Один из них даже окликнул женщину, которая едет в автомобиле одна.
Два гаража. За ними — большое одинокое строение, наверно мастерская. Потом идут совсем маленькие домишки. Мария не знает, который час. Какой угодно предрассветный час. Но рассвет еще не настал. Он настанет, когда ему положено. Пока еще нет.
Кончились домишки, лачуги, и начинаются пшеничные поля. Ничего больше, только пшеница, залитая голубоватым светом. Голубое с золотистым. Тянется долго-долго. Мария едет медленно, но все-таки едет, вперед и вперед. И в какой-то момент этой ночи перед ней оказывается поворот, и дорожный указатель отчетливо виден в свете фар: она, оказывается, в четырнадцати километрах от городка, который только что покинула, от городка Родриго Паэстры.
Она едет до места, где шоссе пересекает проселочная дорога, темная среди светлой пшеницы. Мария сворачивает, проезжает по ней метров пятьсот, останавливается. По обеим сторонам дороги — та же пшеница, та же, что все это время, и ночь, все еще ночь. Ни одной деревушки, насколько хватает глаз. Мария выключает мотор, и наступает полная, глубокая тишина.
Мария оборачивается, как раз когда Родриго Паэстра выбирается из своего савана.
Он уже сел на сиденье и озирается. Лицо его кажется расплывчатым в голубоватом ночном свете.
Если и есть на этой равнине птицы, они все еще спят на размокшей глине среди стеблей пшеницы.
Мария нащупывает в кармане сигареты. Достает одну, протягивает ему. Он так и набрасывается на сигарету, и, поднося ему огонь, Мария замечает, что Родриго Паэстра дрожит от холода. Он курит, держа сигарету двумя руками, чтобы не выронить ее. Очень холодно бывает в грозовые ночи в Испании за час до рассвета.
Он курит.
Он так ни разу и не взглянул на эту женщину.
А она смотрит на него. Родриго Паэстра, так его зовут. Она смотрит на пшеничные поля, но видит его.
Его волосы прилипли к голове. Одежда облепила тело, как у утопленника. Он, наверно, крупный, крепкий. Лет тридцати? Он все курит. Куда же он смотрит? На сигарету. И пока он смотрит на огонек сигареты, она может разглядеть его; глаза у него, как будто, черные.
Мария разворачивает плед, который лежал рядом с ней, и подает ему. Он берет его и кладет на сиденье. Не понял. Опять курит. Потом смотрит по сторонам. И первым нарушает молчание:
— Где это мы?
— Это шоссе на Мадрид.
Он ничего больше не говорит. Мария тоже. Она повернулась и смотрит вперед. Оба курят. Он докурил первым. Она дает ему еще сигарету. Он по-прежнему дрожит. На лице его в свете спички ничего нельзя прочесть, ничего, кроме усилия, которое он прилагает, чтобы не дрожать.
— Куда вас отвезти? — спрашивает Мария.
Он отвечает не сразу. Смотрит на нее, кажется, в первый раз, как будто издалека и без всякого интереса. И все же он посмотрел на нее. Мария не видит его глаз, но этот взгляд она увидела так же ясно, как при свете дня.
— Я не знаю, — говорит Родриго Паэстра.
Мария опять отворачивается, смотрит вперед. Но долго не выдерживает и оборачивается к нему. Ей так отчаянно хочется смотреть на него. Безумное выражение его глаз — в тот миг, когда он устремил их на нее, — теперь исчезло. Теперь это всего лишь глаза. И чисто машинально приподнимаются над глазами веки, когда он подносит сигарету к губам. Больше ничего. Родриго Паэстра курит, и ни на что больше у него нет сил. Почему же он последовал за Марией? Из вежливости, наверно, чтобы проявить учтивость в последний раз. Вас зовут, вы откликаетесь. Родриго Паэстра, кто же он теперь? Мария пожирает его взглядом, пожирает взглядом это чудо, которого можно коснуться рукой, черный цветок, расцветший этой ночью в смятении любви.
Выстрелом из револьвера он размозжил ей голову. И она лежит теперь, его любовь, мертвая, девятнадцатилетняя, накрытая точно таким же коричневым покрывалом, в какое закутался он на крыше, лежит в импровизированном морге в местной мэрии. А тот, другой, ему пуля попала прямо в сердце. Их разлучили.
— Который теперь час? — спрашивает Родриго Паэстра. Мария показывает ему часы, но он не смотрит на них.
— Половина третьего, чуть больше.
Глаза снова устремляются на пшеничное поле. Он откинулся на сиденье, и в тишине Марии показалось, будто она услышала вздох. И снова тишина. И только время отсчитывает минуты до рассвета. Бесконечные минуты.
Холодно. А только что теплый ветер овевал городок — да был ли он на самом деле? Шквал налетел вслед за грозой и стих. Налитая спелостью пшеница лежит неподвижными волнами, прибитая вчерашними ливнями.
И холод возникает вдруг из самой неподвижности воздуха, набрасывается на плечи, на глаза.
Родриго Паэстра, кажется, уснул. Голова его откинулась на спинку сиденья. Рот приоткрыт. Он спит.
Что-то изменилось в воздухе, который она вдыхает, и бледный отсвет пробегает по волнам пшеницы. Сколько времени? Сколько времени уже он спит? Что-то поднимается над горизонтом, что-то бесцветное, расплывчатое, без четких границ. И поднимается что-то в голове и в теле, нарастает тяжесть, но это не только память о другой, о какой-то другой, не находившей себе места. И все же, все же небо может быть чистым и синим, если очень этого хочется. Да, оно чистое, оно синее. Но ведь это был, конечно, лишь случайный свет, это была лишь иллюзия прозрения, очень похожая на реальность, потому что так вдруг захотелось быть снисходительной, и началось это не вчера, но на копившуюся долго усталость наложилась усталость этой ночи. А может быть?..
Нет. Это рассвет.
Он спит. Спит.
Заря еще не окрасилась ни в какой определенный цвет.
Родриго Паэстра видит сны. Когда люди спят так глубоко, они видят сны. Мария склонила лицо к его лицу, оперлась подбородком о спинку сиденья и смотрит на него. Иногда и на небо, но больше на него. Смотрит внимательно — но что значат любые слова? Она смотрит на Родриго Паэстру. Да, он здесь, он крепко спит, летит над бесконечным хаосом на птичьих крыльях. Она это видит. Крылья несут его над хаосом его жизни, он так тяжел теперь, но летит, сам того не зная.
Мария не может смотреть в совершенно пустые глаза Родриго Паэстры, пока он спит.
Он улыбнулся во сне. Она могла бы поклясться, что его приоткрытые губы дрогнули в улыбке, похожей — о, до чего похожей — на улыбку человека, довольного жизнью. И все другие слова изгнаны с рассветом.
Между его ног, рядом с бугорком полового органа, — очертания его оружия, револьвера. Покрывало валяется в ногах. Плед лежит рядом с ним на сиденье. Не стоит накрывать его. И она — она хочет видеть его всего, навсегда. Она его видит. Как безмятежно, как хорошо он спит.
Только не надо поднимать голову и смотреть на небо.
Да это и ни к чему. Глядя на него, она видит, как занимается заря. Бледный свет залил мало-помалу все его тело. Это тело обретает реальные пропорции, четкие контуры. У него снова есть имя: Родриго Паэстра.
Уже настал тот час, когда за ним, как за крысой, должна захлопнуться крысоловка.
Мария полулежит, почти так же, как он, только на переднем сиденье, смотрит на него и видит, как разгорается заря.
И вот оно — воспоминание о ребенке, о девочке, снова оно вернулось. Мария отгоняет эти мысли. Он еще видит сны, как видел сны вчера.
Надо подождать еще. А потом придется позвать его.
Умиротворенная усталость разливается по полям, по телу Марии. Небо безмятежно заполняется цветом. У нее есть еще немного времени. По национальной автостраде в сторону Мадрида проезжает машина. Мария оборачивается, украдкой бросает взгляд на небо. Этот розовый цвет на нем, спящем, — он льется с неба. Настал час, когда отбывают первые путешественники. Та машина, что ехала в Мадрид, наверняка была из отеля. Там, в коридоре, еще в полумраке, Клер сейчас потягивается, морщась, как всегда бывает после ночи, проведенной на полу, и улыбается заре, занимающейся над их любовью. И снова засыпает.
Он спит. Мария поднимается, достает из кармашка на передней дверце бутылку коньяка. Крепкий коньяк знакомо обжигает горло и пустой желудок, и снова просыпается, поднимается в ней тошнота. Солнце. Это уже солнце, там, на горизонте. В один миг холода как не бывало. Болят глаза. Почти час, как он уснул. Солнечный свет заливает его тело, втекает в приоткрытый рот, его одежда слегка дымится, как плохо загашенный костер. И волосы дымятся тоже. Легкий дымок забытого огня. Он еще не чувствует света. Лишь чуть подрагивают его глаза. Но веки сомкнуты сном. Он больше не улыбается.
Может быть, надо позвать его скорее, как можно скорее, чтобы сразу покончить с этим?
Мария снова берет бутылку, пьет, убирает ее в кармашек на дверце. Она медлит. Она еще не сделала этого. Еще не позвала Родриго Паэстру.
И все же, все же надо, чтобы прошел поскорее тот миг жизни Марии, когда Родриго Паэстра проснется в «Ровере» рядом с этой незнакомкой, посреди пшеничного поля. Он все вспомнит — это можно предугадать — через несколько мгновений после того, как откроет глаза. Он будет растерянно озираться, пока не поймет, что просто видел сон. Мария должна, должна решиться разбудить Родриго Паэстру.
Уже половина солнца показалась из-за горизонта. Две, три, шесть машин проезжают в сторону Мадрида. Мария достает бутылку, отпивает еще глоток. На этот раз тошнота подкатывает такая, что приходится зажмурить глаза. И тогда она начинает тихонько звать:
— Родриго Паэстра.
Он не услышал. Веки дрогнули и сомкнулись еще крепче. Тошнота после выпитого коньяка не отпускает. Надо бы выйти, пусть вырвет. Мария зажмуривается, чтобы справиться с тошнотой — и чтобы не смотреть на него.
— Родриго Паэстра.
Что-то, кажется, шевельнулось на заднем сиденье. И все. Он не проснулся. Мария выпрямляется и наконец смотрит на него.
— Родриго Паэстра.
Глаза моргнули. Тошнота прошла, и Марии хочется еще коньяку. Она берет бутылку, пьет. Новый глоток крепче предыдущего. А если она потеряет сознание? Нет. Только мутится в глазах, и невозможно говорить спокойно, можно только кричать криком.