучшие часовщики и мастера точных механизмов. Мой дед имеет должность главного придворного часовщика, помимо того, что владеет часовой фабрикой. Он желал бы передать дело и придворную должность по наследству, но мой отец оказался очень посредственным мастером и надежд деда не оправдал. И тогда дед решил дождаться внуков. Но рождались только девочки, а их как наследниц он вообще не рассматривал – вы все и сами знаете, какое в Аллемании отношение к женщинам. Там никому и в голову не придет, что женщина может разбираться в механике, даже если ее отметил Мастер. Мои две старшие сестры полюбили семейное дело, и отец забавы ради их научил, а потом оказалось, что они намного его превзошли. Когда дед узнал – разбушевался. Кричал, что это позор, что это недопустимо и непристойно. Родители не выдержали – и уехали сюда, в Фарталью. Дед попытался было запретить нам носить нашу фамилию, но отец уперся. Даже открыл в Фартальезе мастерскую «Танненбаум и дочери». И благодаря Гретхен и Мадлен наши дела быстро поправились. Они, например, морские и научные хронометры научились делать не хуже гномьих… А потом я родился… Дед когда узнал, что у него внук, загорелся желанием меня выкрасть. Трижды пытался… а может, и больше, не знаю. А когда я подрос, оказалось, что у меня к семейному делу никаких талантов нет. Но деда это не успокоило, он так или иначе, а хотел, чтобы я приехал в Берштадт и унаследовал дело. И тогда я и решил: назло деду сделаю так, чтоб меня нельзя было никаким образом объявить наследником. Если он так уж хочет, чтобы его капиталы и дело не пропали, пусть моим сестрам их передает.
Такое несвойственное Хансу многословие удивило его сотоварищей не меньше, чем сама история. И паладин Орландо Спарвиери, допив из чаши, даже сказал:
– У меня такое впечатление, что если наши истории собрать да напечатать, целый роман с приключениями получится… Я, Орландо Спарвиери, сбежал в Корпус от гнева наместника Исла-Коралины, моей родной провинции. Кхм, клочок земли в Лазурном море площадью в две с половиной тысячи акров – целая провинция, всегда этому удивлялся. Мой отец – один из десяти коралинских донов, притом самый мелкий. И я бы унаследовал домен в виде старой башни на скале над морем и бухты с поселком в двадцать домов, а также стадо коз, три виноградника и четыре отмели с устрицами, если бы черти не дернули меня трахнуть дочку барона Коралино. Трахались мы по обоюдному согласию и ко взаимному удовольствию, вот только наместник решил, что я сорвал персик не по чину. Пришлось драпать туда, откуда он меня бы не достал. А теперь не жалею.