Полусветов придвинул настольную лампу ближе, потрогал пальцем сверток – на пальце остался коричневатый след, уже подсохший, но еще липкий. Развернул ткань – перед ним лежала опасная бритва. Такой когда-то брился его дед, правил ее на офицерском ремне, но, когда руки стали дрожать, купил электрическую. Кто сейчас пользуется опасными бритвами? Парикмахеры да отмороженные головорезы в кино. Женщины бреют ноги при помощи станка или электробритвы.
Чтобы открыть бритву, ему пришлось приложить усилие: мешала засохшая на лезвии кровь.
Кровь.
На теле женщины не было следов порезов. Значит ли это, что на лезвии засохла чужая кровь? Значит ли это, что бритва принадлежала убийце? И какое отношение к бритве имеет незнакомка? Она – убийца? Свидетельница убийства?
Или никакого убийства и не было – мало ли при каких обстоятельствах кровь попала на бритву? Может, это не человеческая кровь? Может, женщина участвовала в каком-нибудь экзотическом обряде, при котором приносят в жертву живую курицу, например, или что-то в этом роде?
Полусветов перевел дух.
Он завернул бритву в платок, собрал со стола все вещи обратно в сумочку, вымыл руки, налил в рюмку коньяку и вытряхнул из пачки коричневую сигарету.
Лев Полусветов выпивал очень редко – и на этот случай всегда держал в шкафчике две-три бутылки красного вина и бутылку коньяка. Теперь был как раз тот случай, когда ему было необходимо взбодриться. И выкурить сигарету из пачки, которой обычно ему хватало на месяц.
Пора было подводить предварительные итоги.
Итак, он случайно обнаружил в Царицынском парке молодую женщину, которая была в бессознательном состоянии. Алкоголем от нее не пахло. Он ничего о ней не знал, если не считать параметров ее тела. Окровавленная бритва придавала ее образу загадочности, хотя, возможно, всё объяснялось проще, чем он мог предположить.
Из этого следовали два вывода.
Первый – ему предстояло нелегкое объяснение с незнакомкой, когда она поймет, что находится в чужой квартире, где какой-то извращенец, воспользовавшись ее беспомощным состоянием, раздел ее догола и вымыл с ног до головы. Ужас, ярость, слёзы – возможно всё, и это придется пережить, сохраняя спокойствие.
Второй вывод – им не избежать разговора о бритве, покрытой кровью. Может быть, всё сразу разъяснится, возможно, ничего криминального тут нет. Но не исключено, что кровь на бритве принадлежит человеку, умершему страшной смертью, – и тогда дело примет непредсказуемый оборот.
Что же он станет делать, если вдруг выяснится, что она – убийца и психопатка? Или он обречен на эту женщину, и теперь уже ничто не может изменить или отменить этого факта?
Полусветов взглянул на часы – полночь.
Он лег в гостиной на диване.
Не спалось – не оставляли мысли о незнакомке, ворочающейся, постанывающей и посапывающей за стеной.
Как она поведет себя, когда откроет глаза? Попытается понять, где она, испугается, обнаружив, что спит в чужой постели, потом наверняка сердце ее екнет, как только она сообразит, что кто-то ее раздел, переодел в пижаму, – кто-то, значит, видел ее голой, трогал ее и, возможно, было что-то еще, боже мой…
Недоумение, раздражение, страх – с этими чувствами она встретит незнакомого мужчину, входящего в спальню, сердито спросит, кто он такой и как она у него оказалась. Если только она не из тех, кто привык просыпаться в чужой постели рядом с мужчиной, имени которого она знать не знает.
Что-то подсказывало Полусветову, что она – не из тех. Те носят стринги, не читают Лавкрафта и предпочитают экстравагантный маникюр.
У этой ногти на руках были коротко острижены и покрыты бесцветным лаком, а вместо стрингов на ней были обычные трусы, в каких спят замужние женщины. Да и презерватива в ее сумочке он не обнаружил.
Утром, преодолев ее страх и враждебность, он расскажет женщине, как нашел ее в темном углу парка, принес к себе, привел в порядок и уложил спать. Постарается убедить, что ничего такого не было – тут важно не пережимать, не настаивать, чтобы не вызвать у нее подозрений. Не было – значит, не было.
Никакой женской одежды и обуви для нее нет, но всё это можно заказать в интернете. Вряд ли она сильно расстроится, обнаружив, что заказанная одежда маловата или великовата. Оденется и уйдет.
Если же она останется, появится возможность познакомиться поближе, подогреваемая хорошим вином и вкусной едой.
Может быть, он расскажет ей о себе.
Для такого случая у него были припасены две версии автобиографии – краткая и полная. Маловероятно, что при первом знакомстве женщина будет готова выслушать полную версию его жизни, поэтому придется ограничиться немногими биографическими фактами: дед – известный геофизик, бабушка – среднеизвестная писательница; отец – военный инженер, погибший на полигоне и похороненный на тридцатиметровой глубине в свинцовой капсуле; мать – библиотекарша; его детство – роландическая эпилепсия и синдром Виллебранда-Юргенса, который иногда путают с гемофилией; женитьба сначала на университетской преподавательнице Нессе, а после ее смерти – на ее дочери Лаванде, энергичной и чертовски предприимчивой; довольно успешный бизнес; тайны жены, открывшиеся Полусветову после ее гибели; договор с Фосфором…
Вспомнив о Фосфоре, он вдруг понял, как преодолеть ее страх и враждебность, не тратя много слов.
По пути в спальню глянул на часы – было около половины второго.
Кровать была очень широкой, и, когда он лег у окна, между ним и женщиной остался промежуток шириной не меньше полуметра.
Женщина была полураздетой: шелковый пояс куртки развязался, а штаны сползли ниже лобка.
Когда Полусветов закрыл глаза, женщина вдруг перевернулась на другой бок, взяла его за руку, прижалась лбом к его плечу, с облегчением застонала, а потом ее дыхание стало ровным, редким и глубоким.
– Тринадцать, – прошептал он, когда часы показали шесть утра.
Одним движением осторожно снял с нее шелковые штаны, после чего бережно положил ладонь ей на бедро, и по ее телу прошла волна трепета, а он почувствовал себя человеком, ступающим босой ногой на углие огненное.
Женщина открыла глаза, помедлила, словно решая, стоит ли это делать, но через мгновение смежила веки, приоткрыла рот, прерывисто вздохнула и положила правую руку на его спину, а ноги согнула в коленях и приподнялась, прижавшись к нему всем своим плотным маслянистым телом, и он опустился на нее, мгновенно вошел, заставив женщину прикусить губу, и смял ее в объятиях, застонал, погружаясь в алую бездну, и она застонала в ответ и с силой рванулась ему навстречу, впилась губами в его рот, дрожа жаркой дрожью, то сводя, то разводя бёдра, а когда дрожь усилилась, женщина попыталась его оттолкнуть, но сил хватило только на хрип, на то, чтобы впиться ногтями в его спину, взорваться, обдавая его густой струей горячей жидкости, взвыть от сладкой боли, содрогнуться, еще раз, еще, а потом – потом она обмякла, стала легким потоком, облаком, негой и умилением, бессильно вытянулась рядом с ним, закинула ножку на его ногу, и замерла, растворяясь в мягких водах безмозглого счастья и сонно водя кончиком языка по его соленому плечу…
Он взял ее за руку, и женщина легла на спину.
Свет фонаря, проникавший с улицы через неплотные шторы, мягко обрисовывал его лицо и плечо, ее грудь и бедро.
Они должны были что-то сказать друг другу, но медлили, наслаждаясь покоем и нежным теплом.
– Как ты? – спросил он.
– Лежу в луже, и мне не стыдно…
– Как мне тебя называть? – спросил он после паузы.
– Н-не знаю… забыла…
– Имя забыла?
– Всё забыла.
– Анна, Ольга, Наталья, Галина, Ксения, Мария, Марина, Людмила…
Она фыркнула.
– Людмила! Кто так сейчас называет девочек!
– Марфа, – продолжал он, – Евгения, Светлана, Кристина, Анжела, София, Полина, Агата… Может, Айгуль, или Сильвия? Или Оливия? Перепетуя, наконец?
– Тьфу на тебя… не помню… не знаю… может, Корица?
– Корица – это имя? Это же специя… Хотя, впрочем, мою жену звали Лавандой…
– Не знаю, просто вдруг на ум пришло… – Помолчала. – Лаванда – красивое имя… А ты? Как тебя звать?
– Лев, – сказал он. – Лев Полусветов.
– Царское имя – Лев…
– Бабушка писала диссертацию о византийском императоре Льве Исавре, дочь решила сделать ей подарок – и назвала меня в его честь…
– Лев, и как я здесь оказалась? – В голосе ее не было ни страха, ни враждебности. – Ничего не помню. Вообще ничего…
– Я нашел тебя в парке – в Царицынском парке. Ты лежала в кустах. Сначала я подумал, что ты пьяна, но нет, алкоголем от тебя не пахло… Наркотики – не похоже, хотя тут я не спец…
– Божечки мои…
– Идти ты не могла, пришлось нести тебя на руках. Потом я тебя раздел, вымыл и уложил спать. Не знаю, удастся ли отстирать одежду, – она в мазуте, креозоте, керосине, порвана в клочья…
– Креозот?
– Это такая жидкость, которой пропитывают деревянные шпалы.
– Шпалы, – повторила она упавшим голосом.
– Голова болит?
– Хочется пить.
– Воды? Кофе? Вина?
– Конечно.
– «Конечно» что?
– Когда говорят «конечно» – подразумевают, конечно, вино. Красное. Чуть-чуть – для цвета.
– Что значит – «для цвета»?
– Кто-то так говорил… что выпивает – «для цвета»… может, чтобы краска в лице появилась… чтобы вернуть лицу цвет жизни, не знаю…
Когда он возвратился из кухни с бокалами, наполненными вином, она сидела, откинувшись на подушку, и при свете ночника разглядывала свои руки.
– Не смотри на меня так, – сказала она, принимая бокал. – Чувствую себя пугалом.
Ему нравилась влажная тающая красота ее несовершенного белоснежного тела, – но он решил, что скажет ей об этом позднее.
– Сумочка! – сказала она. – У меня ведь должна быть сумочка!
– В ней – никаких документов, ничего. Пудреница, сигареты, зажигалка, носовые платки, пуговицы, медицинская маска, силиконовые перчатки, помада, солнцезащитные очки, книжка, маленькие ножницы и бритва, завернутая в салфетку. Больше ничего.