ва шестая
I
В середине ноября произошло маленькое, незначительное на любой взгляд событие, свидетелем которого Никита Ваганов стал тоже совершенно случайно, так что никто из окружающих Никиту Ваганова людей этого крохотного происшествия не заметит, не обратит внимания на перемену, происшедшую в самом Никите Ваганове, да окружающие и не должны были ничего заметить – таким мизерным был случай. Литературный сотрудник отдела партийной жизни Василий Семенович Леванов, проходя мимо почтамта, поскользнулся на ледяном тополевом листе, упасть не упал, но как-то так насильственно изогнулся, что пришел в редакцию бледный и потный. Встреченному в коридоре Никите Ваганову Леванов сказал, что у него резкие боли в левой части не то живота, не то желудка; он был весь скукоженный, тусклоглазый, пергаментный – лицо и руки. Никита Ваганов посоветовал немедленно пойти в поликлинику, на что Леванов ответил:
– Пожалуй, придется пойти.
Ровно за три дня до этого разговора Никита Ваганов, рассерженный очередной выходкой мистера Левэна, вдруг подумал: «Ни дна тебе, ни покрышки! Впрочем, такие не умирают!», то есть мысленно пожелал Василию Леванову смерти, физического ухода из жизни, чего, пожалуй, не желал еще ни одному из своих врагов. И вот перед ним стоял такой Василий Леванов, что хоть в гроб клади, – испарина покрывала его длинный и покатый лоб, глаза были рыбьими, и Никита Ваганов ни с того ни с сего опять подумал: «А вдруг это серьезно?»… Впоследствии сам Никита Ваганов посереет и покроется испариной, когда очередное исследование покажет черт знает что. И тоже подумает: «А вдруг это серьезно?» Что касается мистера Левэна, то он, весь перекособочившись, держась рукой за живот, побрел в поликлинику, провожаемый пристальным взглядом Никиты Ваганова.
На улице было все, что полагается поздней осени: мороженые листья, влажный холод, беспроглядное небо, и черт, и дьявол, и последняя музыка в закрывающемся парке культуры. Листья хрустели и лопались под теплыми ботинками Никиты Ваганова, когда он шел по улице весь в осенней сквозной лености, расслабленности. Дескать, осень, пропажа, черны небо и река Сомь, стрекочут по-зимному сороки, а он, Никита Ваганов, на обед съел две порции холодца. Он не сразу заметил, что его догнал Мазгарев. Пройдя метров сто в молчании, тот сказал:
– У Леванова до невозможности запущенный рак поджелудочной железы.
Никита Ваганов не охнул, не вздрогнул, так как ему показалось, что он давно знает о раке поджелудочной железы у Леванова: «Вот накаркал! И сам послал его в больницу!» – хотя вот уж в этом последнем ничего криминального не было. Затем Никита Ваганов заметил, как изменилась освещенность улицы, точно зашло за тучку солнце, но ведь никакого солнца не было. «Вот накаркал!» Заболел живот, острая боль почувствовалась именно в том месте, за которое держался Леванов покрытыми испариной руками, и все тускнел и тускнел дневной осенний свет…. Подобное произойдет с Никитой Вагановым, когда он узнает о смертельно опасном результате исследований. Сходство судеб, братство, отъединенность от всего здорового человечества – это предчувствует сейчас Никита Ваганов, умеющий быть оракулом.
«Вот накаркал!»
Три месяца будет умирать Василий Леванов, три месяца будет вместе с ним умирать и Никита Ваганов, но этого никто не заметит. Три месяца умирания Леванова на судьбу Никиты Ваганова наложат яркую печать, хотя опять же никто, даже жена Ника, не заметит никаких перемен в муже, буквально никаких перемен…
Никита Ваганов сказал:
– Рак поджелудочной железы?! Это же чертовские боли. Ах, как не повезло Леванову!
… Много лет спустя он тоже употребит слова «не повезло» по отношению к самому себе, в душе-то понимая, что ни о каком «везении» или «невезении» речи быть не может. Смертельная болезнь, будет считать Никита Ваганов, предписывается человеку судом высших двенадцати присяжных, выдается человеку Высшим Разумом, все знающим о человеке и все о нем понимающим. «Нет, – будет думать Никита Ваганов, – дело не в везении, а в искуплении, в расплате, в расчете с этой мелкотравчатой гражданкой – жизнью, если хотите, дамой неизобретательной, неаппетитной, и расставаться с нею не такое уж горькое бедствие»…
… Нужно иметь в виду – и это в защиту Никиты Ваганова, – что все три месяца умирания Леванова сам Никита Ваганов будет жить как во сне, как бы в нереальном мире потусторонности, а его жена Ника будет считать, что у мужа обыкновенное для зимы состояние сплина, меланхолии, легкой депрессии; мысленно умирая вместе с Василием Левановым, специальный корреспондент «Знамени» Никита Ваганов неожиданно для самого себя займется философией, состоящей из смеси древневосточной и самой современной философии, основанной и на достижениях физики, то и дело натыкающейся на Высший Разум…
– Ах, как не повезло Леванову! – повторил Никита Ваганов. – Как ему не повезло!
Когда Василий Леванов умер, на его похороны Никита Ваганов вместе со всеми не пошел; он вообще никуда в этот день не ходил – лежал в доме тестя на маленькой кушетке, неотрывно глядел в потолок и думал, думал, думал. В далеком далеке своих лет Никита Ваганов предвидел смерть, смерть неожиданную: не от старости и не от усталости, а скоропостижную смерть среди преуспевания и полного благоденствия – так Высший Разум одаривает лучших. Никита Ваганов думал и о другом: для чего живем, для чего, собственно, суетимся? Кто знает, кто знает! Бросить все, жить и просто наслаждаться каждым днем, не заглядывая в будущее – близкое или далекое.
… В случае с Никитой Вагановым – под напором его воли – смерть отступит немного, позволит вчерне разобраться с земными делами, подвести итоги и… тогда уж умереть!.. Василия Леванова смерть не пощадила: пришла как тать ночной, подкралась карманником и тихонечко извлекла все, воровка! Он и опомниться не успел, как оказался в «деревянном костюме». «Жить не хочется, – думал Никита Ваганов. – Послать все к чертовой матери, ухнуть в себя из охотничьего ружья Габриэля Матвеевича – вот и все взаиморасчеты! И не надо будет ни с кем сражаться, тщиться совершить невозможное. И на что она мне нужна, эта самая Москва? Ой, нет! Без нее действительно застрелюсь к едрене фене!» Короче, надо было кончать с лежанием на узкой кушетке – жить, бороться, функционировать, – но не хотелось, ох как не хотелось! Надевать брюки и рубашку, натягивать тесные ботинки, новые и оттого тоже тесные носки; он всегда тщательно одевался, когда предстояло трудное, нежеланное, тягостное. Например, после самой незначительной и краткосрочной болезни Никита Ваганов в редакцию являлся изысканнейшим франтом. Вот и сегодня он выбрал самое лучшее, модное, не забывая, что сейчас хоронят Василия Семеновича Леванова. И он бы ничего не переменил в одежде, если бы ему сказали, что не годится выглядеть франтом в такой день, – пошатнуть Никиту Ваганова было невозможно. Он так и подумал: «Умру – успокоюсь, но не скоро, товарищи, не скоро!» Когда Никита Ваганов пришел на кладбище, могила была еще черной и свежей, цветов положили немного, и это хорошо – надо доверять самой земле. Он сел на заснеженный пенек неподалеку от могилы, ссутулился, притих, нарядный и элегантный. В таком виде ему хотелось почтить память самого нелепого человека на земле. Иметь любовь, иметь перспективу стать спецкором «Знамени», быть здоровым до цветения, энергичным до кипучести, работящим до фанатизма и – умереть, исчезнуть, уйти в страну, где тишь и благодать?! Зачем? Почему? За какие такие грехи, Васька Леванов?
Подошел сторож, поклонился, Никита Ваганов выдал ему рубль:
– Выпей за раба божьего Ваську.
– Выпью!
Выдав сторожу рубль, Никита Ваганов мысленно попросил старика выпить и за свою грешную душу, авось что-нибудь скостится, простится, например, его предательство… «Я бы и три рубля дал!»
С этой минуты и на много недель вперед Никита Ваганов, что бы с ним ни происходило – писал ли, читал, беседовал, время от времени станет переключаться на думы о Василии Леванове, пораженном раком, обреченном стопроцентно на мучительную смерть. «Суета сует и всяческая суета!» – однажды наконец мелькнет в его большой голове, и мысль о Леванове теперь будет мимолетной, поверхностной, скорее всего умозрительной.
А сам уже представлял, как в недалеком теперь будущем войдет хозяином в странный кабинет Егора Тимошина, закажет по особому тарифу «межгород» на Москву, уверенным баском осведомится, почему задерживается с публикацией очерк, принятый с ходу, но вот – безобразие! – лежащий в секретариате… Образ бледного, в горячей испарине, серого, как асфальт, Василия Леванова вновь стоял перед глазами Никиты Ваганова, и уже было известно, что впереди нескончаемая бессонная ночь, такая же, как была перед тем, как Никита Ваганов решился на расследование дела с аферой по утопу древесины. Нелегко даются Ваганову все его решения, предприятия, сложные по сути и внешне простые дела и делишки. Это только кажется с посторонней, наблюдательной точки зрения, что Никита Ваганов катится по жизни легко, точно колобок из сказки…
И была бессонная ночь, длинная, как третья четверть в средней школе, когда все учишься и учишься, а конца этой четверти не предвидится.
Что рассказывать о бессоннице? Бессонница – это бессонница, у каждого своя и у всех одинаково страшная: бессонница, когда люди, события, предметы плоски и линейны, как их тени…
Так и не уснул в эту ночь Никита Ваганов…
II
Зима созрела, теплая и снежная зима, с метелями и трехсуточными снегопадами – колхозные агрономы радовались обильному снегу и тому, что он выпал на сырую землю: ждали хороший урожай; речники и сплавщики радовались грядущему многоводью; простые люди шалели от снега, лыж, коньков, снежинок, похожих только на снежинки, скрипа снега под троллейбусными колесами. Хорошая жила зима, что говорить, преотличная, только не для Никиты Ваганова, который зимами впадал в легкий сплин и меланхолию, но на этот раз он не смог допустить ни меланхолии, ни сплина: начали происходить события, и преважнейшие. Егор Тимошин опубликовал один из своих обычных «исторических» очерков – очерк «Династия» о потомственных речниках, проживающих лет сто в Моряковском затоне, где зимовали пароходы и катера. Все в очерке было хорошо и правильно, деды и отцы, нарисованные с большой изобразительной силой, дети изображены похуже, но тоже неплохо, а вот внуки… Раздумывая вспоследствии о судьбе Егора Тимошина, об истории его падения, Никита Ваганов будет благодарить бога за то, что Егор Тимошин написал очерк «Династия». Конечно, Никита Ваганов уже сделал много шагов, приближающих его к газете «Заря», но последней точки он не поставил. Последнюю точку поставил сам Егор Тимошин очерком «Династия». Был пятый час, когда Никиту Ваганова срочно призвал к себе редактор Кузичев и мрачно сказал:
– Читали очерк о Моряковке? – И, получив подтверждение, продолжал: – Случилась огромная неприятность!
Через пять минут выяснилось, что последний член династии речников Тверских, внук, Герман Тверских, устроил грандиозный дебош во Дворце культуры ровно за мееяц до появления очерка, который долго пролежал в секретариате «Зари», был арестован и теперь подпадал под выездную сессию суда, тогда как в очерке «Династия» о Германе было написано целых два абзаца – панегирических.
Понятно, что речное начальство написало в «Зарю», приложив к письму и копию предварительного обвинения. Случай, конечно, из ряда вон выходящий, но кто мог предполагать… Впрочем, надо уметь предвидеть такие штучки-дрючки; ничего подобного в журналистской практике Никиты Ваганова произойти бы не могло: узнав, что очерк идет, надо было непременно позвонить в Моряковку, чего Егор Тимошин не сделал – сидел, наверное, над романом о покорении Сибири.
Егор Тимошин не знал, что произошло в Моряковском затоне, когда к нему в кабинет вошел Никита Ваганов. Егор Тимошин кособоко сидел за письменным столом, вставив в правый глаз сильную лупу, читал коричневый от старости документ. Он поднял глаза на Никиту Ваганова:
– Садись. Чего торчишь, ровно чужой!
Вот и по складу речи можно было понять, что живет Егор Тимошин в древнем прошлом, тогда как надо бы жить сегодня. Никита Ваганов сердито сказал:
– Читаешь? Почитываешь? А Германа Тверских будут судить.
– Вот как! А за что?
– Разгромил Дворец культуры, избил девушку.
На окна тимошинского кабинета налип снег, снег лежал – как виделось через окно – всюду и везде, и от снега было ярко в кабинете Егора Тимошина, и Никита Ваганов увидел, какое у него бледное, усталое лицо – лицо кабинетного затворника, ученого или писателя.
Медленно доходила до Егора Тимошина весть о моряковской истории, пробивалась эта весть через древний документ, четырехвековое прошлое, через российскую историю, загадочную и смутную. Минута, наверное, понадобилась Егору Тимошину для того, чтобы ухватить за кончик мысль о некоем непорядке в Моряковском затоне, где отстаиваются пароходы. Он спросил:
– Так что Герман Тверских?
– Разгромил Дворец культуры, избил девушку. Привлекается!
– Вот как? Любопытно! – И последовал вопрос, от которого Никита Ваганов опешил: – А зачем он это сделал?
И на этот раз Никита Ваганов оправдал Егора Тимошина: подумал по-доброму, что не может человек быть житейски умным, если живет только и только в прошлом. Ведь основатель династии Тверских, его сын и сын сына в помыслах Тимошина не могли устроить скандал, а внук, то есть правнук Герман, для корреспондента «Зари» был такой же условно-исторической фигурой, как и основатель династии Герман Первый. Однако и оправдать полностью Егора Тимошина Никита Ваганов не мог и не хотел.
– Проснись, Егор! – вскричал Никита Ваганов. – Проснись, чудовище! Начнется вселенский хай и всеобщий шмон. Тебя схарчат, как бутерброд.
– Ну, что ты такое говоришь, Никита! Какой хай?
– Вселенский, черт бы тебя побрал! Ты что, не знал, как этот Герман закладывает за воротник, что он уже имел приводы? Где же твоя пресловутая система фактов и фактиков?
– Не кричи, Никита, у меня второй день болит голова. Ну, и о чем ты кричишь?
– О тебе, изверг! Хочешь полететь вверх тормашками? Без выходного пособия?
– Не остри, пожалуйста, Никита. У тебя это редко получается хорошо. Знаешь, лучше промолчать, чем плоско сострить.
Никита Ваганов ушел от Егора Тимошина, лишь слегка его растревожив и сконцентрировав внимание на происшествии в Моряковском затоне, а что касается коллектива газеты «Знамя», то он бурлил, как всклокоченное море Айвазовского, но не было и лучика солнечной надежды на избавление, как это делал знаменитый художник на самом мрачном полотне, – откуда-то пробивался этот тонюсенький солнечный луч.
Никита Ваганов вернулся в свой кабинет – сидеть и думать, думать и сидеть. "Вот оно, приближается! – думал он о газете «Заря» и при этом никакой ошеломительной радости не испытывал. – Сбывается мечта идиота! Где-то неподалеку от него, всего в пяти километрах, лежал под тяжелыми сибирскими глинами Василий Леванов, когда-то потребовавший: «Откажись от спецкорства в „Знамени“ в мою пользу!» Мог бы теперь стать спецкором областной газеты Василий Леванов, занял бы этот пост, коли Ваганов уходит в «Зарю», а Егор Тимошин…
«Суета сует и всяческая суета!» Нет ли здесь предопределенности, заданности? Поэтому, наверное, самой малой радости не испытывал Никита Ваганов при мысли, что сделается собкором «Зари», хотя именно для этого предал Егора Тимошина, тестя Габриэля Матвеевича, жену Нику, весь белый свет за тридцать сребреников! И если бы не ностальгия, если бы не тоска по белокаменной…
– Дела-a-a-a-a! – вслух протянул он. – Умер Вася-то! Эх!
III
В своем рабочем кабинете Никита Ваганов – в который уже раз! – сел за стол, замер, затаился, исчез. Трудно вспомнить, как долго сидел он, как длинно и мучительно размышлял, но кончилось дело обычным вагановским излечением: начал работать. Еще раз вздохнув, он вынул из стола записную книжку, полистав, остановился на очерке для газеты «Заря» о шофере такси Шумакове, шофере, не берущем чаевые, вежливом, честном, отзывчивом, таком шофере, в существовании которого усомнится читающая страна, но он таким и был, Виктор Шумаков. Десяти минут хватило Никите Ваганову, чтобы забыть обо всем на белом свете, добром и гадком, легком и трудном. Эх, как славно и чудесно стекали слова с кончика ручки, как они выстраивались во фразы, как этажились абзацами! Работающий, пишущий Никита Ваганов – это зрелище, это надо видеть, это можно потом рассказывать возле камелька потомкам. И никто не может осудить Нелли Озерову, если, войдя в кабинет Никиты Ваганова, бесшумно проникнув в него, она так и застыла изваянием, зачарованная этой картиной. Нелли Озерова сама не умела писать, но зато знала толк в работающих мужчинах и наблюдала за Никитой Вагановым с немым восторгом, недышащим восхищением, яркой и нескрываемой любовью, любовью на всю свою долгую жизнь. Может быть, минут десять Нелли Озерова любовалась работающим Никитой Вагановым, пока он наконец не почувствовал ее присутствия – поднял голову и рассеянно улыбнулся:
– Ах, это ты, Нелька! Здорово, хорошая моя! Соскучился!
Это был период, когда они встречались реже обычного, с крайними предосторожностями, в глубочайшей тайне, так как Никита Ваганов поклялся жене порвать раз и навсегда с Нелли Озеровой.
Она сказала:
– Соскучился? Не то слово! Я дурнею и дурею без тебя, Никита.
У нее, наслаждавшейся видом умеющего работать мужчины, было – откуда это взялось? – лицо верующей: влажные от волнения глаза, нежно вздрагивающие губы, лицо матовое, фарфоровое от бледности. Она продолжала:
– Если бы ты видел себя со стороны работающим, Никита! Ах, если бы ты это мог видеть!
Никита Ваганов жадно схватил Нелли. Он тоже сейчас никого и ничего не боялся – любил и любил эту маленькую женщину.
– Нелька ты моя, Нелька, чертовка! Пропадай моя телега – все четыре колеса, но сегодня вечером… – Он двумя руками приподнял ее лицо. – Ты не знаешь, Нелька, где мы сегодня будем спать с тобой?
Нелли Озерова сказала:
– Знаю! На одной из хавир Боба Гришкова. Он потворствует моей любви… Красноармейская, шестнадцать, квартира семь. Обстановка на грани роскоши: поролон и кафель в ванной. Дано на двое суток – субботу и воскресенье.
– Даешь субботу и воскресенье, Нелька! Ура!
На этот раз она не позволила ни обнять, ни поцеловать себя, а, наоборот, откинувшись как можно дальше, отстранившись, вдруг мрачно спросила:
– Скажи, Никита, есть на земле люди, которых ты не обманываешь? Хоть один человек? Не смейся, я тебя серьезно спрашиваю!
Он, продолжая смеяться, ответил:
– Такой человек есть. Его зовут Никитой Борисовичем Вагановым.
Они попались, то есть были пойманы с поличным сразу, этим же вечером. В квартиру позвонили, они удивленно воззрились друг на друга, затем Никита Ваганов прошипел: «Не отзываться!» И они не отзывались, но квартира была расположена на первом этаже, какими бы густыми ни были портьеры, две тени с улицы были замечены и узнаны. Это проделала домработница Габриэля Матвеевича – славная, впрочем, женщина, только истерикой Ники сподвигнутая на мерзкое дело: она пошла по следу якобы отбывшего в трехдневную командировку Никиты Ваганова; домработница узнала его смутную тень на оконной портьере, как и тень маленькой женщины, которая могла принадлежать только и только Нелли Озеровой. Расплата произойдет в понедельник, впереди еще ночь с пятницы на субботу, да суббота с воскресеньем полностью. Никита Ваганов и Нелли Озерова разговаривали, лежа в некотором отдалении друг от друга, чтобы не было жарко.
Глядя в потолок, Нелли Озерова сказала:
– Хоть ты и обманщик, Никита, я восторгаюсь тобою. Ты можешь через год-другой стать сотрудником «Зари»! И – здравствуй, Москва, здравствуй, белокаменная! – Ей было жарко, она всегда раскидывалась, раскрывалась. – Ой, как я мечтаю о Москве, как я о ней мечтаю! Вижу, как иду по Петровке в Пассаж покупать для чего-то кружева. А толпа бурлит, бурлит, бурлит.
Он не упрекнул ее в пошлости, в этом «бурлит, бурлит, бурлит», он сам видел бурлящую Петровку, сам следовал в Пассаж бог знает зачем.
Она все знала о нем, не пропускала пустячного беспокойства, ни маленькой песчинки не пропускала.
Никита Ваганов сказал:
– Этот тихий, этот Егор Тимошин, относится к стану камикадзе, крошка. Короче, он уйдет, не охнув… Вот что противно! Я с детьми не воюю. Вот что гадко! Будь он настоящим противником… – И вдруг закусил губу, сделал паузу. – Васька-то Леванов помер! Вот это был противник – загляденье! Будь он на месте Егора, эх, о чем бы тогда могла идти речь, крошка!
А Нелли Озерова все не унималась:
– Егор Тимошин пишет исторический роман. Напишет и станет писателем. Вот и пускай, вот и пускай! Зачем же заедать чужие жизни, занимать место, по праву принадлежащее другому? Несправедливо это, мой родной, несправедливо.
Как эти речи отличались от других речей! Буквально три дня назад родная жена Ника в теплой и широкой постели говорила мужу Никите Ваганову: «Как тебе не стыдно посягать на место многодетного человека? Как у тебя может только возникнуть мысль о месте Егора Тимошина? Неужели, неужели ты настолько циничный карьерист? Боже, боже мой!» И потом чуть не до утра тихо и медленно плакала в огромную подушку, вызывая у мужа ярое желание надавать ей пощечин, но нужно сказать, что это были ПРЕДПОСЛЕДНИЕ слезы Ники по карьеристу-мужу, что теперь, уже скоро, она превратится в домашнюю клуху, поощряющую в муже все, что в нем наличествует. И главную роль в этом сыграет подглядывание домработницы.
Нелли Озерова жарко говорила:
– Милый мой, все хорошо, все будет хорошо… Разве можно допускать такие проколы, как Егор Тимошин в очерке «Династия»?..
– Молчи!
– Зря ты его защищаешь, зря! Напишет роман, станет писателем, богатым, известным человеком. Вот и пусть, мой родной, вот и пусть! Каждому – свое, как ты часто говоришь!..
Две ночные кукушки куковали в постели Никиты Ваганова, куковали противоположное. Он слушал Нелли Озерову, а думал о Василии Семеновиче Леванове, как он умирал и знал, что умрет. Сейчас он видел пергаментное лицо Василия Леванова, рясной пот на этом лице, глаза затравленной собаки и затосковал бы окончательно, если бы Нелли Озерова, умная Нелька, не спохватилась:
– Ты просто нужен самой Москве, ты ей самой нужен. Разве не говорят уже в «Заре», что ты прекрасный работник?
– Говорят, но куда торопиться?
– В Москву! Вот еще, черт побери, вопросики!
Он вдумчиво и наставительно сказал:
– Не надо торопить жизнь, она сама нынче тороплива.
– А лежач камень?
– Ну, я похож на лежач камень, как баран на муху. Болтаешь!
– Вовсе нет: разговариваю с любимым…
Он сказал в потолок:
– А я не знаю, что произошло с очерком Егора «Династия». Я его вообще пропустил…
В воскресенье вечером состоялся памятный для Никиты Ваганова разговор, завершившийся бессонной преферансной ночью. Он сдержанно сказал Бобу Гришкову:
– Моя порядочность – моя порядочность! Прошу не вмешиваться в мою систему порядочности. – Потом, занизив голос, пожаловался: – Боб, я гибну без Москвы. Ночами только и делаю, что брожу по московским улицам, а просыпаюсь весь в поту: «Я до сих пор в этом Сибирске?» Попробуй поживи вот таково, Бобище, потом будешь трепаться о порядочности… Понимаешь, мой город!
Боб все понимал, но, по-прежнему недовольно фыркая, разглядывал собственную шариковую ручку. Он был добрым человеком, способным на жалость и к товарищу, и к уличной кошке, и чувствовал, что Никита Ваганов бездомен, живет на биваке, несчастлив, одинок в городе, готов запродать душу черту, лишь бы вернуться на улицу Горького. Сам Боб Гришков был счастливым человеком и хотел, чтобы все были счастливыми. Он мрачно сказал:
– А, черт с тобой! Живи, как хочешь! Пусть мама тебя рожает заново, а я – пас на пяти взятках.
– Боб, ты играешь в преферанс?
– Но как, идиотище! Меня научил играть папахен, когда мне не было и десяти. Я карты насквозь вижу.
– Сыграем, Боб?
– Ты мне не партнер! Слушай, вали отседова, пока цел, пока я добрый…
Он знал два иностранных языка, был образованным человеком, при желании мог бы достичь сияющих вершин, но так и будет доживать информатором газеты «Знамя», ну и черт с ним, в самом-то деле. Никита Ваганов не нянька – не тот человек. Никита Ваганов сказал:
– Я сматываюсь, Боб, но ты смотри…
– Чего еще смотри?
– Смотри не попадайся мне за преферансным столом!
– Ах, вот как, ваше идиотическое степенство. Сегодня же играем…
И произошло невозможное: Никита Ваганов не был еще назначен собкором «Зари», что-то проверяли в его блестящих анкетах, не было вообще известно, что победит его кандидатура, ничего еще не было, в сущности, известно, но они играли в преферанс, играли всю ночь и еще наступившие полдня. Это была последняя игра в Сибирске, сыгранная Никитой Вагановым…
В понедельник – день тяжелый – домработница Астанговых не пустила Никиту Ваганова в дом его тестя, не пустила дальше порога, возле которого стояли протертые от пыли его чемоданы и отдельные вещи. Домработница сказала:
– Просили больше не приходить.
Никита Ваганов улыбнулся, пожал плечами.
– А Габриэль Матвеевич знает?
– Они не знают… А эта просили больше не приходить.
Глупее положения нельзя было придумать, нелепее фигуры, чем теперешний Никита Ваганов, белый свет, вероятно, не видывал. «Ах, как это замечательно!» Он забавно покачал головой, подмигнул домработнице и поступил чисто по-вагановски: оттеснив домработницу, подошел к телефонному аппарату, что висел в прихожей, набрал номер Габриэля Матвеевича:
– Здравствуйте! Это Никита… Не можете срочно, немедленно подослать машину к нашему дому?
Здание комбината «Сибирсклес» располагалось на окраине города, в сосновом бору; именно Габриэль Матвеевич Астангов настоял, чтобы здание комбината находилось в лесу для проведения некоторых экспериментов, например, лесоразведения или унифицирования лесозаготовительной техники.
В кабинет тестя Никита Ваганов вошел незамедлительно, сел на самое почетное место, громко, решительно сказал:
– Ника меня выставила из дома, Габриэль Матвеевич. Выставила безо всякой на то причины, выбросила, как кутенка. Вышвырнула со всеми вещами и приказала не пускать меня дальше порога. А я ни в чем не виноват!
Темно-синий костюм был на несчастном Габриэле Матвеевиче Астангове, смотрящем сейчас на зятя затравленными глазами. Одна беда за другой валились на его седую голову, одна беда за другой, и теперь перед ним сидел зять, которого родная дочь, на потеху всему городу, выставила из дома. Развод! Пугающий Габриэля Матвеевича развод в лице Ваганова сидел в удобном кресле, якобы сдерживаясь, говорил:
– Так дело дальше продолжаться не может, Габриэль Матвеевич. Я женился на Нике, женился навсегда и всерьез, собираюсь прожить с Никой всю жизнь и проживу, если она перестанет шпионить за мной, подозревать, ревновать, уличать… Вы прожили с Софьей Ибрагимовной сорок лет, так неужели она всякое лыко ставила вам в строку? – Никита Ваганов даже жестикулировал. – Я ни в чем не подозреваю Нику, хотя вот она-то продолжает перезваниваться и на улицах встречаться со своим Курчатовым.
Габриэль Матвеевич застонал:
– Каким еще Курчатовым? О боже, какой Курчатов?
– Капитан Курчатов… Они познакомились, когда он был курсантом артиллерийского училища, и вот до сих пор крутят легкий романчик. – Никита Ваганов охотно улыбнулся. – Я же не шпионю за ними. Я свирепо обрываю рассказы сплетников о том, как они прогуливаются по парку… А! О чем мы говорим? Жизнь есть жизнь, Габриэль Матвеевич, и если бы я даже был виновным, надо смотреть вперед… Будучи беременной, Ника…
– Что?! Ника беременна?
– А как же, как же, дорогой тестюшка! Позвольте вам стать дедом! Сына назовем Костей, дочь – Валентиной… А чего вы так удивляетесь, Габриэль Матвеевич? Мы с Никой здоровые люди. И спим, как вы, наверное, догадываетесь, вместе…
Габриэль Матвеевич Астангов глупо и счастливо улыбнулся. Имея двух дочерей, он грезил внуками, жил внуками, наверное, для будущих внуков, для их благоденствия совершил аферу с утопом древесины, вляпался чуть не в уголовное дело для того, чтобы по большой квартире топали ноги внучат – лучших представителей горячей астанговской крови. Габриэль Матвеевич опять застонал:
– Почему Костя и Валя? Разве нет других имен?
Он бы назвал внука в честь своего отца Матвеем или Ибрагимом в честь отца любимой жены, он бы назвал внучку только и только Софьей, но вот на его пути встал Никита Ваганов со своими Костями и Валями…
– Почему Костя и Валя? Это даже странно – Костя и Валя! Миллионы и миллионы этих – Костя и Валя. Ай, как плохо, дорогой мой Никита, вай, как плохо! – вскричал он, забыв о чистоте русского языка. – Почему Костя? Почему Валя?
– Потому что потому! – защищался, смеясь, Никита Ваганов. – Кто делает детей, тот их и называет. А есть люди с плохой памятью – их я не уважаю!
– У кого плохая память, у кого?
– У вас, Габриэль Матвеевич! Как вы могли забыть о своем родном брате Косте, который распрекрасно живет в городе Баку?
– Ва-вай! Неужели вы, Никита, вспомнили о моем хорошем брате? А Валя? А Валя?
– Валя как Валя! Моя первая школьная любовь… Надо же что-то оставить и на долю Никиты Ваганова. Руки у вас очень загребущие, Габриэль Матвеевич. – Никита Ваганов решительно поднялся. – Что прикажете делать? Возвращаться на холостяцкую квартиру?
Ровно через пять минут на «Волге» главного инженеpa комбината «Сибирсклес» они катили в двадцать шестую среднюю школу, где преподавала аамужняя дочь Габриэля Матвеевича Астангова Вероника, прозванная дома по-детски игриво Никой. Ника преподавала историю, нагружена она была здорово, по двадцать шесть часов в неделю, но отца и мужа встретила во время большой перемены – так они ловко подкатили к прекрасному зданию школы, стоящей одиноко на пустыре с чахлыми саженцами берез и тополей. Она до смертыньки испугалась:
– Папа, папа, что с мамой? Что с мамой?
Габриэль Матвеевич ответил:
– Мама в порядке, а вот что с тобой, дочь моя? Никита абсолютно ни в чем не виноват, абсолютно ни в чем не виноват. И почему ты от меня и от матери утаила?
Ника пошла вдоль пустыря, они – за Никой. Примерно в двухстах метрах от школьного здания она остановилась. Ника медленно проговорила:
– Рожать не буду! С Никитой больше жить не буду!
– Будешь, голубушка! – сказал восточный человек Габриэль Матвеевич Астангов. – Будешь жить с Никитой до самой смерти, как он того желает, и внука мне родишь, как он того желает…
– И не рожу, и не буду жить!
Диво как хороша была под лучами зимнего солнца жена Никиты Ваганова! Из иллюстраций к «Тысяче и одной ночи», с гравюр восточных мастеров миниатюры, бог знает еще откуда, но красива была, чертовка, поразительно.
– Ты мне родишь красавца внука!
– Не рожу! Сделаю аборт.
– Прокляну и отлучу! – глядя в землю и очень тихо сказал Габриэль Матвеевич. – Имя твое мы с матерью произносить не будем, лицо твое постараемся забыть…
Забавная картиночка! Стояла возле школы всем известная «Волга» главного инженера комбината «Сибирсклес», сам начальник комбината рядом с высокой женщиной и высоким мужчиной в очках рыл носком лакированной туфли снег и упорно повторял:
– Забудем, выкинем из сердца, отлучим, проклянем!
Никита Ваганов сдержанно помалкивал, точно все происходящее его совершенно не касалось, точно не его два чемодана и другие вещи валялись в прихожей. Он дал обет молчать, он понимал, что любое его слово вызовет вулканическое извержение, вселенский потоп и так далее.
– Папа, ты не знаешь, какое это чудовище – мой муж! Ах, если бы ты знал хоть пятую часть, ах, если бы это знал! – стараясь не кричать на виду у родной школы, отбивалась от отца Ника Ваганова. – Ты не все знаешь о партийном собрании, об этой Нелли Озеровой, о Егоре Тимошине. Ты ничего не знаешь, папа, ты ничего не знаешь, не знаешь, не знаешь!
Чего, чего, а вопить – даже негромко! – она умела, эта восточная женщина, даже более восточная, чем отец и мать, уродившись, как говорила теща Софья Ибрагимовна, в тетку Зульфию.
– Я не хочу жить с Никитой и не буду. И не хочу рожать, и не буду рожать тебе внука, папа, от этого подлеца и развратника! Папа, твои усилия тщетны, тщетны, тщетны!
Габриэль Матвеевич сказал:
– Вещи Никиты возвращаются на место, все становится на свои места. Если этого не произойдет, твой отец умрет лютой смертью. Лучше умереть, чем такой позор!
Ника Ваганова сникла, сломалась. В доме Габриэля Матвеевича Астангова верили честному слову, клятва чьей-нибудь жизнью была равна абсолютной истине, обещание умереть здесь могло быть выполненным – восточный все-таки дом. И воспротивься дочь – отец мог бы умереть: пустить пулю в лоб, сунуть голову в петлю, наконец, угаснуть от самовнушения – такой дом. Обещание умереть «лютой смертью» на Нику Ваганову подействовало так, как на костер – цистерна воды. Бессильно повисли руки, глаза потухли, уголки губ горестно опустились – нужно запомнить эту фигуру, именно такой вскоре и навсегда станет Ника Ваганова – замечательная жена и большой друг Никиты Ваганова, примирившаяся с Нелли Озеровой, с его карьерой и его преферансом, с его родителями, этими детьми, требующими материнского ухода. Бессильно повисшие руки, потухшие глаза, горестно опущенные уголки губ – вот в будущем Ника Ваганова, Вера Ваганова, Вероника Габриэльевна Ваганова. Она сказала:
– Хорошо, папа. Пусть будет по-твоему. Ты умнее и старше.
… Много лет спустя Никита Ваганов напишет публицистическую статью «Третий ребенок», в которой остро поставит вопрос о росте населения русской части страны, о редком третьем ребенке, и настрой этой громкой статьи он возьмет из воспоминаний о том, как отнеслись к аборту родители Ники, – это будут громовые раскаты, которые найдут отклик у миллионов читателей «Зари»…
– Хорошо, папа, я поступлю как ты велишь!
IV
В последних числах декабря Сибирский обком и редколлегия центральной газеты «Заря» решили удовлетворить просьбу Егора Егоровича Тимошина о переводе на работу спецкором областной газеты «Знамя» и принять согласие Никиты Борисовича Ваганова занять освободившуюся должность собкора «Зари» – таким образом, они просто менялись местами. Все произошло тихо и мирно только потому, что редактор «Знамени» Кузичев дал согласие: он понимал, что такой человек как Никита Ваганов, в области долго не задержится.
Прежде чем зайти с благодарностью к редактору Кузичеву, Никита Ваганов как бы случайно забрел в промышленный отдел «Знамени», где все были на местах. Заведующий отделом Яков Борисович Неверов, так рьяно выступивший за Никиту Ваганова на партийном собрании, литсотрудники Борис Ганин и Нелли Озерова, за которую Никита Ваганов все еще писал очерки, а иногда и статьи. Его встретили радостно, и даже «уничтожитель начальства всех рангов» Борис Ганин приветственно полуулыбнулся: он считал Никиту Ваганова «почти начальством». Никита Ваганов сказал:
– Мы – литрабы, нам литру бы… Шато и кем полезны всем! Боря, не томи бровей! Нелли, вы прекрасны, как маков цвет. Яков Борисович, я вас изо всех силов уважаю! Робяты, нет ли закурить для некурящего?
Его угостила сигаретой «Пегас» Нелли Озерова, от сигареты пахнуло ее духами, значит, их последней постелью, и Никита Ваганов оживленно сообщил:
– Говорят, в Соми поймали китенка, весом пуд с четвертью. Сам не видел, но слышал от верного человека.
Фраза была кодовой: разговор о китенке переводился так: «Сегодня, в четыре часа». И без того красивая, Нелли Озерова зарделась, глаза – синие! – расширились, распахнулись, как форточки обворованного дома – лживые были глаза, подлые совершенно! Никита Ваганов ожесточенно подумал: «Вернусь домой, в Москву, выпишу Нельку, буду спать с нею когда заблагорассудится!» Вслух он сказал:
– Это дельце провернул сам Егор. Видимо, роман о покорении Сибири близится к завершению… Я имею в виду наш с ним обмен.
Продолжала хорошеть на глазах Нелли Озерова. Тоже, наверное, видела себя на улицах столицы, тоже, наверное, проделывала путь на Новый Арбат, жадная и любящая Никиту Ваганова женщина. Яков Борисович Неверов осудительно и ласково покачал головой: «Разве это взрослые люди? Нет, это дети, и относиться к ним нужно как к детям! Это же понятно!» А вслух он сказал:
– Я нахожусь в детском саде, поверьте мне…
… Один из этого «детского сада», Никита Ваганов, предложил Егору Тимошину написать очерк о знаменитой династии речников, отлично зная, что младший из династии в подпитии способен не только устроить пьяную драку, но и вынуть из кармана самодельный стилет.
Читатель, наверное, помнит разговор Никиты Ваганова с Нелли Озеровой на конспиративной квартире об отказе от должности собкора «Зари»… Так оно и произойдет, скоро, очень скоро он откажется от собкорства в пользу незаметной должности литсотрудника, но литсотрудника в аппарате «Зари», и вытекающего из этого переезда в Москву…