«Любой русский писатель чувствует себя выступающим перед публикой, как бы дающим показания на суде; а потому малейший промах с его стороны — обман, лукавство, снисходительность к себе — вырастает в чудовищное преступление. Работая за плату, он бы скорее всего не зависел от общества так жестко. Но, обращаясь к публике в качестве поэта, романиста, историка или в другой общественной роли, он принимает на себя всю полноту ответственности за то, куда зовет и ведет людей. А если в этом его призвание, тогда он связан своего рода Гиппократовой клятвой служить истине и ни на йоту не отклоняться от нее, без остатка посвятив себя избранной цели» ([1], стр. 26).
Отсюда же и радикализм и обостренные отношения между практически всеми направлениями русской мысли XIX века — вплоть до личного разрыва между недавними друзьями. Берлин очень наглядно показывает, как Тургенев, пытавшийся занять позицию объективного наблюдателя (каковая, кстати, удалась ему даже с некоторым блеском), и ни с кем не ссориться, добился лишь того, что с ним разругались абсолютно все, от Царской охранки до народовольцев-радикалов, что очень хорошо характеризует общественную обстановку того времени (см. ссылку на очерк о Тургеневе далее).
Берлин, конечно совершенно прав в своей оценке причин обостренности интеллектуального климата в России, но справедливости ради следовало бы упомянуть о том, что и в более «приглаженной» и «плюралистичной» Европе, реализация некоторых идей сопровождалась ничуть не меньшими кровавыми драмами, общественными катаклизмами и несправедливостями, чем век с небольшим спустя в России, разве что менее продолжительное время. И это относится не только к якобинскому террору во время Великой французской революции, закончившейся, кстати, точно так же, как и русская 1917 года, совершенно не тем, чем предполагалось.
Эта всеобщая нетерпимость всех ко всем, когда люди, по характеру и убеждениям вполне толерантные и склонные к компромиссам, вынуждены занимать крайнюю позицию на стороне экстремистов просто потому, что противоположная сторона отнюдь на компромиссы идти не желает (ну в самом деле, не поддерживать же «прогнившее самодержавие», когда оно выступает с репрессиями, правда?) и привела в конце концов к тому, что Солженицын назвал «красным колесом».
И, наконец, в третьих — во всем тексте с самого начала явственно проступает огромное и жирное «Зато!». Да, истоки большинства российских идей пришли с Запада[19], зато упав на плодородную российскую целину, они дали такие всходы, что от их последствий мир не опомнился до сих пор и, судя по засилью левых в западном, как это любят сейчас говорить, «дискурсе», активно воспроизводящих ходовые штампы советской пропаганды, не опомнится еще долго. По сути Берлин поддерживает идею о том, что Россия в XX веке выступила полигоном практического опробования западных идей крайне левого и частично крайне правого толка, и отрицательные результаты как минимум одного из этих экспериментов уже оказали на мир влияние: от ортодоксальной идеи «коммунизм здесь и сейчас» отказались почти повсеместно. Воспроизведение (Сталин уже пытался) другого эксперимента (националистического) в его постмодернистски пародийном варианте мы сейчас наблюдаем своими глазами.
Было познавательно встретить у Берлина указание на то, что М. Мамардашвили[20] где-то назвал «непройденностью исторического пути»: «Одно из главных различий между областями, находившимися под эгидой западной и восточной церквей, в том, что последние не пережили Возрождения и Реформации»[21]. Д. С. Лихачев[22] в своих трудах очень старался вписать в общеевропейский контекст то, что он называл «предвозрождением», но вынужден был констатировать: «… русское Предвозрождение не перешло в настоящее Возрождение. Предвозрождение тем и отличается от Возрождения, что оно еще тесно связано с религией. В нем уже сильны еретические течения и антицерковные настроения, пробуждается индивидуализм, божество очеловечивается, все наполняется особым психологизмом, динамикой, рвущей со старым и устремляющейся вперед. Но религия по-прежнему подчиняет себе все стороны культуры»[23].
Эссе Берлина о Толстом[24], Тургеневе и Белинском[25], а также Герцене[26] своей ясностью и компактностью изложения достойны того, чтобы войти в школьные учебники. Причем такой учебник был бы намного интересней и увлекательней обычных, прежде всего своей направленностью на одну из главных задач образования вообще — заставить мыслить самостоятельно. Но вряд ли об этом можно помечать: ни один нормальный преподаватель не допустит в неокрепшие подростковые мозги столь нетрадиционного похода к «Войне и миру», как прослеживание влияния на Толстого (Толстого!) Жосефа де Местра, считающегося предтечей фашизма и вообще главным реакционером всех времен и народов (см. описанный ранее очерк Берлина о де Местре).
Описание встреч с советскими писателями Берлин оставил в очень живо написанном (через много десятилетий — в 1980 году) очерке «Встречи с русскими писателями (1945 и 1956)»[27]. Из текста можно заключить, что тем, кого называют «советологами», Исайя Берлин не был, и в советской реальности (в т. ч. и сталинской) разбирался плохо. Он прекрасно знал историю, в том числе и историю России, но собственно историком (т. е. историком событий) никогда не был. Он был историком идей[28] и с этой точки зрения придавал большое значение дореволюционной России; но, поскольку в Советском Союзе с идеями было плохо (а после зачистки всякой оппозиции на довольно долгое время стало вообще никак), то подробности творческого процесса в СССР его и не интересовали. Его общее впечатление: «русская литература, искусство и мысль в 1939 году напоминали город после бомбежки» ([1], стр. 428-429).
«Оттепели», на рубеже 1950-60-х оказавшей огромное влияние на отечественную атмосферу, и в первую очередь на искусство, Берлин, кажется, вовсе не заметил — просто не счел нужным обратить внимание. Это, в общем, понятно — он был в СССР в 1945 и 1956 году, а потом еще встречался с Ахматовой в 1965, но уже в Англии, потому основная часть оттепели прошла мимо него. На Западе был широко известен факт гонений на Пастернака за получение Нобелевской премии, потом процесс Даниэля и Синявского; высылка Бродского, Солженицына и прочих, история с Буковским только свидетельствовали, что «ничего не изменилось».
Зато он подметил другую особенность советской литературной жизни. В оттепельные годы нас всех, включая и школьников на уроках литературы и маститых литературных критиков, преследовало ощущение, что эпоха великих писателей осталась в прошлом. М. Анчаров выразил это в «Теории невероятности» словами своего отрицательного героя Мити: «