ороши, все умны, все друг друга любят...
Нет, ей сегодня никак нельзя было оставаться. Лялька придет, а обеда нет.
— Александр Александрович, спасибо! Мне так жаль, я должна идти.
— Ну что ж, идите, Валентина Степановна. Я тут с вашей молодежью поговорю. Прекрасная у вас молодежь.
— Да, молодежь у нас чудесная.
— Приезжайте к нам еще! — крикнула вихрастая девчонка, крупно осыпанная веснушками.
— Приеду, непременно.
А дождь-то, оказывается, был. На улице стояли большие лужи. Да, молодежь у нас отличная. После дождя еще сильнее пахнут липы. Противный, в сущности, запах. Сладкий, навязчивый, приторный... Нет, подлый. Именно подлый запах. Как тогда пахли липы... Интересно, до чего же все-таки живуча память. Неистребима. Столько лет прошло, все отболело, а вот запахло липами — и как вчера!
Валентина Степановна шла бульваром. Под липами сидели пенсионеры. Старики с белыми нимбами вокруг лысин играли в «козла». На скамейках сидели женщины с тяжело расставленными, опухшими ногами. На коленях они стоймя держали сумочки, заслоняя круглые животы. Ходили голуби, дети играли в песок.
Впереди шел какой-то мужчина в широком клетчатом пиджаке, тоже, видно, пенсионер. Он шел понуро, уронив вправо неряшливо остриженную голову, пеструю от седины. В его походке сзади было что-то знакомое, какой-то затаенный пляс. Неужели? Мужчина обернулся. Так и есть, это Володя. Но как постарел!
— Валюша, ты? — сказал Володя.
— Как видишь, я.
— Давно мы с тобой не видались, — забормотал Володя. — Года три, а? Я, признаться, здесь уже второй день прохаживаюсь, жду тебя. Ты все там же работаешь?
— Там же.
— Там же... И все такая же. Не меняешься. Даже помолодела.
— Это известный трюк: говори женщине, что она помолодела. Не ошибешься.
— Нет, кроме шуток. А знаешь, я давно мечтаю с тобой встретиться. Знаешь, когда подходишь к завершению жизни... тянет к тем, кто был особенно дорог. Ты не замечала?
— Нет, — сказала Валентина Степановна. — Я не подхожу к завершению жизни. Ты — как хочешь, а я — нет.
— Ну, ты всегда была строга. Узнаю тебя, узнаю! — засмеялся Володя и на секунду показал высокие, узкие, все еще красивые зубы.
Те самые зубы. Как она их любила. Все прошло, все.
— Давай хоть посидим немного, — предложил Володя. — Мне хочется с тобой поговорить. Именно с тобой. Я ведь одинок. Не веришь? Честное слово.
— Сядем, — устало согласилась Валентина Степановна.
Очарование только что прошедшей конференции погасло, улетучилось.
Они сели на одну из пенсионерских скамеек. Высокая старуха с библейскими глазами, кормившая голубей на другом конце скамьи, встала, строго посмотрела на них и отошла.
Володя сел, потирая руки, — косоплечий, мешковатый в своем пиджаке. Ногти не совсем чисты... Не следит она за ним, что ли?
— Да, много воды утекло, — сказал Володя. — Я теперь часто возвращаюсь мыслями к прошлому и вижу, что, пожалуй, мы с тобой допустили ошибку.
— Говори об одном себе. Я никакой ошибки не допустила.
— Злючка, чертополох, — сказал Володя и опять улыбнулся.
Зубы... «Не хватает еще мне раскиснуть от этих зубов», — подумала Валентина Степановна.
— Нет, кроме шуток, мне всегда тебя недоставало. А сейчас, когда я вижу тебя такой моложавой, интересной, подтянутой... Честное слово, во мне начинает что-то шевелиться...
— Ну и пошляк же ты стал, — грустно сказала Валентина Степановна, чертя каблуком песок. — Или, может быть, ты всегда был пошляком, только я не замечала?
— Пошляк, именно пошляк, — обрадовался Володя. — Метко сказано. Надо сознаться, без тебя я немного опустился морально и, пожалуй, физически. Маня — прекрасная женщина, хороший врач, но нет в ней этого самого... вечно женственного. Вообрази, я иногда вынужден сам себе стирать трусы и майки... Мне, конечно, нетрудно: квартира в новом доме, горячая и холодная вода, мусоропровод — это все есть. Но мужчине даже как-то неловко заниматься хозяйством, правда? Возьми литературу: где ты найдешь мужчину домашнего хозяина? Это как-то противоестественно. С тобой я этого не знал. Вспоминаю, как ты прелестно хозяйничала в нашей маленькой комнатке на шестом этаже. В нашей мансарде. Помнишь?
— Забыла.
— Не верю. Женщины никогда не забывают.
«Боже мой, — думала Валентина Степановна, — это самое лицо, эти самые зубы я любила. И как! Просыпалась: люблю. Засыпала: люблю. Все: люблю».
— Липы пахнут, слышишь? — спросила она.
— Да. Чудесный запах.
— Ну, ладно, мне пора идти, — сказала Валентина Степановна. — Лялька ждет.
— Да, кстати, как Лялька? — спросил Володя с голодным каким-то лицом. — Совсем взрослая? Институт кончает?
— На третьем курсе.
— Красивая, наверно.
— Для меня — очень красивая.
— На кого похожа?
— На тебя.
— А веришь ли, — раздумчиво сказал он, — я этим живу. Ты мне, конечно, не поверишь, но это факт. Я вами — тобой и Лялькой — живу.
— Ну что же, — сказала Валентина Степановна и встала. — Живи. Мне пора.
Он тоже встал:
— Валюша, а может быть, ты позволишь мне, старому человеку, иной раз забежать на огонек? Посидели бы за чайком, поговорили бы... Посмеялись. Вспомнили прошлое.
— Ни к чему это.
— Все-таки я ей отец.
— Она тебя не знает и знать не хочет.
— Грустно, — сказал Володя.
Старый Володя. Жалко его все-таки.
Она спросила:
— Здоровье-то как?
— Здоровье ничего.
Попрощались. Рука у него была слабая, вялая, какая-то мертвая. Дойдя до конца аллеи, она обернулась. Володя сидел, опустив руки. Его клетчатый серый пиджак казался издали зеленоватым.
Валентина Степановна поднялась по лестнице не спеша. «Не спешить, на каждой площадке считать до ста», — сказал врач. Ничего не поделаешь. Считай теперь до ста. До самой смерти считай.
В сумке у нее лежали ранние овощи: редиска, петрушка, морковь, салат. Все это было влажно, свежо, молодо-зелено. Не в ларьке брала — на рынке. Дорого, зато хорошо. Ляльку подкармливать надо: Лялька бледна.
На последней, шестой площадке она сосчитала только до пятидесяти и отперла дверь. Замок щелкнул — она дома.
— Ты, что ли, Степановна? — окликнула ее с кухни соседка Поля.
— Я, а что? Ляля не приходила?
— Не было. В десять глаза продрала, прическу всколотила — и вон. Ни чаю не попила, ничего. Все некогда. Вот не дрыхла бы до десяти часов, все бы успела. Я...
— Не звонила она?
— Вроде бы нет. Мне ни к чему. Ковер выбивала. Пылища! Глаза застит. А может, и звонила. Мне ни к чему. Мне звонить некому — я и не слушаю. Пускай себе дрынчит.
С Полей всегда так: ты ей слово, а она тебе — двадцать. Валентина Степановна разделась и прошла к себе. В комнате прохладно, окно открыто, и белая занавеска вздута ветром.
Села за стол, чтобы подумать. Она всегда думала перед тем, как начать работу по дому. Думала недолго: минуты три. Расставить дела по местам, пригнать их плотно, без зазоров. Чтобы на все хватило времени и не торопиться.
...Разобрать, почистить овощи — раз, суп поставить — два, пока суп варится, белье прополоскать — три...
Она считала и загибала пальцы, начиная с мизинца.
Лялька всегда над ней смеялась, поддразнивала:
— Первая колонна стоит, вторая колонна идет... Полководец!
— Надо же сообразить, что когда сделать. Потому у меня и хватает времени, а у тебя — нет.
— Все равно я так не умею. Планировать.
— Все ты умеешь, Лялька, когда захочешь.
А и верно, Лялька все могла, когда хотела. Но только все полосами. Полоса шитья. Сшила себе вечернее платье. Подруги приходили — ахали. Что платье — Олегу сшила брюки! Потом — полоса стряпни. Достала где-то поваренную книгу, восемнадцатого, что ли, века. Пестрый фартучек на отлете, тонкие руки по локоть в муке...
Поля стояла рядом, вперед животом:
— Неш так пекут? Кто так пекет? Пресное тесто — оно пресное и есть, а кислое — кислое. А ты в одну охристобратию все. И тут тебе дрожди, и тут тебе сода, и сдоба туда же, как идиотство. И все она по книжке. Нет чтобы людей спросить. Нет, по-нашему, кислое, оно и есть кислое, а пресное — пресное...
— Слушай, Поля, а ты когда-нибудь ошибалась? — спросила Лялька.
— Нет. А как это: ошибалась?
— Очень просто. Была ты когда-нибудь не права?
Поля честно подумала и ответила скромно:
— Не вспомню. Будто не была.
...А пирог-то вышел хорош: высокий, дородный, румяный... Даже Поля, попробовав, сказала: «Ничего», но тут же добавила: «А по-нашему лучше».
Так же вот, полосами, шло у Ляльки ученье. Полоса пятерок, портрет на доске передовиков учебы — Валентина Степановна радуется. Следующую сессию начнет с двойки. Лежит, курит: «Не хочу учиться, хочу жениться!»
— Лялька, как тебе не стыдно? С твоими способностями...
— Еще неизвестно, к чему у меня способности. Может быть, во мне погибла певица.
И вот — полоса музыки. Купила гитару, научилась играть по самоучителю. Поет под гитару — старательно, но фальшиво. Слуха нет.
— Нет, Лялька, в тебе не погибла певица.
— А что? Очень плохо?
— Очень.
— А как же Борька в меня влюбился, когда я ему Кармен изображала? За пение.
— Не «за пение», а «несмотря на пение».
— И это — мать! Это не мать, а зверь. Настоящая мать должна слепо — понимаешь? — слепо обожать свое дитя. Создавать ему золотое детство. А теперь проверим. Мышонок, хорошо я пою?
— Плохо.
— Ох, честность тебя погубит. А все-таки я тебя люблю...
Посмотрит, свесив голову набок, а потом взвизгнет тоненько и целовать:
— До чего же хорош! До чего мал! До чего мил!
Ну, ладно. Пора идти. Почистить овощи — раз, суп поставить — два. Валентина Степановна вышла на кухню, взяла с полки мисочку, с гвоздя дощечку. Все у нее на своем месте, каждая вещь — на своем гвозде. Это не педантизм, просто экономия времени.
Она начала разбирать овощи. Рядом стирала Поля, низко нагнув спину над цинковым, видавшим виды корытом. Кофта у нее на спине потемнела от пота.