Зоя казалась грустной и задумчивой. Она чертила что-то спичкой на песке. Витя посмотрел и вспыхнул: на песке круглыми буквами было написано: «Витя».
— Мы уже стали совсем взрослыми, правда? — спросила Зоя.
— Это как взрослыми? — не понял Витя.
— Ну, мне тринадцать лет, а тебе скоро четырнадцать, — тихо сказала Зоя и посмотрела на Витю внимательно и строго. — Ты мне будешь писать письма?
— Конечно, буду. А какой адрес?
— Вот адрес. — Зоя потянулась, взяла со скамейки свой сарафан и вынула из кармана бумажку. — На.
На бумажке было написано: «Гагры, Главпочтамт, до востребования. Чернышеву В. П. (для Зои)».
— В Гаграх море и горы? — спросил Витя.
— Море и горы. А что?
Витя подумал и спросил, глядя в зеленые с коричневыми крапинками глаза Зои:
— Твой отец много денег получает?
— Много! — сказала Зоя с вызовом. — И что дальше?
— Да ничего… Все-таки было бы лучше, если бы все люди одинаково получали, правда?
Зоя насмешливо прыснула.
— И уборщица, и какой-нибудь знаменитый академик? — спросила она, и Витя увидел, что щеки Зои покрылись розовыми пятнами.
Они сидели в кафе-мороженое и ели пломбир, когда Зоя неожиданно спросила:
— А зачем тебе знать, сколько получает мой папа?
И Витя сказал прямо:
— Скажи, мне очень важно знать: Владимир Петрович честный человек?
Зоя вскочила и крикнула в лицо Вите:
— Он честный! Он честнее всех! Понятно?
На Витю и Зою стали оглядываться за соседними столиками.
— Ты что? — тихо сказал Витя. — Я же тебе верю.
— Правда, веришь?
— Конечно!
Зоя сразу успокоилась, села и стала доедать свой пломбир.
— А Люська не верит, — сказала Зоя.
— Люська?
— Да.
— Но почему?
— Не знаю. — Зоя задумалась. — От них отец ушел. К другой. Понимаешь?
— Понимаю…
— Ничего ты не понимаешь! — почему-то разозлилась Зоя. — Люська — моя лучшая подруга была. А теперь… Знаешь что? Пошли в кино. В «Космосе» «Дождливое воскресенье» идет.
Вите стало легче — разговор получался тяжелым и томил его.
«И зачем начал расспросы?» — подумал он и сказал:
— Для взрослых кино. Не пустят.
— Там у меня знакомая билетерша, — сказала Зоя. — Соседка.
У кассы никого не было — дневной сеанс. Билетерша оказалась совсем не соседкой, но Витю и Зою пропустили без всяких разговоров.
В пустом зале сидело несколько парочек, а первые ряды занимали пенсионеры и ребята лет семи-восьми.
После журнала начался фильм «Дождливое воскресенье». И, если хотите знать, лучше бы этот фильм не начинался совсем. Витя и Зоя постоянно краснели, хорошо еще в темноте не видно. Дело в том, что фильм был про любовь и очень нудный. Все время ссорились и мирились парень и девушка и постоянно целовались. Еще была вторая девушка, блондинка с длинными стройными ногами (Витя о ней смущенно подумал: «Красивая») — она отбивала парня у первой девушки. В общем, волынка и сплошная скука. И чего пенсионеры развздыхались? Когда вышли из кинотеатра, начинался вечер: солнце спряталось за крыши домов, а по улице шли поливальные машины, после них пахло дождем и полем.
Зоя и Витя не смотрели друг на друга и молчали.
Чтобы хоть что-то сказать, Витя ляпнул:
— Все это — мура.
Зоя остановилась и строго посмотрела на Витю:
— Что мура?
— Ну, фильм.
Зоя всплеснула руками:
— Ты ничего не понимаешь в жизни! Это же картина о высоких чувствах. Как она его любила, если все прощала и прощала! — Зоя посмотрела на Витю с превосходством и насмешкой. — А вообще-то ты знаешь, что такое любовь?
Витя не очень знал, что такое любовь, и поэтому спросил, даже надменно:
— А ты-то знаешь?
— Я? — ахнула Зоя. И дальше не захотела разговаривать. Опять шли молча — до самого Зоиного дома.
«А что если она меня любит? — осенило Витю. — Ведь сказала: мы уже взрослые. Что же делать? Может быть, надо купить цветы вон у той тетечки? Так у меня же денег нет. Или… Надо теперь говорить с ней на «вы»?»
Они стояли у подъезда.
— Вам, Зоя, всегда нравятся скучные фильмы, — сказал Витя и внутренне похолодел.
— Ты что, очумел? — искренне удивилась Зоя. — На солнце перегрелся, бедняжка. Иди отдохни. И помни — ровно в девять. Вечно ты опаздываешь.
Зоя скрылась в темном подъезде — как растаяла.
А Витя думал: «Нет, я и правда, не знаю, что такое любовь. Только Зоя очень хорошая девочка. Может быть, когда мы вырастем, то станем мужем и женой».
Подумав так, Витя Сметанин начал неудержимо краснеть.
…На вокзал приехали, конечно, слишком рано — до поезда оставалось еще сорок пять минут. Поставили чемоданы и стали ждать. Витя незаметно присматривался к Владимиру Петровичу. Нет, не может он воровать! Лицо строгое, волевое, волосы седые. Весь он такой внушительный. И чтобы…
— Ты что это меня разглядываешь, рыцарь? — спросил вдруг Владимир Петрович.
— Я?..
— Ты, ты, — и в лице Владимира Петровича промелькнуло вдруг что-то нехорошее. Какая-то настороженность. Или это показалось Вите? Конечно, показалось.
— Нет, я ничего, — пролепетал Витя. Выручила Зоя:
— Папа, мы пойдем на мост, посмотрим, как поезда проходят. Можно?
— Идите. Только ненадолго. Даю вам десять минут. — И Владимир Петрович взглянул на часы.
А Надя, старшая сестра Зои, ничего не видела и не слышала — она сидела на чемодане и читала книгу.
Мост перекинулся через все железнодорожные пути. И в обе стороны разбежались зеленые, красные, фиолетовые, белые огни; двигались вагоны, покрикивали маневровые паровозики, внизу была шумная и суетливая жизнь, и далеко был виден сиреневый, уже ночной, горизонт, смутные громады домов. Стал нарастать грохот, и скоро показался электровоз в ярких огнях, он с трубным ревом пронесся под мостом, а за ним летели товарные вагоны, платформы с лесом, с новенькими белыми «москвичами», с какими-то машинами. Мост стал содрогаться в такт постукиванию колес на стыках. И было немного страшно.
Промчался товарный поезд. Только три красных огонька уносились в черноту летнего вечера, и Зоя сказала грустно:
— Вот и я сейчас уеду.
Витя промолчал. Немного защипало в груди и стало Вите, если уж говорить правду, очень тоскливо.
Зоя уедет, а он останется один в городе. Зоя увидит незнакомые города, моря, горы. А он будет отдыхать в какой-то деревне, в Жемчужине. И название-то, наверно, в насмешку дали.
— Зоя, Зоя! — Надя бежала к ним по ступенькам. — Ты что? У папы больное сердце! Уже посадку объявили.
«Вот. И сердце у него больное», — подумал Витя.
Дальше все получилось очень быстро. Подошел поезд, люди ринулись к нему, стали искать свои вагоны; равнодушный голос сказал, перекрыв гул перрона: «Стоянка четыре минуты», и вот уже Зоя выглядывает из-за плеча проводницы с желтым флажком трубочкой, машет Вите рукой, а вагон медленно уплывает, все быстрее, быстрее стучат колеса.
— Витя! — кричит Зоя. — Обязательно пиши!
Мелькают, мелькают вагоны. Лица, улыбки, голоса. И вот уже три красных огонька убегают от Вити в темноту, к далекому отступающему горизонту. Разошлись провожающие, опустел перрон.
Витя затосковал. И не хотелось уходить отсюда — где поезда, беспокойство, движение, дух странствий. Сесть бы в поезд и ехать долго-долго и через много дней оказаться в неизвестной стране и оттуда писать Зое письма. Например, так: «Зоя! Окна нашего отеля выходят на канал с зеленой застывшей водой».
Витя вздохнул и пошел к трамвайной остановке.
7. У Репы есть тайна
Пустел двор дома, в котором жил Витя Сметанин: ребята разъезжались на каникулы — кто в пионерский лагерь, кто в туристический поход, кто к морю. Только Репа никуда не уезжал.
— Мне и здесь хорошо, — сказал он Вите. — Купаться есть где? Есть. Загорать… Да у меня, если хочешь знать, личный пляж имеется. Загорай хоть целый день. И никуда ходить не надо. Хочешь, покажу?
— Конечно, хочу! — сказал Витя и подумал: «Вечно Репа что-нибудь придумает».
— Пошли!
Мальчики поднялись на седьмой этаж. На последней площадке Репа огляделся, прислушался.
— Вроде, никого? — шепотом спросил он.
— Никого… — ответил Витя, и ему стало немного жутко.
Репа полез по железной лесенке, которая вела на чердак, откинул деревянный щит люка и мгновенно исчез в нем. Потом в люке показалась его рыжая голова, и Репа зашипел сердито:
— Чего стоишь? Давай сюда! Витя быстро полез за товарищем.
На чердаке было жарко, пыльно. В узкие окна падали столбы солнечного света. Где-то ворковали голуби.
— Иди за мной осторожно. А то шаги услышат.
Прошли весь чердак и через разбитое окно вылезли на крышу. И сразу Витя зажмурился — столько солнца, света, голубого неба было кругом. И во все четыре стороны простирался город (Витя никогда не думал, что он такой огромный): крыши, крыши, крыши; зеленые пятна скверов; во все стороны разбегались улицы; и уже совсем далеко были зеленовато-дымные поля, сливающиеся с горизонтом.
— Вот здорово! — вырвалось у Вити. Репа снял сандалии, сказал:
— Скидай ботинки, босиком пойдем. Кожа скользит, упасть можно.
— Так ведь загородка.
— Загородка, — хмыкнул Репа. — На нее дунь, она и завалится.
Нагретое солнцем железо обжигало ступни.
— Ничего, не кривись. Сейчас привыкнешь, — сказал Репа, глядя, как Витя трет о штанины то одну ступню, то другую.
И правда — скоро ноги привыкли, и идти по горячей крыше стало даже приятно.
Мальчики подошли к краю крыши, осторожно встали у загородки, и Репа, заглянув вниз, сказал:
— Смотри.
Их большой дом соединялся с другим домом плоским перекрытием, наверно, этажа на два ниже. На это перекрытие спускалась железная лестница, которую сразу и не увидишь. Просто надо подойти к проему в загородке, ухватиться руками за два стержня с загнутыми краями и ногами нащупать первую перекладину лестницы.
Так и сделал Репа. Когда его голова оказалась на уровне крыши, он небрежно сказал Вите: