В «Моей жизни» она писала: «Злобное отрицание православия и церкви, брань на нее и ее служителей, осуждение нашей жизни, порицание всего, что я и мои близкие делали, — все это было невыносимо.
Я тогда еще сама переписывала все, что писал и переправлял Лев Николаевич. Но раз, я помню, это было в этом 1880 году, я писала, писала, и кровь подступала мне в голову и лицо все больше и больше, негодование поднялось в моей душе, я взяла все листы и снесла к Льву Николаевичу, объявив ему, что я ему больше переписывать не буду, не могу — я слишком сержусь и возмущаюсь».
Возмущалась не только Софья Андреевна — возмущались многие.
Лев Николаевич явно был доволен, ведь плох тот пророк, в которого не летят камни. Камни являются доказательством того, что слова пророка задевают потаенные струны в душах людей, ворошат сокровенное.
Глава семнадцатая ПРОРОК
Новая жизнь была насыщенной до предела. Граф читал философские труды, писал статьи, разрабатывал свою знаменитую теорию непротивления злу насилием, поучал жену и детей, косил траву, рубил дрова и даже выучился шить сапоги. Тем, кто выражал удивление, Лев Николаевич с удовольствием объяснял, что никому не пристало пользоваться плодами чужого труда, ничего не производя взамен. Доходило до курьезов — Михаил Сухотин, будущий муж дочери Татьяны, поставил подаренные Львом Николаевичем сапоги в своей библиотеке рядом с двенадцатитомным собранием сочинений Толстого, повесив на них ярлык: «Том XIII».
Софья Андреевна очень огорчала мужа тем, что совершенно не разделяла его взглядов. Она сильно изменилась, настолько, что даже посмела восстать против главного (во всяком случае — по мнению Льва Николаевича) своего предназначения — рождения потомства.
Забеременев в очередной раз в начале 1884 года (при всех разногласиях плотский интерес Толстой проявлял к супруге исправно), Софья Андреевна решила от беременности избавиться. Она устала рожать, выкармливать, выхаживать... Втайне от Толстого Софья Андреевна обратилась к одной из тульских акушерок с просьбой сделать аборт, но та не пожелала иметь дело с супругой графа Толстого, опасаясь крупных неприятностей в случае каких-либо осложнений. Будущая мать попробовала было обойтись народными средствами (горячая ванна с горчицей, прыжки с комода), но в итоге ей пришлось рожать.
В письме к сестре Татьяне Софья Андреевна выражала недовольство тем, что еще одно лето, лучшее, в ее представлении время года, она будет вынуждена провести в постели. Софья Андреевна жаловалась на часто посещающее ее чувство полной безнадежности, граничащей с отчаянием, от которого попросту хочется выть, и тут же добавляла, что больше не намерена кормить грудью, а хочет взять кормилицу.
«Она очень тяжело душевно больна. И пункт это беременность. И большой, большой грех и позор», — писал в дневнике Толстой.
И еще из дневников той поры:
«Пошел к девочкам. У них спасаюсь от холодности и злобы».
«Та же злость. Я как во сне, как [у] Хлудова (современник Толстого, богатый московский купец Хлудов потехи ради держал у себя в доме тигра. — А.Ш.), когда знаю, что ходит тигр, и вот, вот».
«...Пытался говорить с женой. По крайней мере без злобы. Вчера я лежал и молился, чтобы Бог ее обратил. И я подумал: что это за нелепость. Я лежу и молчу подле нее, а Бог должен за меня с нею разговаривать. Если я не умею поворотить ее, куда мне нужно, то кто же сумеет? »
«Опять волнение души. Страдаю я ужасно. Тупость, мертвенность души — это можно переносить, но при этом дерзость, самоуверенность. Надо и это уметь снести, если не с любовью, то с жалостью. Я раздражителен, мрачен с утра. Я плох».
«Разговор за чаем с женой. Опять злоба».
«Пытаюсь быть ясен и счастлив, но очень, очень тяжело. .. Точно я один не сумасшедший живу в доме сумасшедших, управляемом сумасшедшими».
«Не могу найти обращения с женой такого, чтобы не оскорблять ее и не потакать ей. Ищу. Стараюсь».
На фоне все возрастающего разлада с женой Лев Николаевич все больше сближается с дочерями:
«Говорил с Таней дочерью хорошо».
«Безнравственная праздность детей раздражает меня, — записывает Толстой в дневнике 8 июня 1884 года. — Разумеется, нет другого средства, как свое совершенствование, а его-то мало. Одна Маша». На следующий день он добавляет: «Та же подавляющая общая праздность и безнравственность, как что-то законное».
Масла в огонь подлило намерение Толстого употребить доходы от самарских имений на нужды тамошних крестьян. Софья Андреевна воспротивилась такому решению, находя его безответственным. Лев Николаевич настаивал на своем... 11 июня он писал в дневнике: «Вечером жестокий разговор о самарских деньгах. Стараюсь сделать как бы я сделал перед Богом, и не могу избежать злобы».
«Это должно кончиться», — многозначительно добавляет он, явно обдумывая план своего ухода из семьи.
Вечером 17 июня 1884 года Софья Андреевна снова начала упрекать Льва Николаевича в том, что все его затеи оборачиваются убытками для семьи. По свидетельству самой Софьи Андреевны, «спор принял характер злобный, а так как отношения наши и так стали гораздо хуже, мы ни на чем не примирились».
Толстой наведался в свой кабинет, набил вещами холщовый мешок и быстрым шагом пошел по аллее прочь от дома. Жена догнала его и спросила, куда он направился. «Не знаю, куда-нибудь, может быть в Америку, и навсегда. Я не могу больше жить дома», — сердито ответил Лев Николаевич. Софья Андреевна попыталась вернуть его, напомнив о предстоящих ей вскоре родах, но Толстой не стал ее слушать.
Волнение спровоцировало родовые схватки. В пятом часу утра Софье Андреевне доложили, что муж вернулся и лег спать. «Я вскочила с постели и несмотря на уговоры акушерки, пошла вниз, — вспоминала она. — Лев Николаевич лежал не раздетый на диване с злым лицом и ничего не сказал мне». Он злился на себя, на свое чувство долга, которое помешало ему уйти. «Я ушел и хотел уйти совсем, но ее беременность заставила меня вернуться с половины дороги в Тулу», — записал он в дневнике.
Спустя два часа Софья Андреевна родила «прекрасную девочку с темными длинными волосами и большими синими глазами», которую назвали Александрой. Это был двенадцатый ребенок в семье Толстых.
24 июня Толстой писал в одном из писем: «Жена ро -дила девочку. Но радость эта отравлена для меня тем, что жена, противно выраженному мною ясно мнению, что нанимать кормилицу от своего ребенка к чужому есть самый нечеловеческий, неразумный и нехристианский поступок, все-таки без всякой причины взяла кормилицу от живого ребенка. Все это делается как-то не понимая, как во сне. Я борюсь с собой, но тяжело, жалко жену».
Днем раньше он записал в дневнике: «Жена очень спокойна и довольна и не видит всего разрыва. Стараюсь сделать как надо. А как надо — не знаю. Надо сделать как надо всякую минуту, и выйдет как надо все».
«Если бы в то время Лев Николаевич приласкал меня, — писала Софья Андреевна, — помог бы мне в делах, попросил бы меня опять самой кормить ребенка, я, разумеется, с радостью склонилась бы на это. Но он неизменно был суров, строг, неприятен и так чужд, как никогда. Целые дни он проводил вне дома и тогда в июне косил траву наравне с мужиками... На заре он опять уходил косить, — и так все лето мы его почти никогда не видали».
«Она начинает плотски соблазнять меня, — писал Толстой в дневнике 7 июля. — Я хотел бы удержаться, но чувствую, что не удержусь в настоящих условиях. А сожитие с чужой по духу женщиной, то есть с ней — ужасно гадко... Она до моей смерти останется жерновом на шее моей и детей. Должно быть, так надо. Выучиться не тонуть с жерновом на шее».
11 июля Софья Андреевна жаловалась в письме к Александре Толстой: «До сих пор не писала вам по многим причинам: здоровье мое поправляется медленно, а душа никогда не спокойна. Никогда еще Левочка не был в таком крайнем настроении, и никогда еще не было так трудно найти точку, на которой мы могли бы, делая взаимные уступки, сойтись. А разлад без всякой причины, кроме выдуманных и отвлеченных, особенно после 22-летнего согласия, очень тяжел. Видно, я в чем-нибудь очень грешна перед Богом, что приходится это переживать. Простите меня, что я вам все это пишу; очень часто хочется у кого-нибудь совета спросить. Смешно то, что когда он кому-нибудь пишет, то тоже жалуется. А где несчастье? Ведь оно только выдумано и совсем не осязаемо».
«Кажется, что в этот день я звал жену, и она, с холодной злостью и желанием сделать больно, отказала, — несколькими днями позже жаловался дневнику Толстой. — Я не спал всю ночь. И ночью собрался уехать, уложился и пошел разбудить ее. Не знаю, что со мной было: желчь, похоть, нравственная измучен-ность, но я страдал ужасно. Она встала, я все ей высказал, высказал, что она перестала быть женой. Помощница мужу? Она уже давно не помогает, а мешает. Мать детей? Она не хочет ею быть. Кормилица? Она не хочет. Подруга ночей. И из этого она делает заман-ку и игрушку. Ужасно тяжело было, и я чувствовал, что праздно и слабо».
«Напрасно я не уехал, — заключает он. — Кажется, этого не миную. Хотя ужасно жаль детей. Я все больше и больше люблю и жалею их».
Спустя некоторое время Толстой составил план своей дальнейшей жизни. И не только своей собственной, но и всей своей семьи. Разумеется — по своему лишь усмотрению, никого не спросив.
Согласно этому плану жить семейству Толстых полагалось в Ясной Поляне. Доход от самарских имений отдавался на нужды бедных, так же как и доход от Никольского, где землю планировалось передать в аренду крестьянам. Семье оставался доход от Ясной Поляны, колебавшийся в зависимости от года между двумя и тремя тысячами рублей. «Оставить на время, — писал Толстой, — но с единственным желанием отдать и его весь другим, а самим удовлетворять самим себя, т. е. ограничить как можно свои потребности и больше давать, чем брать, к чему и направлять все силы и в чем видеть цель и радость жизни...» И пояснял: «Прислуги держать только столько, сколько нужно, чтобы помочь нам переделать и научить нас, и то на время, приучаясь обходиться без них. Жить всем вместе: мужчинам в одной, женщинам и девочкам в другой комнате. Комната, чтоб была библиотека для умственных занятий, и комната рабочая, общая. По баловству нашему и комната отдельная для слабых... По воскресеньям обеды для нищих и бедных и чтение и беседы. Жизнь, пища, одежда — все самое простое. Все лишнее: фортепьяно, мебель, экипажи — продать, раздать. Наукой и искусствами заниматься только такими, которыми бы можно делиться со всеми. Обращение со всеми, от губернатора до нищего, одинаково».