„На елке мне подарили бинокль, бумажки с моим вензелем на 4 р. 50 к. Бабушка прислала мне кольцо из Петербурга. Еще мне мама подарила сочинения папа, две вазы и флакон для туалета и еще английский роман Jane Eyre“[10]…»
«Я знаю, чего бы он (отец. — П.Б.) желал: он хотел бы, чтобы я была княжной Марьей, чтобы я не думала совсем об веселье, об Дельвигах, об Коле Кислинском и, если бы это было возможно, чтобы я не ездила больше в Тулу. Но теперь поздно: зачем меня в первый раз возили туда?»
Из этих коротких строк вырисовывается удивительно объемный портрет юной Танечки. Видны и ее ум, и обаяние, и образованность, и умение считать деньги, и чувствовать благодарность за подарки родных, и психологическая наблюдательность, и ранняя способность к самоанализу. И всё это было результатом долгого и тщательного семейного воспитания, в котором отец сыграл не менее выдающуюся роль, чем мать. «Отцовское влияние в доме было сильнее материнского, — признавалась впоследствии Т.Л.Сухотина-Толстая. — Это сознавали все».
Когда Таня, поскользнувшись на вощеном полу, сломала ключицу, отец повез ее в Москву к лучшему хирургу и спрашивал его, не останется ли после операции следов? «Ему хотелось удостовериться, не будет ли заметно утолщение, когда мне придется появляться в бальном туалете…»
В Москве Толстой сам повез дочь на ее первый бал и представил людям светского крута, с которыми сохранил старые связи.
Читая «Записки христианина», мы видим совсем другое отношение отца к дочери. Но надо знать, что этот дневник — по сути, хроника бесконечных народных страданий. У Толстого отверзаются очи. Он видит вокруг себя то, что видел и раньше, но чего не замечал. Простой народ бедствует, болеет всевозможными болезнями, умирает «от тоски», от чахотки, теряет последних кормильцев, не знает, чем кормить малолетних детей, подвергается телесным наказаниям за малейшую провинность и молча всё это терпит.
«Щекинский мужик Чахотка. Чох с кровью, пот. Уже 20 лет кровь бросает».
«Егора безрукого сноха. Приходила на лошадь просить».
«Пьяный мужик затесывал вязок, разрубил нос».
«Мальчик Колпенской 12 лет. Старший, меньшим 9 и 6. Отец и мать умерли».
«Солдат из Щекина в лихорадке».
«Погорелый Иван Колчанов».
«Баба из Судакова. Погорели. Выскочила, как была. Сын в огонь лезет. Мне всё одно пропадать. Лошади нет. Лошадь взяли судейские».
«Щекинская больная с девочкой 3 дня шла до меня».
«Подыванковской брат больной сестры. У сестры нос преет».
«Мужик Саламасовской. Корова издохла».
«Хромая щеголиха девка. Брат двоюродный сгоняет».
«Погорелая женщина, мещанка, с ребенком, мальчик сгорел, муж обгорел…»
Это малая часть того людского горя и вселенского зла, которые переполняют «Записки христианина», превращая их в мучительное чтение. Взгляд Толстого стал избирательным. Он видит кругом себя только горе и страдания. Он подобен Будде, которого в детстве и юности тщательно оберегали от вида людских страданий, но когда он увидел их, то уже не мог видеть ничего иного.
И на фоне этого — семья. В доме праздник. Все собираются на пикник. «У нас обед огромный с шампанским. Тани (дочь и Татьяна Кузминская. — П.Б.) наряжены. Пояса 5-рублевые на всех детях. Обедают, а уже телега едет на пикник промежду мужицких телег, везущих измученный работой народ».
Всё это происходит еще не в Москве, еще в Ясной Поляне. Но Толстой уже не может смотреть на близких так, как смотрел на них раньше. «Соня в припадке. Я перенес лучше, но еще плохо. Надо понимать, что ей дурно, и жалеть, но нельзя не отворачиваться от зла. — С Таней разговор о воспитании занял до утра. — Они не люди».
Это новое отношение к женщинам будущего автора «Крейцеровой сонаты» рикошетом падает на дочь, которая именно в это время нетерпеливо готовится к тому, чтобы стать такой же. Еще в Ясной Толстой, по выражению из дневника, «будирует» жену и дочь, задирает, провоцирует на споры и сам страдает от их реакции.
Но вот они в Москве…
«Вонь, камни, роскошь, нищета. Разврат. Собрались злодеи, ограбившие народ, набрали солдат, судей, чтобы оберегать их оргию, и пируют. Народу больше нечего делать, как, пользуясь страстями этих людей, выманивать у них назад награбленное. Мужики на это ловчее. Бабы дома, мужики трут полы и тела в банях, возят извозчиками».
А дома? «Всё устраиваются. Когда же начнут жить? Всё не для того, чтобы жить, а для того, что как люди. Несчастные! И нет жизни».
Дом в Денежном переулке, который нашла С.А., был шумный, «как бы карточный». Перегородки между комнатами оказались такие тонкие, что было слышно всё, что говорилось и делалось в соседних комнатах. Желая угодить мужу, С.А. выбрала для его кабинета большую комнату, выходившую окнами на двор и расположенную в стороне от других комнат. «Но этот-то великолепный кабинет, — писала она в своих воспоминаниях, — впоследствии приводил в отчаяние Льва Николаевича тем, что был слишком просторен и слишком роскошен».
Почти двадцать лет назад, когда Л.Н. привез Сонечку в свой холостяцкий дом в Ясной Поляне, ей, горожанке, непросто было привыкать и приноравливаться к деревенскому быту. Теперь они поменялись ролями. «Наконец у нас было объяснение, — пишет С.А. сестре. — Левочка говорит, что если бы я его любила и думала о его душевном состоянии, то я не избрала бы эту огромную комнату, где ни минуты нет покоя, где всякое кресло составило бы счастье мужика, то есть эти 22 рубля дали бы лошадь или корову, что ему плакать хочется и т. д.».
«Первые две недели я непрерывно и ежедневно плакала, — снова пишет она сестре, — потому что Левочка впал не только в уныние, но даже в какую-то отчаянную апатию. Он не спал и не ел, сам à la lettre[11] плакал иногда, и я думала просто, что я с ума сойду».
Чтобы работать в привычных условиях, Л.Н. дополнительно снимает за 6 рублей в месяц две маленькие комнаты во флигеле.
Но что же он пишет? Единственным завершенным произведением 1881 года был рассказ «Чем люди живы» для детского журнала.
Той же осенью 1881 года, когда он закончил работу над рассказом «Чем люди живы», в московском доме Толстых случилось новое пополнение. Родился восьмой по счету ребенок (не считая трех умерших), сын Алексей. Беда была в том, что этого ребенка С.А. уже не хотела. Еще из Ясной она писала сестре: «Миша срыгивает то малое молоко, которое сосет, всякий раз, и я чувствую себя дурно. Стало быть, я, к крайнему ужасу своему, верно, опять беременна».
Она устала. Муж не считается с ее физическими и психическими возможностями. Он весь в новом мировоззрении и поисках людей, которые отвечали бы этим взглядам, да попросту не считали бы его сумасшедшим. На ее плечах два младенца, два маленьких ребенка, два гимназиста, один студент и одна девушка на выданье. И в это время муж впервые говорит о том, что надо отказаться от всей собственности, всех доходов от произведений, всех усвоенных барских привычек, всё раздать нищим и крестьянам и жить своим трудом на клочке земли.
И это не слова.
В дневнике Толстого 1884 года мы найдем целую программу новой семейной жизни, какой она представлялась Толстому и какой он ее, по-видимому, предлагал жене и детям. Мы приводим ее от начала до конца, сохраняя h те позиции, которые он зачеркнул.
«Жить в Ясной.(Зачеркнуто. Первое время пользоваться доходами с Ясной Поляны.) Самарский доход отдать на бедных и школы в Самаре по (зачеркнуто: учреждению) распоряжению и наблюдению самих плательщиков. Никольский доход (передав землю мужикам) точно так же. Себе, (зачеркнуто: оставить) т. е. нам с женой и малыми детьми, оставить пока доход Ясной Поляны, от 2 до 3-х тысяч. (Оставить на время, но с единственным желанием отдать и его весь другим, а самим удовлетворять самим себе, т. е. ограничить как можно свои потребности и больше давать, чем брать, к чему и направлять все силы и в чем видеть цель и радость жизни.) Взрослым троим предоставить на волю: брать себе от бедных следующую часть Самарских или Никольских денег, или, живя там, содействовать тому, чтобы деньги эти шли на добро или, живя с нами, помогать нам. Меньших воспитывать так, чтобы они привыкали меньше требовать от жизни. Учить их тому, к чему у них охота, но не одним наукам, а наукам и работе. Прислуги держать только столько, сколько нужно, чтобы помочь нам переделать и научить нас, и то на время, приучаясь обходиться без них. Жить всем вместе: мущинам в одной, женщинам и девочкам в другой комнате. Комната, чтоб была библиотека для умственных занятий, и комната рабочая, общая. По баловству нашему и комната отдельная для слабых. (Зачеркнуто: И) Кроме кормления себя и детей и учения, работа, хозяйство, помощь хлебом, лечением, учением. По воскресениям обеды для нищих и бедных и чтение и беседы. Жизнь, пища, одежда (зачеркнуто: искусство, науки, всё такое) всё самое простое. (Зачеркнуто: и близкое.) Всё лишнее:(зачеркнуто: продать) фортепьяно, мебель, экипажи — продать, раздать. Наукой и искусством заниматься только такими, которыми бы можно делиться со всеми. Обращение со всеми, от губернатора до нищего, одинакое. Цель одна — счастье, свое и семьи — зная, что счастье это в том, чтобы довольствоваться малым и делать добро другим».
Это была трудовая коммуна на основе отдельной семьи. Конечно, С.А. на это не согласилась. Дело было не только в том, что ни она, ни дети, ни, наконец, сам Л.Н. не имели никакого навыка жизни в таких условиях. Дело было еще и в том, что Толстой предлагал жене перечеркнуть и уничтожить всё, что она создавала на протяжении двадцати лет по его же воле. Ей предлагалось начать семейную жизнь заново. Новый муж, новые заботы, новые ссоры и примирения.
На это у нее не было ни моральных, ни физических сил. Рождение Алексея было последней каплей в чаше ее женского терпения. Еще выкармливая Мишу она писала сестре из Ясной: «Иногда так бы и полетела к вам, к мама, в Москву — всюду, всюду из своей полутемной спальни, где я, нагнувшись в три погибели над красненьким личиком нового мальчика, 14 раз в сутки вся сжимаюсь и обмираю от боли сосков. Я решилась быть последовательна, т. е. кормить и этого