I
Нелли Озерова сегодня так хорошо выглядела, что Никита Ваганов – вот неожиданность! – потихонечку приревновал ее к «господину научному профессору», чего с ним никогда не бывало и не будет впредь. Этого еще не хватало – ревновать любовницу к ее мужу, знающему о любовнике и равнодушному к этому обстоятельству! И Нелли Озерова – женщина и еще раз женщина – почувствовала, что Никита Ваганов смотрит на нее нe так, как обычно, и от этого еще больше расцвела. Она зыбко сидела на своем грубом деревянном стуле, казалось, готовой к старту – или улететь к чертовой бабушке, или завалиться в постель с Никитой Вагановым, который зашел в промышленный отдел, где буквально не могли работать по сей день, узнав, что произошло на бюро, и подозревая о реакции Пермитина на статью Боречки Ганина «Директор».
Экономно улыбаясь, Никита Ваганов сказал:
– Думаю, товарищ Ганин, что ваш очерк наделает еще много шума!
Это было заурядным пророчеством: зазвенел телефон, Яков Борисович Неверов снял трубку и засветился, как светлячок в беспросветной ночи. Он хмыкнул в трубку восторженно, и только поэтому можно было понять, что звонит ответственный секретарь Виктория Бубенцова. Неверов осторожно положил трубку на рычаг.
– Боренька, Бубенцова сообщает о многочисленных откликах населения на твой от-черк!
– Так-то! – сказал вспотевший от радости Борис Ганин.
Ему был дорог очерк об Александре Марковиче Шерстобитове, очерк на самом деле отличный, кроме того, Борису Ганину нужно было доказать наконец-то, что он умеет писать не только разгромные лихие статьи.
Что касается Никиты Ваганова, то он тоже был доволен: и тем, что его пророчество волшебно сбылось, и тем, что очерк об Александре Марковиче Шерстобитове, наделав много шуму, получив широкий отклик, разъярит пуще Пермитина, доведет его до белого каления, заставит в конечном счете окончательно раскрыться. Александр Маркович Шерстобитов ненавистен Пермитину уже тем, что окончил Лесотехническую академию, что не встречал директора комбината хлебом-солью, что при нем Пермитин боялся говорить на профессиональные темы. Кроме того, Пермитин не был уж таким кромешным дураком, чтобы не понять: статья «Былая слава» и очерк «Директор» начали подпиливать ножки его рабочего кресла.
– Ну вот! – сказал Никита Ваганов. – Вызываю духов, табуретки превращаю в пирожное безе. Где аплодисменты? Ах, аплодисментов нет. Оревуар, что значит: «Не горюй, Никита, люди в массе своей неблагодарны». Боря, с вас – выпивка.
Непьющий Никита Ваганов, проповедующий трезвость Никита Ваганов неожиданно напьется, когда будут «обмывать» ганинский очерк о Шерстобитове; они напьются втроем – два Бориса и он, и эта пьянка временно поссорит Никиту Ваганова с Борисом Ганиным и Борисом Гришковым – с этим на самое короткое время.
Одним словом, сейчас в промышленном отделе благословенной газеты «Знамя» назревала радостная пьянка.
– Только всячески призываю к разумности и умолчанию, – сказал Никита Ваганов. – Буэнос ночас, что значит: «Бубенцова не дремлет!»
– Вы сегодня в ударе, Никита Борисович! – сказал Неверов. – Из вас так и брызжет пророчеством и каннибализмом… Правда, я не знаю, почему говорю о каннибализме. Смешно? Может быть, может быть! Вы знаете, в этом мире невозможно все и еще немножко. Вы не находите, Никита?
– Нахожу. Это рубль.
– Приглашаю всех! – заорал Борис Ганпн. – Выходим прямо после шести. Не боись, Ваганов, будет и закуска. Убери свой паршивый рубль.
Было минут десять седьмого, когда они втроем – два Бориса и Никита Ваганов – вышли из редакционного здания, по жаркой еще улице двинулись к винному подвальчику, который находится под знаменитым на весь бассейн реки рестораном «Север», повидавшим столько бурь, веселий, потерь и находок, что ему мог бы позавидовать любой столичный ресторан. В погребок вели два марша выщербленной, сырой, грязной лестницы, сквозь обитые железом двери доносился прибойный шум алкогольного оживления. Они вошли. Пахло прокисшим вином, шоколадными конфетами, мокрыми опилками и – это главное! – отсыревшими бетонными стенами. За прилавком стояла известная всему пьющему миру Зоя – губительница и палочка-выручалочка. Рассказывали, что она построила пятистенный дом на недоливе, пересортице ипроцентах с долга, – это походило на правду.
– Занимайте места согласно купленным билетам! – сказал возбужденный Борис Ганин. – Гуляем широко! Как говорит Никита Ваганов, предельно широко.
Многочисленные читатели атаковали телефон Бориса Ганина, благодаря его за прекрасный очерк о прекрасном человеке; совет пенсионеров какого-то предприятия пообещал написать хвалебное письмо в обком партии, отдельная пенсионерка Р. Коган уже написала письмо в «Правду», журналисты благодарили Бориса Гапина по существу: радовались, что он умеет работать и в жанре очерка. Поздравили Бориса Ганина также из промышленного отдела обкома партии.
– Ого! – приподнял бровн Никита Ваганов, когда Борис Ганин поставил на высокий стол две бутылки хорошего вина, большие, литровые. – Начало многозначительное, товарищи!
Никита Ваганов внимательно оглядывался по сторонам, чтобы определиться, так сказать, в пространстве и времени. Погребок был полон, столики на высоких ножках тесно окружали пьющие; винные бутылки тускло светились; погребок гудел, постанывал и, казалось, куда-то двигался, точно река в ледоход. Никита Ваганов узнал несколько известных в городе лиц: бледного, с выставленным, как кукиш, подбородком и маленькими глазами фельетонно плохого писателя, одного художника-анималиста, краснолицего, с отличной мужицкой физиономией известного биолога – любимца сибирского студенчества.
– Не тяни время! – презрительно сказал Боб Гришков, глядя, как Борис Ганин старается вынуть пробку из бутылки. – Втолкай пробку вовнутрь, черт бы тебя побрал, идиота!
Боб Гришков сегодня еще не пил «ни разу» и, конечно, был молчалив и зол, ненавидел весь мир, а копуху Бориса Ганина ненавидел с особой силой. Он отнял у него бутылку, толстым пальцем мгновенно продавил пробку вовнутрь и налил три полных стакана. На закуску были шоколадные конфеты, кусок холодной курицы, «Докторская» колбаса, банка шпрот. Борис Ганин не обманул, купил все положенное для того, чтобы сильно не опьянеть.
– Ну?!
Вспоминая впоследствии этот вечер в погребке, Никита Ваганов будет испытывать двойственное чувство: молодость и сила вспомнятся, предвкушение глобальной долгожданной удачи, хорошие люди, вспомнятся дым, шум, гром, пьяная песня о том, как провожают пароходы, а потом и очень славное, из Новеллы Матвеевой: «…такой большой ветер напал на наш остров…». Хорошо будет вспоминаться этот летний вечер, хотя закончится он довольно гадко, если подходить к случившемуся без спасительного чувства юмора. Впрочем, чем хорошим могло закончиться питейное мероприятие, если начали его трое с двух литровых бутылок? Но – увы, и это были не последние бутылки, а только и только первые. Никита Ваганов вспомнит, как после двух стаканов вина Боб Гришков не сильно, но заметно опьянеет, как Борис Ганин покраснеет до пунцовости, и глаза у него будут блестеть победоносно и счастливо.
… Боб Гришков протяжно, густым и вязким голосом сказал:
– Никита, а ведь ты не умеешь пить! Запомни, милай: нельзя быть пьянее Боба Гришкова, некрасиво, неэтично, опасно. – Он этак по-раблезиански расхохотался. – Боб Гришков – толстый и смешной, Боб Гришков – пропащий человек, от него никто ничего не ждет, так пусть себе живет, как ему, Бобу Гришкову, вздумается. А вот от тебя, Никита, все ждут чего-то, и – главное! – ты сам от себя ждешь чего-то… Тебе надо виртуозно уметь пить! Ты понял, Никита?
А Никита Ваганов и не думал чувствовать себя пьяным. Правда, казалось, выросли столики и люди за столиками, правда, уже речным туманом застилал потолок сигаретный дым; правда, звуки притишились, сделались такими, точно их пропустили сквозь вату; правда – и это очень важно, – Никита Ваганов испытывал жгучее желание пощекотать Боба Гришкова, но не сделал этого, а только удивленно сказал:
– Слушай, Боб! А ведь тебя невозможно пощекотать. Ты, наверное, не боишься щекотки, да?
Неожиданно к этим словам Боб Гришков отнесся серьезно. Он тяжело вздохнул и огорченно сказал:
– А вот боюсь! Как ни смешно, а боюсь!
– Он боится! – подтвердил Борис Ганин.
Почему Боб говорил, что Никита Ваганов не умеет пить, если Никита чувствовал себя предельно трезвым? Ну, что из того, если кружится голова, подкашиваются ноги, руки кажутся привинченными и хорошо смазанными. Конечно, Никита Ваганов за всю свою жизнь выпил не больше литра водки, конечно, он не имел никакого питейного опыта, но что из этого, если он до сих пор совершенно трезв?
– Ты ошибаешься, Боб! Я совершенно трезв, а вот ты пьян в лоск и говоришь, Боб, глупости. Отчаянные глупости!
В студенческой компании Никиты Ваганова, в этом обществе сплошных гениев, эрудитов и тоняг, почти не пили, считали питье плебейством, презирали пьющих, считали их людьми низшего порядка. На двенадцать человек покупали одну бутылку сухого вина, размазывали его по бокалам и говорили, говорили, говорили… Впрочем, Никита Ваганов говорил немного, но он говорил дело, чем и славился в студенческом кружке – его считали перспективным, на него многие равнялись, ему даже подражали. Девчонки наедине с ним были покорны и тихи, даже самые строптивые, но Никита Ваганов не злоупотреблял их вниманием.
– Нет, Боб, ты просто пьян – и точка! – сказал Никита Ваганов и рассмеялся тоже по-раблезиански. – Нельзя же, дорогой мой, переносить с больной головы на здоровую. Это нечестно, это предельно нечестно, Боб!
Прибоем шумел винный погребок под рестораном, пол покачивался палубой парохода… Эти ощущения у Никиты Ваганова всплывут тоже, когда станет он вспоминать день, предшествующий очередной победе над Арсентием Васильевичем Пермитиным. Он отчетливо вспомнит низкий погребок, двух Борисов, певца, что пьяно, но четко выговаривал окуджавское: «… По смоленской дороге столбы, столбы, столбы…» Одним словом, Никита Ваганов напивался первый раз в жизни, первый раз за двадцать пять лет жизни. Он спросил:
– Кто это поет Окуджаву? Хорошо поет.
Боб Гришков ответил:
– Витька Калинченко, актер… Славный парень.
– Талантливый?
– Очень. Готовит царя Федора. Я видел куски – ах!
Никита Ваганов увлеченно сказал:
– А нельзя соединиться с этим Калинченко! Вот было бы весело.
Боб Гришков сказал:
– Запросто! Витька будет рад с тобой познакомиться, Никита. Он как-то даже просил об этом. И знаешь почему?
Никита Ваганов шутливо надулся и пробасил:
– Кому не лестно познакомиться с гением.
– Примерно правильно. Но дело проще. Витьке нужна союзная слава, и он ее достоин, можешь поверить толстому Бобу Гришкову. А ведь тебя охотно печатает «Заря», и ты шурупишь в драме. Приглядись, Никита, к нему. Лежит хороший очерк… Так я позову его?
– Ой, Бобище, позови! – Никита Ваганов тряхнул головой. – А может быть, я действительно пьян? Мы по скольку выпили? Уже по три стакана? Гм! Ах, где наша не пропадала! Где наше не про-па-да-л-о-о-о! Петь хочется…
Драматический актер Виктор Калинченко был длиннолиц и бледнолик; брови у него были украинские – черные, пышные, изогнутые; подбородок – от лучшего киноковбоя. Он был здорово пьян, но все необходимое проделал с грацией и пониманием того, что делает; обменялся рукопожатием с Никитой Вагановым, похвалил его именно за те два материала, за которые следовало хвалить, встал на нужное место и стакан взял со стола не только верным, но изящным движением. Прежде чем выпить, он пропел: «Две холодных звезды – голубых моих судьбы». Когда выпили по очередному стакану, Боб Гришков спросил:
– Когда показываешь царя, Витька? Учти, придем всем гамузом.
Калинченко ответил:
– Через пять дней. – Он закрыл глаза. – Знаете, что я понял?.. Что царь Федор понял… Самое страшное – ханжество! – Открыв глаза, он больно стиснул кисть вагановской руки. – Дайте мне слово не быть ханжой! Обещаете? Тогда я вам процитирую Евангелие от Луки… «Когда ж услышите о войнах и смятениях, не ужасайтесь… Люди будут издыхать от страха и ожидания бедствий, грядущих на вселенную…» Да что Лука? Вся Библия пронизана ханжеством…
Витька Калинченко понравился Никите Ваганову, здорово понравился: типичная актерская внешность, прекрасный голос и еще то, что могло пригодиться именно для царя Федора – нервная энергия, сложность, способность к сосредоточению. Все, кажется, было у этого человека для роли царя Федора, и Никита Ваганов подумал, что, может быть, удача сама плывет в руки. Очень неплохо выступить в «Заре» в роли театрального критика, да и «Заре», наверное, нужна театральная рецензия из обычной области. Не все же писать о столице.
– Я сегодня певчая птичка, – сказал актер Калинченко. – С утра привязались мотивы Окуджавы, и я, честное слово, лопну, если не выпоюсь. – И он запел, на этот раз негромко, из уважения к трем журналистам. – «За что ж вы Ваньку-то Морозова…»
Это было только начало, старт, затем четверо переберутся в грязную и тесную комнату Калинченко, притащат с собой вино и бутылку водки, из которой Никита Ваганов не отопьет и грамма. С него хватило и вина, как выяснится очень скоро. Через пять минут после вселения в комнатушку актера Калинченко произошло неожиданное – уснул мертвым сном виновник торжества Борис Ганин. Сел за стол, с размаху, один, выпил стопку водки, покачнулся, повалился на замызганную кровать и уснул, так сказать, отпал.
– Пусть, пусть! – актер негромко настраивал гитару. – Я его знаю: через полчасика вернется в строй.
Актер демонстрировал чудеса. К их высокому столику он подошел прилично пьяным, выпил два стакана вина, потом еще один – уже перед выходом из погребка – и отрезвел так, что сейчас он оказался самым трезвым в компании, где один из бойцов уже вышел из строя. Настраивая гитару, он задумчиво глядел в темный угол комнатушки, ухо наклонил к гитаре, и брови у него были сладострастно-трагическими: таким бывает лицо у всех гитаристов, настраивающих свой инструмент. Он взял звучный аккорд и начал смотреть в переносицу Никиты Ваганова. Конечно, он это делал не потому, что хотел подладиться под него, платил за будущую хвалебную рецензию, но весь вечер он пел только для Никиты Ваганова и для одного Никиты Ваганова. Может быть, это объяснялось просто: песни Окуджавы он двум Борисам пел давно и часто.
– Спеть, что ли, Таганку? – сам себя спросил Калинченко, уже напевший десяток песен. – Мне нравится мотив, хотя песенка проста, как гвоздь. – Он закрыл глаза, закрыл красивые глаза красными от усталости веками. – Проста, как гвоздь, понимаете ли, товарищ Ваганов?
Борис Ганин безмятежно спал, Боб Гришков допивал и доедал, ненасытный зверюга, за окнами комнатушки неустанно скрежетали трамваи, совершая в этом месте крутой поворот. Спать, читать, думать, просто жить в этой комнате живому человеку было невозможно, и только, наверное, актер, пребывающий вне дома круглыми сутками, мог селиться в квадратном чулане, именуемом комнатой. А ведь, как случайно выяснилось, три месяца назад здесь жили трое – еще жена и ребенок Виктора Калинченко. Жена, конечно, не выдержала, убежала, и убежала не от Виктора, а от актеров и актерства.
– Не буду я петь Таганку! – внезапно ожесточенно прохрипел актер. – Не буду петь вообще! Хочу на воздух, хочу смотреть, как провожают пароходы. Друзья, уйдем отсюда, уйдем отсюда, друзья!
Боб Гришков, икая и покачиваясь, ответил:
– Хорошо! Пойдем смотреть, как провожают пароходы. Водку и вино берем с собой. Эй, ваше скотство, проснитесь! Борька, дело кончится холодной водой. Ты слышишь меня? Я не шучу! Идиот несчастный!
Борис Ганин спал, Боб Гришков мог легко отказаться от выхода из комнаты актера, Никита Ваганов не хотел смотреть, «как провожают пароходы». Короче, не надо было выходить из дома, но не волшебник же Никита Ваганов, не маг, чтобы предвидеть результат прогулки на пристань для наблюдения за тем, «как провожают пароходы». Однако дело кончилось большой или малой – как расценить? – неприятностью для Никиты Ваганова, который к моменту выхода был не пьян, но и не трезв, а только чувствовал громадную усталость. Самым трезвым в их компании по-прежнему был больше всех пивший драматический актер Виктор Калинченко, о котором Никита Ваганов, когда конфликт приглушится, напишет хорошую рецензию для газеты «Заря»… Прелюбопытнейшего царя Федора сыграет актер Калинченко – мудрого, сильного в своей слабости человека, прозревшего до ясновидения. С рецензии в газете «Заря» начнется работа Виктора Калинченко в одном из московских театров, в кино и на телевидении… А сейчас они вышли из дома, по переулку пошли в сторону зарева, что полыхало над Сибирской пристанью. Сначала шли молча, поддерживая приходящего в себя от свежего воздуха Бориса Ганина, потом, когда он пошел относительно твердо, двигались по отдельности и посередине переулка. Актер Калинченко другим, не гитарным голосом запел: «Вечерний звон, вечерний звон, как много дум наводит он…» И пел он прекрасно, Виктор Калинченко на самом деле был хорошим актером и – это скоро выяснится! – хорошим человеком, а вот Никита Ваганов проявит себя гнусно и будет всю жизнь вспоминать переулок и песню «Вечерний звон», ставшую для него навсегда частью этого переулка.
Неотвратимое приближалось. Старинный романс на стихи Козлова теперь пели все четверо. Боб Гришков вторил актеру прекрасным верным басом, Борис Ганин старательно подпевал, Никита Ваганов мычал и даже – пьяная скотина! – изображал колокольный звон, впрочем, весьма похоже. Они не заметили, как сзади подкатил милицейский «газик» ночной патрульной службы и, опередив их, остановился. Из машины выпрыгнули сразу трое, причем так ловко и согласованно, точно были на одной пружинке, пошли – нет, стали ждать!.. Никита Ваганов действовал автоматически, видит бог, он не хотел делать того, что сделал, не обдумывал свой поступок заранее, но он действовал на диво осмысленно, логично и последовательно. Никита Ваганов, только что изображающий звон колоколов, выпрямился, заложив руки за спину, задрал подбородок, перестал мгновенно качаться, перестал на несколько секунд вообще быть пьяным и похожим на тех троих, с которыми пил водку и пел песни. Чуждый происходящему, важный, начальственный, суровый, он прошел, точно нож масло, приятелей и троих из патрульной службы, причем милиционеры поспешно раздвинулись, чтобы открыть путь такому значительному, явно неподсудному человеку, как Никита Ваганов, не имеющему – это было очевидно милиционерам! – никакого отношения к людям, в двенадцатом часу ночи нарушающим покой означенного переулка и всего города. Никита Ваганов услышал, как за его спиной пророкотал голос начальника патруля:
– Будем садиться, граждане!
Никита Ваганов улыбнулся, и вот эту улыбку, эту проклятую улыбку пьяного, но ловкого предателя, он запомнит на всю жизнь…
… На синтетическом ковре в ожидании приговора он ярко вспомнит и об этом переулке, милицейском патруле, который он разрезал, как нож масло, чтобы остаться беспорочным, как папа римский. Привода в милицию – этого еще не хватало тому Никите Ваганову, каким он уже становился и хотел стать завтра, но ему дорого обойдется финт в переулке: почти всю жизнь время от времени будет лишать его душевного комфорта… Самое забавное, что история в переулке кончилась не только благополучно, но и смешно. Схваченные патрулем, трое не стали оправдываться и уверять, что «это в первый раз», охотно согласились пойти в милицию, но старший патруля узнает актера Виктора Калинченко, расплывется в благодарственной улыбке, спросит: «Вы играли сержанта милиции? Хорошо играли, а вот безобразите, товарищ Калинченко! Стыдно! Нехорошо! Сидели бы себе дома!» И добавит вдруг: «А хорошо пели, душевно!»
II
Дома Никита Ваганов камнем повалится в постель и мертвенно заснет, устав от всего: вина, людей, песен. Он проснется, вспомнит вчерашнее, ничего грешного в своих делах пока не найдет, так как из воспоминаний о вчерашнем вообще улетучился эпизод с милицией. О предательстве ему напомнит телефонный звонок Бориса Ганина – самого крупного максималиста: «А ты ведь подлец, голубчик». Весть распространится с телефонной скоростью… Окажется, что патруль все-таки узнает, кого пропустил сквозь себя, как нож сквозь масло, потешаясь, расскажет приятелям – и пошло-поехало! За утренним кофе Боб Гришков расскажет о случившемся родной жене Рите, та расскажет жене мистера Левэна – и пошло-поехало!
После звонка Бориса Ганина в спальню вошла Ника, горько сказала:
– Ах, как это гадко, Никита! Как ты мог это сделать, Никита? Зачем? Как стыдно! Как стыдно!
Он хрипло – вчерашняя выпивка – ответил:
– Я сам не представляю, как это произошло…
– Ну, как ты мог, как ты мог?! Не дай бог, узнает папа! Не дай бог!.. – Она чуть ли не плакала. – В моей школе об этом знают уже три человека, самых грязных и отвратительных сплетника. Разве ты не понимаешь, Никита, что ты на виду, за тобой следят, тебе завидуют. Как ты мог, как ты мог?
Он вспомнил все, до малейшей подробности: как заложил руки за спину, как задрал подбородок, как приобрел осанку и походку сверхважного начальстве, как гордо посверкивали его властные карающие очки… Он сказал:
– Слушай, Ника, я был предельно пьян. Тебе не приходит в голову, что я не владел собой?..
И сам понял, как смешон и гадок! Предал товарищей, предал себя, предал все и вся – вот ведь что произошло, гражданин Никита Борисович Ваганов, в переулке.
– Я растеряна, Никита, я просто растеряна. Я не знаю, что делать.
Он ответил:
– Работать. Идти на очередной урок, а дело с переулком… Я заглажу вину, Ника.
– Ты понимаешь, что виноват, да, Никита?
– Я не кретин! До вечера!
Никита Ваганов в который уж раз вспомнил Москву, длинную Первомайскую улицу, по которой до сих пор ходит трамвай. Моросил холодный дождь, асфальт был скользок, точно его намылили, грязь и смрад царили на земле, смрад и грязь; мокрые вороны, серые от грязи автомобили, мокрые и злые люди, шум и треск, крики и вопли, звонки и сирены, черные деревья, серые дома-башни. Старушка с короткой вуалеткой на шляпке, старушка в черных перчатках и с черным зонтиком, старушка, похожая на давно потерявшую голос опереточную актрису, старушка с напудренным носиком бежала к трамваю с еще открытыми дверями, стоящему возле красного светофора; бежала она, мелко-мелко передвигая ногами, наклонившись вперед, так как давно не могла разогнуться, бежала изо всех старушечьих сил, задыхаясь, жадно ловя воздух маленьким, но широко открытым ртом. Сквозь стекло на старушку ясно и внимательно смотрела девчонка в берете, водитель трамвая, девчонка с розовым лицом поросенка – детской копилки для медных монет… И вот двери трамвая со скрипом пришли в движение, поползли друг к другу, чтобы закрыться. Старушка закричала, споткнулась и упала на мокрый и скользкий асфальт…
– Фу ты, черт! – выругался Никита Ваганов, редко доводивший до конца воспоминания об упавшей на мокрый асфальт старушке. – А ведь дела-то… Ля-ля-ля и ля-ля-ля!
Он возьмет себя в руки, почистит зубы и примет ледяной душ, зверски разотрется полотенцем, выпьет подряд два больших стакана кофе, хорошо просветлившего больную с похмелья голову. Ах, возьми тебя черт, Борис Ганин, с твоим очерком о хорошем директоре. Идиот и дурак! Безвольная и глупая скотина этот Ваганов: за один только вечер растеряно все то, что нарабатывалось годами, месяцами, днями, часами кропотливой, деятельной, напряженной и бессонной жизни. А еще… Перед тем как бросить трубку, Борис Ганин гадливо проговорил: «Так вот что скрывается за очками!»
– Мне нельзя пить! – вслух сказал Никита Ваганов, и вот с этой минуты и до конца дней своих не возьмет в рот спиртного, не выпьет ни капли алкоголя.
Никита Ваганов позвонил по телефону редактору, поздоровавшись, сказал угрюмо:
– Вы мне обещали неделю отпуска без содержания. Можно ли сегодняшний день считать первым? Спасибо!
Голос редактора был веселым и теплым.
III
В Черногорск Никита Ваганов прилетел на сиреневом рассвете, привез его грозно гудящий Як-40, который всю дорогу норовил забраться повыше, но не мог, видимо, по своим техническим данным, и Никита Ваганов искренне переживал неудачи пилотов, жалея всех вместе и каждого по отдельности.
Его встретил инструктор обкома партии по печати и, едва пожав руку, сделал печальные глаза. Он сказал:
– Вряд ли, вряд ли… Все эти дни товарищ Одинцов сидит на химии… Тем более что вы внештатный корреспондент «Зари»… Вряд ли…
Это значило, что Никита Петрович Одинцов – первый секретарь обкома партии – занимался химической промышленностью Черногорской области, вникал в ее проблемы, задачи и нужды и, видимо, никого не принимал, кроме химиков или людей, имеющих отношение к химии Впоследствии выяснится, что так оно и было, – Никита Петрович Одинцов не любил разбрасываться. Но Никиту Ваганова – инструктор только пожал плечами – он принял почти мгновенно. Ведь уже и тогда имя Никиты Ваганова звучало: автор солидных критических статей, помещенных в «Заре», опубликовал свои лучшие ранние очерки, прославившие их героев до того, что один из них даже получил высшую награду – стал Героем Социалистического Труда. Такое произошло с мотористом бензопилы Николаем Щетинкиным. Когда стало известно, что Одинцов примет Ваганова, как только закончит междугородный телефонный разговор, инструктор на него уже поглядывал изумленно.
– Надеюсь, вы мне заказали в гостинице не люкс? – спросил Никита Ваганов.
Он ответил:
– Люкс!
– Вот это зря, дорогой мой товарищ. А простые номера есть? Дело, разумеется, не в деньгах…
… Аскетизмом он заразился в родном доме. Аскетизм проповедовала мать Никиты Ваганова, неистовая читательница и кинозрительница, равнодушная к жизненным благам, настроенная одинаково враждебно и к успеху, и к поражению, убежденная в том, что счастье живет в самом человеке, как пчелы в улье…
Первый секретарь Черногорского обкома партии принял Никиту Ваганова через семь-восемь минут. Дело происходило в кабинете с деревянной обшивкой, и дерево это шло Никите Петровичу Одинцову, почему – объяснить трудно. Наверное, потому, что деревянный и очень небольшой кабинет делал первого секретаря обкома – суховатого и резкого на первый взгляд человека – мягче и проще…
… Года два-три спустя Никита Ваганов твердо будет знать, какой это добрый, мягкий и – простите! – нежный человек, Никита Одинцов… А сейчас он увидел занятого, сосредоточенно трудящегося человека. Инструктор был прав: первый секретарь «вгрызался» в химию, и кабинет был начинен химией. Схемы, карты, модели, прочее и прочее; на столе – справа и слева – лежали новые специальные издания по химии; пахло в кабинете чем-то едким: видимо, недавно побывали рабочие-химики, вызванные для беседы прямо из цеха.
– Садитесь поудобнее, Никита Борисович. У нас с вами есть пятнадцать минут.
Это был царский подарок. Ваганов осторожно разглядывал Одинцова, раздумывая, кого из знакомых он напоминает. Это испытанный прием: незнакомца сравнить со знакомым внешне человеком, найти истинность похожести и вести себя соответственно, как бы ориентируясь на знакомый характер. Никита Петрович Одинцов походил на Володьку Белякова, соклассника, целеустремленного и фанатичного малого, пригодного и на лидерство, и на точную науку, только он, Одинцов, дал бы сто очков форы этому сокласснику. Никита Петрович был рожден лидером – он им был, имел склонность к энциклопедичности и добился кое-чего в познании мира. Внешне Никита Одинцов – тезка Никиты Ваганова – был человеком среднего роста, крупноголовым, прямоплечим и подвижным. Руку он пожал в меру энергично, двигался резко и быстро, его большие карие глаза, чуть-чуть женские, смотрели внимательно на уже известного ему как читателю Никиту Ваганова.
– Чем могу быть полезен, Никита Борисович?
Ваганов ответил не сразу. Он не случайно сделал большую паузу после вопроса Одинцова. Это его метода – не сразу отвечать на вопросы, какими бы простыми и невинными они ни были. Умение отвечать на вопросы – это не придуманное искусство, а целая наука и большое откровение. Поверьте, много крупных бед люди терпят от того, что не умеют отвечать на вопросы. Можно дать несколько советов. Даже если вас спрашивают, понравился кинофильм или не понравился, – не торопитесь, так как вопрос по сути провокационен: посягает на ваши права, на внутренний мир, наконец, на мировоззрение; невинных вопросов не бывает – зарубите себе на носу. Научиться отвечать на вопросы ближних своих и дальних – значит выиграть частично эту забавную игру, называемую жизнью. Вот почему Никита Ваганов не сразу ответил на вопрос Никиты Одинцова: «Чем могу быть полезен, Никита Борисович?» Минуту, не менее, он внимательно разглядывал модель химической установки для производства аммиака, и по его лицу было видно, что Никита Ваганов не дурака валяет, а предельно серьезно относится к «проходному» вопросу первого секретаря. Наконец он сказал:
– Как хотите, так и понимайте, Никита Петрович, но я еще не знаю, чего хочу от Черногорской области. Простите! – И сделал паузу. – Короче, я некомпетентен, но хотел бы стать компетентным. – И еще одна пауза. – Простите, у меня интуиция. Уверен, что материал о вашей области – какой, пока не знаю, – до зарезу нужен газете «Заря».
… С этой фразы, возможно, и началась их длинная дружба, крепнущая с каждым днем, и в тот час, когда Никита Ваганов будет стоять на синтетическом ковре, Никита Петрович Одинцов – человек всегда занятый – будет сидеть на «вертушке», то есть особом телефоне, полный беспокойства и страдания за Никиту Ваганова, тезку, друга, верного друга и поклонника без тени лести…
А тогда… Своим живым умом он понял, каким ответственным, способным на предвидения и адский труд человеком был двадцатипятилетний нештатный корреспондент газеты «Заря» Никита Ваганов, прилетевший в Черногорскую область, чтобы найти один из самых значимых материалов в своей журналистской работе. Одинцов сказал:
– Если хотите, с вами будет работать заведующий промышленным отделом… – Он вздохнул, вздохнул откровенно и горько. – Мы пока еще ничего не можем сделать радикального в сельском хозяйстве. Вот я и подумал, что вам будет интересна лесная промышленность. Впрочем… Если хотите критиковать руководство сельским хозяйством, то и в этом случае вам не вредно побеседовать с заведующим промышленным отделом. Судьба сельского хозяйства сейчас в руках промышленников.
Одинцов нравился Никите Ваганову все больше и больше, он поднимал свои акции от секунды к секунде, и действительно вагановская тонкая интуиция – эта интуиция не хвастовство, а факт! – покрывалась толстым и надежным слоем блестящей удачи…
… Мне еще захочется в этих записках хвастаться, хвастаться напропалую, но пусть бросит в меня камень тот, кто поймает на хвастливом вранье. Я человек до такой степени сильный, что, стоя одной ногой в могиле, легко могу обойтись без приукрашивания жития Никиты Ваганова, я просто отдаю ему должное…
– Габриэль Матвеевич Астангов тоже советовал мне посмотреть лесную промышленность, – сказал Никита Ваганов. – Понимаю, он ничего, кроме леса, не видит, но… Я к нему прислушиваюсь.
– И отлично! И отлично! – радостно сказал Одинцов. – Я полон уважения к Астангову. – Он покачал головой и улыбнулся. – Два часа я уговаривал его перебраться в нашу область, но… Габриэль Матвеевич уперся. И это мне понравилось!
Неожиданно для себя, словно хвастливый мальчишка, Никита Ваганов ляпнул:
– Габриэль Матвеевич – мой тесть.
Когда он познакомится достаточно подробно с лесной промышленностью области, когда придет к Одинцову для окончательной беседы, Одинцов выдаст два таких фонтанчика бахвальства, что Ваганов улыбнется снисходительно и подумает: «Совсем еще зеленый!» А он, наверное, сейчас подумал о вагановской «зелености». Однако Одинцов ничем не показал своего отношения к дурацкому «Мой тесть!». Приподняв брови, он сказал:
– Ах, вот как? Поздравляю!
И все-таки именно с этой секунды отношение Никиты Петровича к Никите Ваганову изменится. Он уже не будет считать его такой загадочной фигурой, какой Ваганов показался после первой фразы о незнании причины своего приезда в Черногорскую область, но, полный уважения к его журналистской работе, всемерно поможет разобраться в лесных проблемах и… станет другом! Поверьте, жизнь Никиты Ваганова развивалась бы по-другому, коли бы он не ляпнул мальчишескую хвастливую фразу «Мой тесть!». Из нее Никита Одинцов поймет, что за многозначительной и вкрадчивой манерой держаться – Ваганов тогда, в Черногорске, был многозначительный и вкрадчивый – скрывается по крайней мере не холодный подлец. Ошибется он или не ошибется, пусть судит об этом читатель исповеди.
… Слово найдено. Я пишу Исповедь, но не хочу исповедоваться, то есть каяться, а ведь исповедь всегда покаяние. Итак, я не хочу, но каюсь, и – идите все, если думаете, что я боюсь умереть. Скорее всего мне просто нечего делать: сатрапы от медицины запретили мне все человеческое, кроме права писать, и я, привыкший не расставаться с пишущей машинкой, нанизываю слово на слово, абзац на абзац… Машинку я купил в Черногорске, через день после встречи с Одинцовым, когда случайно забрел в комиссионный магазин. До этого дня я работал шариковыми ручками, работал легко, а здесь стояла на полке совершенно новая «Эврика» и стоила чуть-чуть дешевле, чем в магазине. Я обрадовался: «Покажите!» Эта машинка жива до сих пор, на ней я и пишу сейчас, то есть рассказываю о первой встрече с моим тезкой Никитой Одинцовым…
Он сказал:
– Странно. Корреспонденты обычно просят у меня минимум полчаса, а мы не работаем и десяти минут… И вы ничего не записываете.
Ваганов неторопливо спросил:
– Вы считаете несерьезным мой подход к делу?
– Напротив… Мне нравится, что вы думаете, а не пишете лихорадочно. – Он хорошо улыбнулся. – Обычный вопрос «Что вы считаете главным в партийной работе?» не задавайте, а?
– Не задам. Я знаю, что главное в партийной работе.
– Ах, вот как? Ну и что же?
– Главное в партийной работе – сама партийная работа.
Никита Петрович Одинцов засмеялся:
– А ведь правильно!
… Первый секретарь Черногорского обкома партии Никита Одинцов не знает в эти минуты, что очень скоро станет работником Центрального Комитета партии, займет крупнейший пост, сделается человеком огромной важности; он вообще относился к категории тех людей, которые умели предвидеть все, кроме своего продвижения вперед. Начав жизнь с инженера-инструментальщика, Никита Одинцов делал особенно хорошо только одно – любую работу, и его, как сейчас Никиту Вагапова, пронзило предчувствие небывалой чрезвычайной удачи, вызванной тем, что Одинцов встретился с Вагановым, а Ваганов с Одинцовым…
– Познакомьте меня, пожалуйста, с заведующим промышленным отделом.
Заработала селекторная связь.
– Еще раз здравствуйте, Анатолий Вениаминович! Не найдется ли у вас времени, чтобы зайти ко мне на минутку? Спасибо!
Это не рисовка, так как в Черногорском обкоме было возможно и такое: человек, вызванный Первым к селектору, отвечал: «Если можно, через десять минут, Никита Петрович?», – и Одинцов отвечал: «Разумеется!» Это было нормальным только в таком обкоме партии, где люди загружены предельно, где каждая минута чрезвычайно ценилась… Все эти тонкости и нюансы, впрочем, будут отражены в вагановских материалах о Черногорском обкоме партии… Глупо! Глупо думать, что он писал о самом Одинцове. Его фамилию он упомянул однажды, да и то мельком, но все остальное – кардинальная перестройка лесозаготовок – было только и только про Одинцова. В областях часто называют первого секретаря обкома хозяином. В Черногорской области «хозяин» не привился. Одинцов буквально в первые часы работы показал некоему руководителю такого «хозяина», что у того долго подгибались колени… Однако, как ни исхитряйся, материалы о Черногорской области и особенно о лесной промышленности были материалами о Никите Одинцове. Он узнавался в каждой строчке, в каждом абзаце.
… Хотите знать, что я думаю о лести и подхалимаже? Извольте! И наблюдения за другими людьми, и мой собственный опыт, и книги убедили меня в том, что лесть и подхалимаж неистребимы, как Вселенная. Нет и не будет человека, который в какой-либо форме – иногда предельно утонченной – не откликнулся на лесть и не поддался сладким речениям подхалимов! Это точно. Самые сильные и раскрепощенные в этом лучшем из миров люди льстецов и подхалимов ругают и бранят, высмеивают и даже наказывают, но – запомните навечно! – никогда не отстраняют от себя, если, наоборот, не приближают. Так уж устроен человек, так уж он задуман, и этому есть оправдание. Теперь модно говорить о комплексе неполноценности, наличие комплекса неполноценности приписывают определенным людям определенного круга или социальной группы, но ведь это блажь, трусость, желание по-страусиному спрятать голову в песок. Комплексом неполноценности страдают – интенсивность разная – все люди на земле, в отдельности и сообща. Короли и шуты, миллионеры и босяки, писатели и циркачи, женщины и мужчины. Все! И как нужен каждому человеку свой льстец, свой подхалим, и нет на земле человека, который бы не имел своего льстеца или подхалима. Мужчина славословит красоту женщины, женщина – мужскую силу мужчины; мать льстит ребенку, ребенок – матери, друзья самим фактом дружбы льстят друг другу, но и больше – внутри дружбы, как и брака, всегда существует объект для лести и его носитель. Я не был льстецом и подхалимом – этим занимались другие – при партийном деятеле крупнейшего масштаба Никите Одинцове. А при мне – редакторе – кормилась своя стая льстецов и подхалимов. Итак, каждый человек – и льстец, и объект лести, вплоть до высшей высоты. Можно ведь верующим льстить богу, а атеистам – судьбе. Это говорю я. Никита Ваганов, умирающий так рано и так глупо, черт бы побрал!..
Первый секретарь Черногорского обкома партии познакомил Никиту Ваганова с Анатолием Вениаминовичем Покрововым, заведующим отделом промышленности.
– Никита Борисович Ваганов. Вам знакомо это имя, Анатолий Вениаминович? Присаживайтесь, я буду краток. – Одинцов повернулся к Ваганову. – Приступая к изучению лесной промышленности области, надо иметь в виду, что как отрасль она самая древняя. Я об этом говорю потому, что мы не хотим отказываться в какой-то степени от традиционных методов, хотя все переводим на индустриальные рельсы. Вот это единственная черта, на которой хочется задержать ваше внимание, Никита Борисович. А остальное… Вы же говорили, что главное во всякой работе – сама работа. Желаю успехов!
… Успехи были блестящими, хотя на самое беглое знакомство с новшествами в лесной промышленности области Никите Ваганову пришлось потратить пять дней и шесть почти бессонных ночей. Во-первых, попросту интересно, а во-вторых – и это главное, – было такое ощущение, что он открыл целый «нефтяной континент» новшеств. Дело кончилось не тем успехом, которого ему пожелал Одинцов, а успехом двух талантливых людей на целую жизнь вперед. Черногорские дела могли кончиться обычным: «Хорошо работаете, товарищ Одинцов!», но Никита Ваганов сделал все для того, чтобы «нефтяные фонтаны» поднимались все выше и выше, и всего за несколько месяцев убедил страну в том, что нет рысака резвее Черногорского. Сам Одинцов – сообщаю вам по секрету – только с помощью Никиты Ваганова понял крупность происходящего и не стал смотреть на ход лесозаготовок как на прилично организованное дело – всего-то! Встреча Ваганова с Одинцовым была тем вторым счастливым случаем, который выпал на долю Никиты Ваганова за сибирскую жизнь. Первым счастливым случаем – стократно меньшим, чем знакомство с Одинцовым, – был Егор Тимошин. Согласитесь, что два счастливых случая – это предельпо немного для человека, который умеет терпеливо ждать, постоянно искать и создавать нужную ситуацию. Библия права: «обрящете!» А что, что обрящете, если через несколько страниц та же Библия говорит: «Суета сует и всяческая суета». Ну уж фиг! А газета «Заря», которую он, Никита Ваганов, сделал самой лучшей газетой? А дети?.. Бедный Костя! Жизнь пройдется по его узкой и тонкой спине горячим, слишком горячим утюгом и не выправит, не выгладит, а, наоборот, согнет в три погибели. Бедный, бедный Костя – сын главного редактора процветающей газеты «Заря». Что касается дерева, то Никита Ваганов его посадил – это береза у левого крыла здания редакции…
IV
… Хорошо, очень хорошо запомнился этот день! Начался он сиреневым рассветом на аэродроме, закончится сборами в дорогу в ординарном номере типовой гостиницы, предложенном взамен номера-люкс только после вмешательства заведующего промышленным отделом обкома Покровова. Повторю, Никита Ваганов не позволял себе десятирублевых номеров не из экономии, а потому, что был аскетом и остается им до сего дня. Его не купишь на автомобили, заграничные коньяки, дачи и шашлыки с модными писателями. Никита Ваганов шьет костюм раз в три года, в даче занимает одну комнату. Дешевка все это, дешевка! Власть – вот бесценная вещь, и не власть над людьми, а власть над делом. Вот именно это всегда, везде, повсюду привлекало Никиту Ваганова – власть над делом, сам процесс делания, сама работа. Он любит работать, умеет работать и всегда хочет работать – это не такая уж распространенная вещь, как может показаться. Одни любят работать, но не умеют, вторые умеют работать, но не хотят, третьи не хотят работать, не умеют и не любят работать. Любить, уметь, хотеть всегда работать – страсть к этому, собственно, стала цементом, скрепившим дружбу Одинцова и Ваганова…
– Делайте критические замечания, – попросил Анатолий Вениаминович Покровов. – Вы, как я вижу, прилично разбираетесь в лесе. Делайте замечания – со стороны лучше видно…
Эти слова были отголоском стиля работы первого секретаря Черногорского обкома партии Никиты Петровича Одинцова. Критику он не развивал, а насаждал, не терпел речей с длинным перечислением достижений вначале, а потом – мельком! – «еще имеющихся, к сожалению, недостатков». Он был бойцом и строителем, Никита Петрович Одинцов, человек, оказавший на жизнь Никиты Ваганова еще большее влияние, чем бывший собственный корреспондент газеты «Заря» Егор Тимошин.
… Смешно и горько, горько и смешно! Чтобы стать впоследствии главным редактором «Зари», одному человеку он должен был помочь спуститься с горы, второму помочь одолеть гору. Отчего же прикажете не считать Егора Тимошина… Эх, если бы не Егор Тимошин с его безразличием к званиям и степеням, студенческое пари выиграл бы, вероятнее всего, Валентин Иванович Грачев, Валька Грачев – сокурсник и приятель. Вы еще узнаете, как Валька Грачев будет подсиживать и калечить Никиту Ваганова, хотя своим первым заместителем Никита Ваганов сделает его без колебаний. Почему он, собственно, должен был колебаться? Потому что Валька Грачев, Валентин Иванович Грачев, был первостатейным карьеристом, хитрым и беспощадным, но Никита Ваганов мог себе позволить роскошь держать в качестве правой руки самого ловкого карьериста. Он не забыл, что в год окончания университета Валька Грачев снисходительно поучал Никиту Ваганова:
– Ты так и закиснешь в своей провинции, дурак! – цедил Валька. – Ты не первый и не последний, кто так и не вернулся с периферии. Где Валерка Ванин? Иван Клименко? Заведуют отделами в областных газетах. Дурак! Два-три случая возвращения на белом коне, и сто – мимо! Считать надо уметь, обобщать и – думать, черт побери! Я остаюсь в Москве, и будем еще посмотреть, чем это кончится.
Это кончилось тем, что Никита Ваганов поднял Валентина Ивановича Грачева на достойную его высоту, тем более что тот не работал – он «ишачил» на газету, переплюнул самого Ваганова, сидел в редакции двадцать пять часов в сутки. Вот это и было привлекательным для Никиты Борисовича Ваганова… Если вам не нравится, что я часто называю себя по имени и фамилии, не читайте мои записки, да и дело с концом! Человек с синтетического ковра имеет право обращаться с самим собой как с тленной вещью… Впрочем, не торопитесь хоронить Никиту Ваганова, он еще «наделает шороху»!..
… Никита Петрович Одинцов строил, возводил, делал, поднимал, и он сразу понял, как Никита Ваганов относится к увиденному. Это надо запомнить: никогда Никита Ваганов не состоял при Никите Одинцове подхалимом и льстецом; он был необходим Одинцову, а Одинцов – Ваганову. Первый секретарь обкома партии Никита Петрович Одинцов в ту же секунду, как Ваганов появился в его кабинете, понял, что тот увлечен, полон увиденным. Но Одинцов все еще доругивался с директором электролампового завода.
– Безответственность хуже воровства! Бездействие надо карать по законам военного времени! Некомпетентность подсудна. Выжигать каленым железом! Вы согласны?
– Да.
– Вяло! А ведь вы не из равнодушных.
– Пожалуй, да.
Жизнь подтвердит, что с Одинцовым Ваганов состоял на равных, мало того, был спокойнее, выдержаннее, суше и дальновиднее его «на коротких дистанциях». Да, в глобальных предвидениях Никита Петрович себе равных не знал. Сейчас он понемногу остывал, наблюдал за Никитой Вагановым пристальней, наконец понял, что ему не просто нравится лесная промышленность Черногорской области, а он ошеломлен увиденным. Для проформы Никита Петрович сухо спросил:
– Вы целесообразно использовали время? Не жалеете?
Это было легким ерничеством, и Никита Ваганов ответил:
– Трудно еще переварить недельные наблюдения, но… Никита Петрович, у меня руки дрожат. Боюсь, что под пером многое поблекнет. – Он воодушевился. – Мне надо срочно застолбить тему. Позвольте дать для начала информацию о полугодовых итогах работы комплекса. Двадцать пять строк.
– Не рано ли? Понимаете, Никита Борисович…
– Ей-богу, не рано, Никита Петрович! Цифры – пальчики оближешь.
– Теперь о главном, – энергично сказал он. – Я хочу дать полосу о лесной промышленности вашей области, Никита Петрович. Для этого нужны две вещи: позвольте мне немедленно позвонить в столицу и пересолите меня в обкомовскую гостиницу. В гостинице «Черногорск» нельзя, видимо, держать документы, которые мне доверил Анатолий Вениаминович Покровов… Кстати, он прекрасный человек и работник. Без него я пропал бы, честное пионерское, Никита Петрович!
Решительный и одновременно полушутливый тон с этим «честное пионерское» тоже понравился Одинцову. Не раздумывая, он поднялся и… посадил Никиту Ваганова на свое собственное место. А сам стал неторопливо расхаживать по кабинету, пока Никита Ваганов разговаривал с главным редактором «Зари». Ему позволили занять целую газетную полосу под рассказ о лесной промышленности Черногорской области.
А после того как его поселят в специальной обкомовской гостинице и с разрешения Одинцова предоставят все нужные документы, Никита Ваганов позвонит в Сибирск и выпросит у редактора Кузичева еще неделю в счет очередного отпуска.
V
Питание Никите Ваганову устроили в обкомовской столовой и выписали пропуск в плавательный бассейн. Именно в бассейне произошел памятный разговор. Они отдыхали, и Никита Петрович Одинцов насмешливо сказал:
– Мы с вами лед и пламень. Не обижайтесь, но в первые минуты знакомства я подумал, что вы ложно многозначительны и по-пижонски притворно легкомысленны. Ошибся! Я это понял, когда вы разговаривали по телефону со своим редактором. Вы ничего особенного не говорили и не делали, но тем не менее…
– Спасибо! Мне с вами интересно. Как газетчику и как человеку. Ей-богу, я не подхалим! Я, Никита Петрович, просчитал: подхалимом, на круг, скажем, в десять лет, быть невыгодно.
– Эт-то почему?
– Просто! Раз в десять лет происходит такая перестановка начальства, что тот, кому подхалимничаешь, становится тем, кому надо грубить, и наоборот… Вы смеетесь?
Он не смеялся, он хохотал, а просмеявшись, хлопнул Ваганова по плечу:
– Вы забавный и умный. Я уж не говорю, что талантливый. А что, если мне называть вас просто Никитой?
Никита Ваганов важно ответил:
– Разрешаю. Мало того, польщен… Ну, держитесь, Никита Петрович, Никита Ваганов превращается в водоплавающего зверя!
Вот каким был памятный разговор с Никитой Петровичем Одинцовым в бассейне. А еще через два дня Одинцов прочел готовую к немедленной печати полосу, прочел ее дважды, отложив все экстренные дела. Он поднял глаза, полные мысли, затуманенные мыслью, потер большим пальцем правой руки переносицу и тихо сказал:
– Скромно. По делу. Спасибо, Никита!
В Сибирск Никиту Ваганова провожал заведующий промышленным отделом обкома партии Анатолий Вениаминович Покровов. Они уже вышли на асфальт аэродрома, когда провожатый сказал:
– Никита Петрович говорит, что вы представитель той части молодежи, которой можно передать любое, самое значительное дело. Одним словом, поздравляю! Никита Петрович редко ошибается в людях. – Покровов улыбнулся. – Он недоволен только вашими замашками пловца-профессионала.
… Возможно, именно этот разговор приведет Покровова в редакцию «Зари», возможно, что-то другое, но Никита Ваганов не остался равнодушным к Покровову, точно так, как не остался равнодушным к самому Ваганову Никита Петрович Одинцов. Последний поможет подняться ему на самый верх пирамиды, а Ваганов поможет Покровову дойти до предпоследней ступеньки пирамиды, а может быть, позже, и выше… Никита Ваганов не мог знать об этом, когда стоял на трапе самолета с развернутым билетом в руках и почему-то опять вспоминал о старушке, которая бежала к желтому трамваю…