В этом тексте мы видим все самое главное, что есть в «религии Толстого». Она должна соответствовать интеллектуальному развитию человечества, в ней нет места таинственности и сказкам, нет места блаженству после смерти, но в ней очень силен момент практический — строительство Царства Божьего здесь, на земле. Причем, как дальше будет писать Толстой, фундаментом этой практической религии становится не вера и не Церковь, и не Воскресение Христово, а моральные заповеди.
Если изучать ранние дневники Толстого, поражает количество всевозможных правил морального порядка, которые предписывает себе писатель. Эти правила призваны регулировать его жизнь, сделать ее чистой и праведной, помочь преодолеть свои недостатки. Но это не всегда получается. И Толстой постоянно ломает себя, кается в распущенной жизни и лени, создает новые правила, планы и графики жизни, снова их нарушает, снова кается. Титаническая моральная работа, которую ведет над собой достаточно молодой человек, действительно впечатляет и имеет в духовной истории XIX века мало аналогов. Граф Толстой последовательно и упорно занимается той «рубкой леса», о которой он писал в одном из ранних рассказов, только теперь это просека в чаще неверия, греха в «лесу», который представляла собой религиозная жизнь его современников.
Результаты размышлений над прочитанным писатель заносил в дневник. Первая запись здесь относится к 1847 году, а последняя сделана в 1910-м, за несколько дней до смерти. Таким образом, Толстой вел дневник 63 года с некоторыми не очень значительными перерывами. Это уже необычно даже для усердных обитателей XIX века. Дневники Толстого — это действительно лаборатория, полигон, собрание набросков, причем не только в области, как сам Толстой говорил, художества.
Уже в этом последнем отношении записи Толстого очень интересны. Читая их, понимаешь, почему русский философ Серебряного века Дмитрий Мережковский назвал Толстого «тайновидец плоти». Но важно, что этим же методом Толстой пытается анализировать и законы духа. Те определения веры, Бога, «я», своего места в мире, которые он сегодня дает в дневнике, а завтра может радикально отвергнуть, превращают дневник Толстого в совершенно особый документ по истории религиозности и духовной мысли XIX века. Именно этим путем Лев Толстой приходит к конфликту с церковным христианством. Он отвергает Церковь, таинство, молитву в ее традиционном понимании; отныне для него Церковь — историческая форма тонкого обмана, угодничества перед имущими классами и государственной властью.
Нужно заметить, что в своих воспоминаниях все близкие Толстому лица подчеркивают очень неожиданный характер переворота, совершившегося в писателе в конце 70-х годов XIX века. В частности, его двоюродная тетка, фрейлина двух императриц, одна из самых проницательных русских женщин XIX века графиня Александра Андреевна Толстая указывает в своих воспоминаниях, что вдруг в 1878 году ее племянник является проповедником чего-то совершенно нового, с чем она никак согласиться не может, — это отрицание божественности Христа и искупительного характера его подвига. Другими словами, Христос теперь для Толстого только человек, который никого не спас и не может спасти своим рождеством и воскресением, но который проповедовал божественное учение своего отца.
Обычно принято считать, что духовный кризис Толстого приходится именно на конец 70-х — начало 80-х годов. Действительно, в этот период писатель пережил глубокий мировоззренческий перелом, приведший к изменению его отношения к Церкви и появлению в следующие 30 лет жизни ряда произведений религиозно-философской направленности. В этих сочинениях Толстой предпринял попытку теоретически обосновать свои новые взгляды на религию, нравственность, искусство, политику, цивилизацию, крестьянский вопрос — практически на все актуальные вопросы русской жизни.
Но кризисы в жизни Толстого бывали и раньше. Новый перелом носит принципиальный характер. Если раньше Толстой искал способ приспособить свои собственные взгляды к церковному христианству (как было, например, в конце 1850-х годов), найти для себя, образованного человека, место в Церкви, то теперь он радикально отвергает такую возможность. Он отвергает не только таинство, не только церковную догматику, но и фактически свое присутствие в Церкви и ищет способ по-новому понять Евангелие.
Конечно, такая позиция не была чем-то новым или личной выдумкой писателя. Толстой проповедовал тот тип христианства, который был уже очень популярен в Европе, и свои взгляды писатель обсуждал с некоторыми корреспондентами. В первую очередь я хотел бы здесь назвать философа Николая Страхова и уже упоминавшуюся двоюродную тетушку, графиню Толстую. В то же время очевидно, что на построениях Толстого лежит могучая печать его личности и индивидуальных особенностей.
Опыты нового перевода Евангелия, которые начинает предпринимать писатель, имели особое значение для Толстого, как и попытки его нетрадиционной интерпретации. Ведь от того, насколько убедительной была его критика церковного понимания Нового Завета, зависела и убедительность его критики церковной догматики. В первую очередь «освобождение Евангелия» было направлено на критику в нем всего чудесного. Малейшее упоминание какого-либо чуда должно было быть удалено из евангельского текста. Это в первую очередь относится и к главному евангельскому событию — Воскресению Христову. «Евангелие» Толстого, заметим, заканчивается не воскресением Спасителя, а его смертью на Кресте, а все чудеса Христа либо трактуются чисто рационалистически, либо просто отрицаются как неподлинные поздние вставки.
Но работа Толстого над евангельским текстом заключалась вовсе не только в освобождении Евангелия от мистического элемента. Фактически эту работу нельзя назвать переводом в строгом смысле слова, это очень произвольная интерпретация. Я приведу только один пример такого рода. Давайте сравним следующие два отрывка. Эти отрывки относятся к 3-й главе Евангелия от Матфея, стихи 5 и 6, речь в них идет об Иоанне Крестителе. В традиционном, то есть в синодальном, переводе говорится следующее: «Тогда Иерусалим и вся Иудея, вся окрестность Иорданская выходили к нему и крестились от него в Иордане, исповедуя грехи своя». Выходили к Иоанну Предтече. Вот толстовский вариант этого текста: «И к Иоанну приходил народ из Иерусалима и из деревень по Иордану, из всей земли Иудейской. И он купал в Иордане всех тех, которые сознавались в своих заблуждениях». Ну совершенно очевидно, что сакраментальный смысл, заложенный евангелистом Матфеем, полностью уходит, остается какое-то бессмысленное купание, непонятно зачем нужное. И вообще, на этом еще присутствует такой вот налет судебности, то есть кто-то должен был сознаваться Предтече в своих заблуждениях, а за это он этого человека купал. И таких мест можно указать очень много в «Евангелии» Толстого.
С точки зрения писателя, Бог — это безличный хозяин и отец, начало начал разума, носитель духовного глубинного «я» человека. И в этом смысле Бог Толстого бессмертен. Фактически Бог Толстого есть духовная сущность в человеке, которая проявляется в любви, поэтому этот Бог может развиваться и совершенствоваться. Это развитие и есть приближение человечества к Царству Божьему на земле.
Я приведу еще одну цитату из дневника Толстого на этот счет:
«Если есть какой-нибудь Бог, то только тот, которого я знаю в себе, как самого себя, а также и во всем живом. Говорят: нет материи, вещества. Нет, она есть, но она только то, посредством чего Бог не есть ничто, не есть не живой, но живой Бог, посредством чего Он живет во мне и во всем. <…> Надо помнить, что моя душа не есть что-то — как говорят — божественное, а есть сам Бог. Как только я Бог, сознаю себя, так нет ни зла, ни смерти, ничего, кроме радости».
Очень важно к этому отрывку сделать следующее примечание. Для Толстого поклонение личному Богу, обращение к нему с молитвой, просьбой есть такое же действие (бессмысленное), какое совершают чувашские крестьяне, которые мажут своего идола сметаной, чтобы его ублажить. Странно при этом, как Толстому не приходит в голову, что весь Новый Завет пропитан духом богословского персонализма, то есть восприятия Бога как самостоятельной личности, к которой поэтому можно и нужно обращаться с молитвой. Достаточно вспомнить, например, молитву самого Христа в Гефсиманском саду или многочисленные молитвы первых христиан, включенные в Книгу деяний апостольских. Видно по этому источнику, что члены первой христианской общины воспринимают Бога и воскресшего Христа как живую личность, постоянно присутствующую в их жизни.
Толстой утверждает, что в человеческую природу, в его сознание заложен духовный, божественный, первобытный закон природы, инстинкт добра и ощущение божественной жизни в себе, присутствия в себе Бога. Задача сознания — привести в соответствие разум и чувства человека. Эта идея соответствия присутствует уже в «Казаках» и в «Войне и мире»: инстинктивной мудрости Кутузова противостоит агрессивный и самоуверенный европейский активизм Наполеона. Именно поэтому несколько позже Толстой находил сходные идеи у философов Востока — Конфуция, Лао-цзы и других — о присутствии в человеке некоего объективного нравственного закона.
По Толстому, христианство, как и всякое религиозное учение, заключает в себе две стороны: во-первых, учение о жизни людей — учение этическое, и, второе, объяснение, почему людям надо жить именно так. Эти две стороны могут быть найдены, по Толстому, во всех религиях мира. Такова же и христианская религия. Он пишет:
«Она [религия] учит жизни, как жить, и дает объяснение, почему именно надо так жить».
С точки зрения Толстого, христианство в большей степени, чем какая-либо другая из великих исторических религий, утратило составлявшее некогда его главную часть этическое учение. Толстой доказывает эту мысль, сопоставляя христианство с другими религиями: «Все религии, за исключением церковно-христианской, требуют от исповедующих их, кроме обрядов, исполнения еще известных хороших поступков и воздержания от дурных». Иудаизм, например, требует обрезания, соблюдения Субботы, юбилейного года и много чего другого. Магометанство требует тоже обрезания, ежедневной пятикратной молитвы, поклонения гробу пророка, паломничества и прочего. И так, с точки зрения Толстого, обстоит дело со всеми религиями. «Хороши ли, дурны ли эти требования, но это требования поступков», — пишет Толстой.