И капитан метался от матроса к матросу, приветствуя все их действия.
— Молодцы! — хвалил капитан.— Хорошо! За мной, мстители и протестанты! Я этих матросов люблю! — И сам капитан для разнообразия бросал то туда, то сюда гранату.
— Смерть капитану! — вскричал возмущенный до глубины души Гамалай. Он был возмущен поведением капитана и уже чуть-чуть не выстрелил в него из кольта!
Но как раз в этот момент Гамалай поднял глаза и увидел: с бизани падают за борт два израненных гиганта, близнецы Лавалье и Ламолье. В воздухе мелькали только сломанные шпаги и римские профили. За долгие годы этих дуэлей по понедельникам у Гамалая выработался уже условный рефлекс. И вместо того чтобы выстрелить и так навеки освободиться от капитана, исполнительный вождь восстания закричал, как всегда:
— Человек за бортом!
Все позабыли о восстании и моментально спустили шлюпки.
Горнисты побросали плетеные корзины, в которых они сидели, и бросились спасать водолазов.
Все шлюпки спустили на воду. На борту остались лишь капитан и лейтенант.
— Что же тебе сегодня приснилось? — спросил капитан.
— Я видел сегодня во сне восстание, как и всегда во сне. Но оно произошло совсем не так. Во сне я совершил все хитрее. Оно имело девиз «Одна секунда террора парикмахеров». Не нужны были никакие массы. В энной стране я собрал всех дворцовых парикмахеров и в первую очередь распределил между ними министерские портфели. Ровно в 11.00 парикмахеры ежедневно брили министров и короля. В эти 11.00 парикмахеры несколько активнее провели бритвами по их горлу, то есть быстренько отделили туловище от головы. В 11.01 все правительственные радиостанции информировали страну о свершившемся перевороте и что теперь диктатор — Гамалай.
Капитан посмотрел на Гамалая. Вид у лейтенанта не был жалкий. Его только трясло. Даже его бледное лицо сотрясала лихорадка. Кольт выпал из его рук на палубу. И глаза прыгали по лицу, как ртутные шарики. Капитан отстегнул свой кольт и подал Гамалаю.
— Нервная лихорадка,— сказал капитан.— На и застрелись.
Гамалай взял кольт и застрелился.
Все требования матросов были удовлетворены.
В леднике был повешен художественный плакат:
«Долой ледники! Да здравствует солнце!»
Шубы матросы выбросили за борт.
Все продукты из ледника убрали.
Теперь матросы свободно развивались. В леднике появились гимнастические снаряды и сталактиты. Половина матросов передохла в ближайшее время от ангины и менингита, но зато остальные стали умные атлеты.
Встал вопрос о перевыборах офицеров.
И это требование было удовлетворено: никаких перевыборов быть не могло — ни у кого из матросов не было специальных знаний. Поэтому решили переизбрать, на худой конец, Дания. Все матросы категорически протестовали против того, что Дании — товарищ капитана по оружию. Другом детства капитана Грама, его товарищем по оружию был единогласно избран Пирос. Дании был оставлен философом и пассажиром.
Оказывается, у Гамалая во внутреннем кармане мундира нашли выправленный первый приказ по кораблю. Первый приказ Гамалая гласил: «Повесить Фенелона».
Смерть Сотла
Ночью у моря была золотая вода.
По воде бегал бенгальский огонь.
Звезды были, как кристаллы марганца и марганцевого цвета.
За кораблем, как всадники, шли волны.
Воздух был темен, а луна прозрачна и шарообразна. Паруса вздыхали. Маймун спал. Впередсмотрящий Фенелон смотрел вперед. Его студенистые бакенбарды фосфоресцировали, в темноте не было заметно, что у него красный, смехотворный нос. Фенелон стоял как всегда босиком и чуть-чуть играл на барабане.
Мачты под луной были как всегда нарисованные. Вода в воде была черная, когда корабль наклонялся вправо, и золотая, когда корабль наклонялся влево. Корабль шел бесшумно, на всех парусах. На его мачтах горели живые огни.
Фенелон босиком стоял на корме. Он смотрел вперед и прислушивался, как спит лев. На палубе была роса, как на лугу.
На корме стоял и Сотл. Большая фигура мечтателя, он смотрел на луну во все свои пенсне. Сотл смотрел внимательно. Иногда его пошатывало, тогда он закрывал глаза и старался сохранить равновесие, чтобы не споткнуться. Сотл смотрел на луну и размышлял о чем-то своем и потустороннем.
Он чувствовал себя не совсем хорошо. Его подташнивало, как всегда, но сегодня особенно.
— Посмотри,— сказал Сотл,— наша луна как будто не в небе, а в воздухе!
— Что ж, небо, по-твоему,— не воздух? — сказал Фенелон.
— Конечно, небо — не воздух. Ведь небом дышат лишь птицы, а человек дышит воздухом.
— Поучись летать на самолете и тоже будешь дышать небом.
— Это твоя фантазия, Фенелон, и утешение, но утешение слабое. Ни на каком самолете никакой пилот не дышит небом. Он же сидит в герметической кабине и дышит воздухом кабины. Вот тебе небо и вот тебе воздух.
Фенелон обернулся, бакенбарды его засветились и погасли. Он сказал:
— Слушай меня, Сотл, и слушай внимательно. Брось ты эти мысли. Брось их насовсем, иначе получится, ты и сам знаешь что — получится, что это твои последние слова. Ты самый большой и самый сильный, и если ты отчаешься, то что же нам?
— Я не отчаиваюсь. Но скажи, почему тебя хотят все время повесить? Что ты такое сделал? Ведь, что бы убить, нужно иметь очень веские доказательства?
— И повесят, не волнуйся. И не потому, что они плохи, а я хорош, просто потому, что уж так повелось: кого-то обязательно нужно повесить. Как нужно есть, пить, любить, так нужно и вешать. А я еще хожу босиком и играю на барабане.
— Но ты и читаешь Библию. Скажи мне, я не читаю Библию, за что и почему меня женили на кукле? Я всю жизнь мечтал о невесте и о страстной любви, а меня женили на кукле. Я им говорил: не надо, что вы делаете? Это нехорошо! Это не по-товарищески! Но, как ты и сам знаешь, у меня теперь кукольная семья. И все говорят, что мне завидуют, да они и действительно завидуют. Вот Гамалай приходил в черных очках смотреть, какое у меня семейное счастье. Ну и счастье. Я ее распорол и опилки выбросил в море. Капитан Грам сказал: «Не ожидал я, Сотл, от своего старшего помощника таких семейных сцен. Ты кто, офицер или артист мелодрамы?» А доктор Амстен сказал, что будет теперь меня лечить, если я споткнусь, так просто, по обязанности, но без любви. Он сказал, что я подаю дурной пример команде: на глазах у всех разрушаю семью и выбрасываю свое семейное счастье за борт.
— А ты поступил бы, как Пирос. Дал бы капитану в челюсть, и он живо успокоился бы.
— Я не могу, нет. Если я ударю, то убью. А потом меня замучает совесть.
— То-то и оно,— сказал Фенелон.— У тебя со весть.
— Кто мы? — сказал Сотл. В его голосе послышались слезы.— Луна объемна, как будто совсем перед глазами. Все ее кратеры обозначены, как типографские значки. Удивительно, как луна висит сама по себе. Я знаю, что там никого нет, лишь вымпел какой-то великой державы. Уж лучше быть замороженным на луне, как вымпел, чем все время качаться в этой тошнотворной лоханке. Куда мы плывем, Фенелон, и зачем? Если тебя все хотят повесить, значит, ты самый умный, объясни мне, я сомневаюсь. Откуда мы? Ты знаешь?
— Нет, и я не знаю. Мы появились на корабле как-то в одно время и все вместе. Сначала я еще что-то помнил, как начало детства, но потом и это что-то позабыл. Все твои кто? откуда? куда? зачем? — всего лишь вопросительные местоимения и наречия. Ни один матрос этого не знает и не узнает. Иди спи, Сотл, и не мучай луну.
— А может быть, море — не море, а волшебный купол, состоящий из влаги, а под куполом и заключается вся жизнь и все приключения со счастьем вместе. Может быть, там и только там сентиментальные рыцари живут в готических замках, а для них танцуют белоснежки и Дюймовочки, а в подвалах пьют нежные вина маленькие мудрые белобородые гномы, а в театрах коломбины и пьеро, а по воскресеньям они все уезжают в гондолах на острова сокровищ, и там так естественны слова любовь, счастье, друг, хлеб, небо, отчизна, и все говорят, не оглядываясь, такими словами.
Сотл зажег спичку. Пламя осветило его большое близорукое лицо. Глаза его были широко раскрыты и казались бесцветными. Его лихорадило. Он раскурил сигару, но больше не курил, а так держал ее, зажженную, в правой руке.
Закурил и Фенелон. Пламя осветило его совиное лицо, бакенбарды и большие уши. Он закрыл совиные глаза и скрестил руки на груди. Его бакенбарды еле-еле фосфоресцировали, а вспышки сигары освещали время от времени мучительное лицо.
Все было немо. Все звуки растворились в ночи. Лишь чуть-чуть мигали на мачтах живые огни.
— Нет,— покачал головой Фенелон,— не безумствуй. Море — это никакой не купол. Это — самая обыкновенная вода. Ее химическая формула нам известна. И нам и всем. Правда, в морской воде растворе но и золото, но еще никакой Чел лини не чеканил из него драгоценные сосуды. Все металлы, металлоиды, щелочи, кислоты растворены в морской воде, но мы не увидим их никогда невооруженным глазом.
— Вот-вот! — сказалСотл.— Давайте вооружим и глаза. Пускай в каждый глаз Эф-изобретатель вмонтирует по кольту, а доктор Амстен пускай повесит на хрусталики по противогазу! За нашу кильку, мечту человечества — огонь! — как сказал бы Пирос.
— Не надо,— сказал Фенелон.— Слушай. Вода усвоила все эти вещества. Тебе известны все животные моря, Сотл, и все растения. Ты знаешь, как это называют ученые: морская фауна и флора. Так что море — нет, не купол.
Около бизани возникла фигура доктора. Доктор Амстен был в противогазе и в кольчуге. Он просыпался: при рассеянном свете луны он читал книгу об искривлениях позвоночника у детей. Очень своевременная книга, потому что детей на корабле не существовало. В темноте Амстен был похож на водолаза, и пальцы, которыми он перелистывал книгу не были видны. Казалось, что книга сама перелистывает свои страницы.
В воздухе замелькали фигурки птиц.