— Где же он, как ты его называешь, брат? Не вижу я никаких признаков того, что ты называешь братом.
— Он умер.
— Так уж и умер! Как это он ухитрился, а мы не знали?
— А вот так,— вдохновился фарфоровый человечек.— Он стоял на этом месте…— Эф поставил капитана на это место.— Он стрелял из кольта вот в эту точку…— Эф показал кружочек на бетоне, нарисованный красным мелом.— Стреляй,— сказал Эф голосом, полным пафоса,— Стреляй,— закричал Эф не своим голосом,— мой брат стрелял!
Капитан выстрелил, но поспешно.
Он не попал в эту точку, но на сантиметр левее. Трассирующая пуля замелькала по помещению, отскакивая от стен. Пуля упала на пол.
— Не попал, капитан,— чуть не плакал Эф,— о, если бы ты попал!
— А если бы? — полюбопытствовал капитан, и Эф был благодарен капитану за любопытство.
— Ах, капитан! — воскликнул оживившийся Эф.— Я работаю в нищенских условиях. У меня нет ни лаборатории, ни специального оборудования, ни ассистентов, ни персонала! Если бы ты попал в эту точку,— лицо у Эфа стало совсем фарфоровым, как у школьницы, которая впервые разговаривает по телефону с популярным артистом экрана,— если бы ты попал в эту точку, то пуля отскочила бы от нее и попала бы в эту точку! — Эф показал еще точку на стене, отмеченную синим кружочком: — В следующую точку, в следующую, и еще, и сюда, и сюда! — Эф, как эпилептик, метался по помещению.— Потом в последнюю точку, а потом пуля попала бы прямехонько в висок тебе, капитан! — Эф отошел на шаг и присмотрелся к капитану: — Ну, может быть, миллиметра на два пониже центра виска, мой брат был миллиметра на два повыше! Эх, капитан, ты имел шанс пожертвовать собой для науки, как пожертвовал собой мой брат, чтобы выяснить научные возможности рикошета. Я три года самостоятельно исследую эту тему. И я многого добился. Если бы пуля попала тебе в висок, ты бы окончательно понял, какую пользу сулят мои исследования. Гляди, капитан, и веселись!
И Эф выключил свет.
Эф стал стрелять с невероятной скоростью.
Трассирующие пули летали и свистели. Они образовывали самые разные движущиеся фигуры, как неоновые рекламы: буквы, основы геометрии и планиметрии, контуры животных и растений. В заключение Эф изобразил во тьме контур «Летучего Голландца» из трассирующих пуль.
Капитан дышал тяжело, как мертвец.
Его мундир был в нескольких местах прострелен, дырки дымились, но тело пули не тронули. В этом-то и заключалась вся хитрость Эфа.
Капитан совсем осатанел.
Мало того, что он не нашел гитариста, ему еще посчастливилось бы несколько секунд назад получить пулю на два миллиметра ниже центра виска.
Грам хотел разбить Эфу каждый миллиметр его мерзкой фарфоровой морды, вырвать по волосинке все черные усы, но от ненависти капитан задохнулся и начал нести что-то уж совсем несуразное про свою семью, которую он сегодня видел во сне в полном составе, и особенно про сестру.
Эф прыгал по комнате небольшими прыжками. Он был счастлив. Он подумал, что капитан Грам несет всю эту околесицу как прелюдию к признанию таланта изобретателя.
И вот капитан уже не бушевал, а успокоился. О его полнейшем спокойствии свидетельствовало то, что Грам сказал:
— Ты не будешь очень отчаиваться, если мы сначала повесим Фенелона, а только потом тебя?
— Нисколько! — рассмеялся Эф, и его черные усы разлетелись по всему лицу.— Потому что повесить меня не удастся: я слишком гениален и моя изобретательность спасет меня от виселицы.
— Как знать, как знать. А я думаю, в наш век никакая сила никого не спасет от петли. У меня еще есть и сомнения: а гениален ли ты на самом деле? Ведь гениальность — не очень распространенное свойство среди матросов.
— Если я не гений, то кто же я? — искренне уди вился Эф.
17 сентября 1967 года.
Лгут птичьи голоса на рассвете. Восстание
17 сентября 1967 года на «Летучем Голландце» вспыхнуло восстание.
Кто-то из тех сорока матросов с усами, которые постоянно сидели в леднике, произнес вслух, что на корабле давно уже нет торжества справедливости.
Все до последнего матросы вышли из ледника.
Каких усов здесь только не было — и как у Эйнштейна, и как у Ницше, как у Чингиз-хана, как у Вильгельма Оранского, как у Фридриха Великого, как у Гитлера,— и много, много других, всего сорок усов, ни больше ни меньше.
Матросы растрепали усы и сбросили свои соболиные и лисьи шубы на палубу. Они сели на палубу, на шубы. Они все как один запели всякие песни объединенными голосами.
На капитанском мостике стоял лейтенант Гамалай. Он был бледнолиц, корректен и хром. Он не сомневался в победе восстания и предусмотрительно занял капитанский мостик. Он был одинок на мостике и в темных очках. Он продумал не просто восстание, а восстание драматическое. Лейтенант не любил кровопролития. Поэтому он придумал вот какую историю.
Восстание восстанием, пускай матросы выходят из ледника и поют глубокими голосами. Пускай они стреляют из кольтов в голубой воздух. Но это произойдет утром. Это уже будет подведение итогов, праздник и триумф.
А ночью Гамалай действовал так.
Он загримировал матросов под офицеров, десять матросов под капитана Грама, Пироса, Амстена, Эфа, Сотла, Фенелона, Гамбу, Лавалье и Ламолье, Дания. Можно было подумать, что на корабле происходит костюмированный бал. Работа была тяжелая, но благодарная.
Каждый из десяти матросов, незамеченный остальной командой, по окольным трапам пробирается к своему двойнику и убивает его ударом кинжала. Убив, он протирает кинжал туалетной водой Шанель № 5 и выбрасывает его за борт. Выбросив, как ни в чем не бывало, матрос говорит голосом и предложениями двойника и пьет со всей командой на всякий случай. После восстания убийцы разгримировываются. Трупы офицеров тайком выбрасываются в море специально составленной погребальной командой. Остальным объясняется, что от страха перед восставшими массами матросов офицерский состав самостоятельно выбросился в море и захлебнулся в соленой воде. Теперь капитан — вдохновитель восстания Гамалай. Лишь ему одному известно, что представляет собой торжество справедливости, он один знает, как плыть к счастью.
Так все и получилось бы, если бы загримированные матросы не перепутали инструкции.
Вместо того, чтобы сначала устранить офицеров и передать их трупы на попечение погребальной команде, а уже потом, после манипуляций с кинжалом, приступить к бренди, матросы, не теряя ни одной минуты, напились. А поскольку доктора Амстена с его знаменитым искусственным дыханием не было поблизости, то все до единого, все десять исполнителей этой мелодрамы, напились до полусмерти, в результате чего и умерли.
Гамалай ничего не знал и переносил их трупы, прихрамывая, думая, что это трупы ненавистных офицеров.
Как он был далек от истины! Он хватал трупы собственной драматургии!
Когда могильщики обмыли неживые тела, трупов, тогда все встало на свои места. Их выбросили за борт, и никто не салютовал из личного оружия. Можно было отправить на эту операцию еще одну группу матросов. Но матросы куда-то запропастились, и нигде их не было.
С конспиративным восстанием ничего не получилось.
День сулил смех и слезы, кровь и счастье.
Гамалай стоял на мостике, как статуя Ганнибала.
Двенадцать горнистов на сей раз не играли зорю. Они сидели, как гуси, в плетеных корзинах и смотрели на Гамалая бирюзовыми глазами. Телохранители, они охраняли его.
Они держали Гамалая под прицелом двенадцати кольтов. Сколько раз лейтенант предупреждал горнистов, чтобы они не наводили на него дула кольтов, а наводили на узурпатора капитана Грама. Но капитан спал предсмертным сном, а на капитанском мостике стоял Гамалай, а Гамалай предупредил горнистов, чтобы они держали мостик под прицелом, они и держали.
Так что нервы Гамалая были напряжены. И на висках и в других областях тела у него пульсировали нервы. Он понимал всю ответственность.
Матросы пели уже более часа, и так хорошо, что позабыли: с какой целью они вышли из ледника?
Воздух был нежен и душист. Океанский сад; в этот утренний час хорошо вдыхать запах райской розы; не поднимать восстание, а опускать на ложе разврата дивную девушку, принцессу.
Но, побросав шубы, матросы все же поднялись на борьбу.
Палубы пустовали.
Поэтому восстание было предоставлено самому себе, каждый матрос мог высказать свое, одному ему свойственное мнение.
На мостик поднялся матрос с усами, как у Леонкавалло. Он обращался к офицерам, которые еще спали. Он сказал гневным голосом протеста.
— И вы и мы люди. И у вас и у нас есть челюсти, мозговое вещество, тазобедренные суставы и позвоночные столбы. Но почему вы — офицеры, а мы — матросы? Почему у вас в каютах царит солнечная современность, а у нас в леднике — ледниковый пери од?
— Правильно говорит! — зашумели матросы.— Все так и есть на самом деле! Это — критические слова, и все! Молодец!
— Мы протестуем против искусственного замораживания наших талантов и способностей,— воодушевился матрос— Мы не хотим стать жертвами низких температур! Мы хотим, чтобы наши мысли естествен но развивались. Мы хотим создать всем счастливую жизнь и культурные ценности.
— Я тоже свободолюбив,— сказал матрос с усами, как у Ги де Мопассана. И он поднялся на мостик и дрожал от желания сказать свою мысль.— Но не лучше было бы сказать то, что говорил предыдущий оратор, капитану и холуям? А то что же получается: они спят себе с удовольствием, а мы им говорим?
— Правильно говорит! — зашумели матросы.— Они действительно спят и в ус не дуют, потому что они без усов! А мы с усами — да еще им говорим! Молодец!
— Мы говорим друг другу, и это правильно, а с узурпаторами разговор один — за борт! — сказал матрос с усами, как у Леонкавалло.