Либеральный Апокалипсис — страница 31 из 64

ерь покупать и как-то прилаживать. Юля закрыла глаза, зарылась в одеяло, чтобы и звуки снаружи не доносились, и прижала к себе Мику. Когда сын немного успокоился, когда его сердце забилось в такт материнскому, удар в удар, Юля потянулась за телефоном.

– Але-е, – сонно ответил телефон. – Ты, что ли, мать?

– Я…

– Опять?! – голос на том конце провода зазвенел. – Опять приходили? С-сволочи! Как ты?

– Нормально.

– Я тебе дам, нормально! – вызверилась психотерапевт, а с недавних пор сердечная подруга Ленка. – А ну-ка, мать, реви!

Юля промолчала, и Ленка вдруг зашмыгала сама.

– А я тебе работу нашла, – всхлипнула она. – Приеду – расскажу, только ты без глупостей, ладно? Дождись!

– У меня денег нет.

– Ну… все равно приеду, – вздохнула Ленка. – Потом отдашь!

Юля положила трубку. Мика задумчиво таращился на нее из одеяла и молчал. Уже больше года молчал, смотрел и думал – о чем? Психиатр только руками разводил, но Юля знала, что Мика просто спрятался в своем шестилетнем мирке и смотрит оттуда страшную сказку под названием жизнь.


Барсуков встал в семь утра, сделал зарядку, выпил кофе, помылся, побрился тупой, словно каменный топор, бритвой, прилично оделся и не утерпел, выкурил-таки сигаретку.

Сегодня была суббота, второй рабочий день после среды. Сегодня Барсукова ждали тушки, и Барсуков собирался быть в тонусе как минимум до двадцати одного ноль-ноль. Тушек из группы психологической реабилитации Барсуков любил нежной, хотя и корыстной любовью. Тушки портили холст этюдами и пейзажами – в целях успокоения нервов и просветления чувств, – чем держали на плаву дипломированного художника и запойного гения Григория Барсукова.

Кроме того, сегодня грозился заскочить Пашка – именно заскочить, поскольку «разговор, Барсук, к тебе деловой, нам товарищ майор на линии не нужен». Пашка, конечно, тот еще хмырь и в долг не даст, но Барсуков немного стеснялся однокурсника. Пашку возил живой шофер, Пашка щеголял красным шарфом до пола, пиджаком в блестках и настоящей вересковой трубкой. Пашка стал процветающим галеристом, и все, что Барсуков мог противопоставить его успеху – чистый вид и трезвый взгляд.

Пашка обещал к девяти, перезвонил в полдень и приехал к двум. На раритетной «Испано-Сюиза».

– Не кипишуй, Барсук, – вальяжно оборвал он робкое Барсуково возмущение. – Приседай, подброшу.

Барсуков назвал координаты, дюжий Пашкин шофер поколдовал в навигаторе, и серебристый корабль отчалил к ближайшей дорожной развязке.

– Мытищи, Мытищи… – пробурчал Пашка и изящно выматерился. – Знаешь, Барсук, зачем ты в этот дебил-дом ездишь? Нет, не на работу! Ты на убогих смотришь и радуешься, что еще не спился.

Пашка закурил. Барсуков молчал, принюхиваясь. Настоящий табак!

– Сопьешься, – предрек галерист после значительной паузы.

Барсуков пожал плечами.

– Я тебе, Барсук, работу дам, – сказал Пашка, не дождавшись ответа. – Настоящую. Денежную. Про Мытищи забудешь. Дебилы – побоку. Тебя уважаемые люди узнают.

Пашка погладил экран навигатора. Барсуков присмотрелся: обычная транспортная схема… ан нет, необычная! Кружочки транспортных терминалов сплетались в густую паучью сеть, много гуще того, что Барсуков когда-либо видел. Гуще, чем в институтском учебнике географии. Гуще, чем на проездной карте, с которой молодой Барсуков объездил, считай, полсвета в поисках сначала успеха, а затем пропитания.

– Вот кто о тебе узнает! – Пашка погладил экран. – Соображаешь?

Под его пальцами зажглась надпись «Нью-Йорк» и значок «Спецпропуск».

Шепотки про Нью-Йорк и страну «Америгу», которых нет на обычных дорожных картах, Барсуков слышал часто. Как и все, впрочем.

А Пашка разливался прокуренным соловьем. Работа, мол, непыльная. Портреты. Женские в основном. Заказчик серьезный. Ну, понятно, Пашкина комиссия. Понятно – качество и сроки.

– Есть один нюанс, – поморщился Пашка. – Ничего противозаконного, но… Впрочем, сам увидишь.

Барсукова высадили перед скорбным домом.

– Сегодня заканчивай с богадельней, – велел Пашка, – завтра выходи.

Согласия Пашка не спрашивал. Он лучше знал.

Барсуков проводил серебристый кабриолет взглядом и не удержался-таки. Выкурил еще одну сигаретку.

Альтернативно-чувствующие ждали его. Тушки… Барсуков вздохнул и в который раз зарекся думать это слово. Они были разные. Не глупые, и не умные. Не веселые, и не грустные. Почти все работали – курсы психологической реабилитации стоили дорого. Менеджеры, продавцы, консультанты. Среди них встречались тушки… люди с зачатками вкуса и способностей.

Барсуков развернул голограмму «Яблоневый сад» и предложил поработать кистью и красками. Через полчаса прошелся среди мольбертов, заранее зная, что увидит. Яблоки, одни только яблоки. Красное и желтое. Тушки… люди выбирали самое яркое из того, что видели. Словно мотыльки.

У крайнего мольберта пухлая девушка задумчиво грызла кисть. Губы, щеки стали зелеными, и Барсуков заинтересовался. Девушка нарисовала небо и яблоневые ветви, протянутые к небу словно руки. Надо же… Как ее зовут?

«Я Маша» – прочитал Барсуков на бейджике и застыдился.

– Плохо, да? – спросила Маша с непоколебимой уверенностью человека, у которого всегда все плохо.

Конечно, рисовала она из рук вон. Но рисунок Барсукову неожиданно понравился. В нем был намек на чувство.

– Все сегодня наперекосяк! – пожаловалась Маша, не дожидаясь ответа. – Скажите, господин Барсуков… – Девушка замялась, но продолжила: – …как опытный и эмоционально развитый гражданин, объясните, что такое любовь?

Барсуков потерял дар речи.

– Как определить? – напирала Маша. – Я познакомилась с молодым человеком. Он… ну, немного не такой, как все. Я не могу понять, люблю его или нет.

И Барсуков вспомнил. Месяц назад ему дали группу новеньких, и кураторша не пощадила, заставила похмельного Барсукова изучить дела.

«У этой, – вспомнилось Барсукову, – наркозависимые родители. Ей еще повезло, руки-ноги-голова на месте. Работает консультантом в обувном магазине. Абсолютная эмоциональная глухота. Как пробка, господи прости».

Маша тарахтела, аки суздальская трещотка, и Барсуков быстро уяснил, что необычен молодой человек, во-первых, пламенными речами, а во-вторых, банальным отсутствием жилья. Маша, как девушка инстинктивно добрая, бродягу пустила и в третью ночь (как советовала методичка – не раньше) совершила с ним добровольный коитус. Молодой человек предложил руку и сердце (как подозревал Барсуков – в обмен на доступ к холодильнику). Маша сверилась с методичкой и взяла тайм-аут. Теперь тайм-аут истекал, а четких указаний – «да» или «нет» – методичка не давала. Явная недоработка. Крепким обувным умом Маша понимала, что замуж надо. Но мировая медиакультура дезориентировала девушку. Замуж следовало по любви, и Маша прилежно ее искала. Замеряла пульс и давление, вела дневник мыслей и эмоций, но сделать вывод затруднялась.

Барсуков в смущении пролистал дневник. Парочка любилась с неутомимостью паровой машины. Отличить любовную тахикардию от посткоитального сердцебиения не представлялось возможным.

– Ой, это не мое! – Девушка вдруг покраснела и затрепетала ресницами. – Не знаю, откуда это!

Барсуков выхватил из дневника лист тонкой прочной бумаги, разрисованный линиями и значками. Скомкал и воровато сунул катышек в карман. Кажется, не заметили! А эта… и впрямь как пробка! Тушка чертова!

Маша смотрела взглядом готовой к забою коровы. Будто сейчас Барсуков прокусит ей уши клеммами, запустит разрядник, и отойдет она, тушка Маша, не успев даже обмочиться.

Барсуков перевел взгляд на рисунок: ветви тянулись к небу в немой мольбе.

– Гони бродягу, – сказал он жестко. – Подведет тебя под статью.

Настроение резко испортилось.

Барсуков ушел прямо с занятия, написал заявление, получил расчет, выкурил-таки еще сигаретку и помчался домой. Дома ждал дерьмовый – Барсуков не отрицал, – но сладкий вискарек.


Работа оказалась и впрямь непыльная: сиди в просторной студии, работай по профессии. Но капелька дегтя в бочке меда плавала.

Натурщицы.

Барсуков видел их только издали и не горел желанием познакомиться.

«Кунсткамера, – объяснил Пашка. – Уродство, ставшее красотой. Пиши уродов, Барсук, пиши! Рынок требует остренького!»

Моделям отвели просторные апартаменты, увешанные полупрозрачными зеркалами, сканерами и камерами. Натурщицы слонялись по апартаментам отведенные часы, спали, кололись, вязали, пили, кто-то даже читал.

Художники за стеной работали. Барсуков буквально за неделю оформил «живыми» красками безногую тетку, бывшую олимпийскую чемпионку, подсевшую, судя по расплывающемуся взгляду, на что-то окончательное. Портретец вышел так себе, хотя и жил, как положено. Отзывался на настроение хозяина – чемпионка то улыбалась, то хмурилась, то рыдала навзрыд. Пашка быстро его пристроил, но Барсукова выматерил.

– Чемпионку помнят, – объяснил галерист, – поэтому взяли и не хрюкнули. Но меня, Барсук, за лошка держать не следует! Или работай, или взад к дебилам проваливай.

Барсуков усиленно работал, и даже с вискариком практически завязал. Все ждал, когда вернется форма, когда придет легкая кисть, которой до слез, до скрежета зубовного завидовал во времена оны бездарь Пашка.

Через месяц чемпионку снова привезли, с почерневшими руками.

«Три дня, и в хоспис», – сказал врач, и Барсуков трое суток отработал на ять. Чемпионка смотрела с портрета звериным взглядом умирающего человека.

– Пойдет, – залоснился удовольствием Пашка. – Хвалю, отдыхай.

Вернувшись из краткосрочного отпуска, Барсуков увидел в студии, в уголке за вешалкой, мальчика.

– Ты кто, малыш? – спросил Барсуков.

Мальчик промолчал.

– Мужчина, у вас какой-то интерес к ребенку? – вкрадчиво поинтересовался некто в дорогих очочках и легкой небритости.

Не студия, а базар, огорчился Барсуков, торопливо отстраняясь от мальчика. Ни господина в очках, ни свиноподобного амбала за его спиной Барсуков не помнил, хотя в студии действительно царил восточный базар: здесь работали, ели и спали.