Личное оружие — страница 1 из 24

Олег ГубановЛичное оружие

Повести

Личное оружие

I

Два пистолетных выстрела пробили тишину теплой августовской ночи над городской окраиной Двуречья. Затравленно тявкнули вблизи две-три всполошенные собаки, и прокатился от двора к двору брех, чем дальше, тем смелей, громче…

Шестидесятый год — еще только под сорок бывшим фронтовикам, и ухо их, безошибочно определив знакомый командирский бой ТТ, конечно же насторожилось.

Однако прозвучавшие выстрелы на этот раз не покушались на безопасность города. И кто больше всех от них струхнул, так это сам стрелявший — девятнадцатилетний новобранец милиции, младший лейтенант Орешин. Он сильно испугался второго выстрела, случайного. Первый был холостой. Это однокашники Орешина по недавней учебе в речном училище Орлов и Клёмин уговорили его показать в действии личное оружие. А у него был с собой холостой патрон, доставшийся от предшественника на должности участкового уполномоченного старшего лейтенанта Еськина…

Пошли глухим проулком в сторону железнодорожного переезда. Холостой патрон в казенник ствола Николай Орешин дослал еще на квартире Орлова, но перед выстрелом забыл вынуть боевую обойму — пистолет автоматически перезарядился. В темноте же, ощупью торопясь поставить его на предохранитель, он от волнения пережал пальцем на спуск и не удержал боек. Тут и произошел неожиданный второй выстрел — пуля ударила в дорогу где-то между стоящими напротив Орешина приятелями, так ничего и не понявшими. А он чуть не умер от разрыва сердца. И умер бы, наверное, раздайся чей-нибудь вскрик-стон. Пронесло.

«Дурак стреляет, а судьба пули носит!» — говорил Николаю старший лейтенант Еськин, предостерегая от применения оружия в многолюдных местах, как в городском парке, например.

«Мог ранить, искалечить, убить!» — еще раз содрогнулся Николай Орешин от представленной беды. Хорошо, что ночь, темень, — липкий пот стекал из-под козырька форменной фуражки, а по телу под гимнастеркой пробегал, как рябь по воде, нервный озноб. Ему уже казалось, что выстрелы давно услышаны дежурными в горотделе милиции и несется теперь сюда, за город, патрульный мотоцикл.

«Даже уйти с территории своего служебного участка не догадался! — клял себя мысленно Орешин. — И опять этот Орлов! Клёмин, по обыкновению, будто и не настаивал — стреляй не стреляй, мол, твое дело, если боишься…»

— Ну что, довольны?! Чуть вас не подстрелил, да и вообще, знаете, чем все это для меня пахнет?

— Тухлым яичком, чем же еще! — засмеялся Клёмин.

— Вот-вот! Кто-нибудь из здешних жителей завтра накатает заявление о стрельбе, и выпрут меня!..

— И правильно сделают! — воскликнул Орлов. — Я б, знаешь, даже помог! Ты механик, вот и механничай, не суйся не в свое дело. Чего доброго, ты и к нам с Игорем скоро станешь придираться, штрафовать — с тебя станется!

— Я-то утречком на свою Ангару отбуду, а вот ты, Степан, поберегись! — засмеялся Клёмин. — Напьешься, тебя опять на танцы в парк потянет, а он возьмет тебя под белы рученьки — и в вытрезвиловку!

— А пусть только попробует!

— Один женился, другой не мог отказаться от комсомольской путевки в милицию! Не, братцы, с вами каши не сваришь. А так бы сейчас втроем поехали на Ангару!..

— Не хнычь. И не утечет твоя Ангара, если у меня еще немного поживешь, — сказал Клёмину Степан Орлов. — Софочка моя эту неделю в ночную смену работает, дочку мамаша наблюдает…

— Хорошо бы пожить здесь еще, да надо ехать… Вам хорошо рассуждать — все пристроились, приступили к исполнению, так сказать. Один я пока неприкаянный! Эх, братва, пошли хоть напьемся напоследок — у меня в чемодане припасено! А утром, к семи, на вокзал проводите.

— Но мне нельзя! — запротестовал Николай Орешин. — И с оружием я не останусь. В семь утра мне нужно быть уже на своем участке!

— Как хочешь, дело твое! Нам больше достанется, — с явным сожалением в голосе, впрочем, сказал Клёмин. — Не поминай лихом!

— Нет, ты погляди, Клёма, каков фрукт! — хохотнул Орлов. — С нами ему уже нельзя!

— А что, обязательно напиваться, в здравом уме проститься нельзя, что ли? — не выдержал Николай. — Да и не навек же расходимся!

— Навек, видно. Пошли, Клёма, с ним как с человеком, а он милиционер милиционером!

II

Валька Гнилой совсем уже было пристроился ломануть запор на двери продовольственного киоска, как бабахнули выстрелы почти рядом, у железнодорожного переезда. Стрельба не то чтоб напугала Гнилого, но остановила его руки с ломиком, уже вложенным в дужку хлипкого замка с «контрольной».

Чутко послушав ночь, он снял ломик и, не спеша, немного отошел от киоска по улице, сел на скамейке возле какого-то дома, кинув железку себе под ноги. Сразу же за забором в глубине темного двора предупреждающе заворчала собака, но лаять не стала, из чего Гнилой машинально заключил, что это был серьезный пес, связываться с таким вообще не стоит.

Говорят, что собака — друг человека. Друг только для одного человека, прибавил бы от себя Гнилой. Друг хозяина своего, будь то охотник или мужик-куркуль, посадивший ее на цепь возле своего добра и бросающий хорошие кости. Есть, правда, еще и другие собаки — бездомные бродяги, они по-волчьи сбиваются в стан возле пустырей и помоек, по-заячьи трусят от одного вида приближающегося человека. Бродячие собаки не дружат, не постоят друг за друга, заискивающая сторожкая покорность за подачку может обернуться в них наглостью и звериной злостью…

Одним словом, на безродного, бездомного человека по кличке Гнилой, живущего сейчас под чужим именем Валентина Стофарандова, с прошлым, темным как эта августовская ночь, нашло тоскливое состояние раздумчивости — занятие для него самое ненавистное и мучительное.

Гнилой — вор широкого профиля с вкрадчиво-интеллигентскими повадками карманника. Невысокий, сутулый, худощавый мужчина за тридцать лет, с лицом несколько удлиненным, лошадиным, бледным, с яркими пятнами румянца на щеках — свидетельство безнадежно запущенного туберкулеза легких. Кашляет он иногда мучительно долго, бывает уже — с кровью. Глаза у Гнилого навыкате, как говорят, лупастые, полуприкрытые веками, всегда избегающие прямого взгляда. Под подбородком на горле — комковатый лилово-багровый шрам от ножа…

В Двуречье Гнилой заехал, потому что сзади было уже горячо, пятки припекало — еле ушел. Нужно было уйти «на дно», переждать, ну и если пойдет масть, как говорится…

Пока он в новом городе не разжился, потому что, во-первых, приехал без помощников (разругались в дороге), во-вторых, здесь свои вор южных дел мастера — сосвежа наследить, всполошить уголовку нельзя, неэтично и опасно от тех же коллег, среди которых оказались и давние знакомцы. Но прижиться можно: изучи местные условия, так сказать, познакомься с кем следует, предъяви авторитет (есть кому засвидетельствовать), отдарись, коль надо, — и пожинай плоды на отмежеванной тебе ниве. Там и помощницы подъедут к Вальке, никуда они не денутся. Эти две шмары, между собой родные сестрицы, несмотря на сумасбродность и некоторую истеричность, еще недавно были очень преданны ему, одинаково страстно его обожали и без всяких там ревнивых штучек уступали одна другой, когда он пожелает. Встретить их следовало хорошо, тем более, что отношения уже не прежние.

Вот и приглядел Валька Стофарандов этот богатенький продовольственный киоск от железнодорожного ОРСа — здесь сразу можно взять все для хорошего ужина: вино, шоколад, сыр, копчености и даже фрукты.

Вообще-то с киоском теперь он сам мог бы и не возиться. Время в Двуречье не было пустым: сам того не предполагая, он обзавелся, кажется, новым помощником, чуть ли не рабом, пожалуй готовым пойти на все, чтоб поскорей выплатить Вальке энную сумму «долга». Долга-то на самом деле не существовало! В этом вся штука. Просто Гнилой «купил» одного паренька на том, что сообщил ему о якобы грозящей беде его матери: проиграна, мол, в карты преступным миром, ее должны убить, но можно откупиться… О, Гнилой мастак на всяческие уловки, особенно когда зол, он здорово насчет их соображает.

А получилось так. На улице его внимание привлекла одна женщина, следя за ней, он оказался в переполненном хлебном магазине. Тут ожидали привоз свежего хлеба. Женщина разыскала в очереди какого-то юнца, переговорила с ним, хотела дать денег из носового платка за пазухой, но передумала, осталась в очереди, вернув сверток на прежнее место. Гнилой стал «притираться» к намеченной жертве.

Нет, он совсем не тешил себя иллюзией, что скромно одетая, примерно его лет женщина, наверное, простая работница, могла бы иметь при себе тыщи. Разве что для поддержания своей «профессиональной» формы задумал он кражу. Да еще потому, что женщина была больно уж хороша собой, ладная — вот именно таких он особенно любил «наказывать», считая и так их непозволительными богачами. А стариков всяких и невзрачных особ Гнилой сторожился, словно они грозили несчастьем.

Такие его причуды, естественно, вызывали недоумение и недовольство напарников. Действительно, не глянулась продавщица в магазине — он отказывается от намеченной кражи, несмотря на все благополучие наводки! И хоть ты ему что. Уведет свою шайку-лейку в другое место. Психом его за это считали, придурком. Но командовал он — и мог себе позволить. Короче говоря, через очень малое время платок-кошелек из-за пазухи, женщины перекочевал в карман Гнилого. Он мог бы погордиться тогда чистотой проделанной операции, жаль только, что не перед кем было. Ну, а вознаграждение… Старое письмо, паспорт и… трешка денег! Зло берет, конечно, но чего не бывает? Однако неизвестно еще зачем (вопреки своему правилу подальше уходить от места кражи) он вернулся в магазин и что увидел?

Дурная баба, лишившись своих трех рублей… упала в обмороке! Тут к ней из очереди бросились кто с водой, кто с утешениями. Сволочи! Больше того, шестнадцатилетний поди лось, мальчишка принародно распустил нюни — смотреть противно и слушать тошно: «Мамочка, мамуля, маменька! Не умирай, пожалуйста, родненькая моя!..»

Очередь тоже носами захлюпала — всеобщее горе: трешку стянули, на которую разве что кружку пива выцедишь по жаре!

У! Была б у него тогда с собой «пушка» — всадил бы в бабу пулю поглубже, чтоб оплакивали не зри. И сыночка ее заодно б, на одну пулю нанизать обоих, ведь патронов у него всего четыре осталась, нет лишней для маменькиного сынка.

Он видел в жизни больное — разрыдался?! Не ломали ему мужики ребер на базарах и в подъездах, не выбивали зубы за мое почтение сокамерники в тюрьмах или паханы-хозяева разные, брюхо не протыкали ему пером-ножичком в теплой компании жиганов, горло не перехватывали как куренку!..

Шестерки несчастные, крохоборы, из-за рубля ведро слез своих не пожалеют и всей своей крови, только попадись им, отмутузят так, что век на больничку воровать станешь!..

Он долго жил какой-то будто отстраненной, не своей жизнью, бессознательной, принудительной, когда во исполнение чужой сильной воли воровал, грабил, подличал, попадался, сидел, убегал, но всегда раболепно возвращался к последнему своему хозяину. Их много было у Гнилого, хозяев, паханов разных воровских наклонностей, из-за чего, может, ни одно преступное занятие он так и не смог освоить до конца безупречно, хотя к карманным кражам, например, имел давно особый интерес и несомненные способности.

Его, прыщеватого пройду-мальца, более удачливые и сильные урки отнимали у менее удачливых и ослабевших, его продавали даже и проигрывали в карты. Все было. Теперь он не тот, да и времена иные, хоть и он тоже миновал свой пик бездумной рисковой отваги, дерзости, снискавшей ему некоторую даже устрашающую славу, когда многие за счастье почитали покровительство Гнилого, спешили назваться его корешами. Он не открещивался, только криво усмехался, по-куриному смежив веки, и никто толком не знал тогда, о чем он думает. И никто на свете никогда не знал думок Вальки Стофарандова, Петра Кузнецова, Ильи Рязанского…

По дорожке, накатанной для него другими, он так и проскочил поворот, когда можно было еще затеять какую-то другую жизнь. А может, он не узнал своего поворота, не почувствовал, а никто, конечно, не подсказал умело и в срок. Вот и делается временами теперь Гнилой лютым, страстно желая всему человечеству непокоя своего и нездоровья, чтоб ни чистой радости никому, ни чистой любви, ни слез, даже облегчающих, ничего! Он сам в такие мгновения задыхался от слез бешеного бессилия и темной ненависти, от зависти, от страха и смертной тоски. А если под рукой тогда оказывалась какая-нибудь из тех двух сестриц или другая шалава, он находил способ причинить немедленную боль, вызвать страх, слезы, отчаяние — это его немного успокаивало. Пусть хоть так почувствуют его на этом свете, пусть хоть поэтому разок вспомнят, когда он свое доживет, исчезнет!..

Короче говоря, Гнилой увязался тогда следом за этой женщиной с сыном, проследил, где живут, уже зная, что какую-нибудь «козу» да подстроит он этому милому семейству. Вот и подстроил, правильно рассчитав сильную любовь юнца к своей матери, а также его некоторую осведомленность и страх перед неведомым преступным миром, ведь парень уже и сам поигрывал в карты, бакланил с дружками-приятелями по городу.

Сделал все Валька Стофарандов тщательно, хитро и убедительно. Хоть малец, видно, растрепался товарищам и они увязались за ним выследить Гнилого, «прижучить» — не на того напали! Он ушел, а потом ловко передал через третьи руки записочку в нечаянном месте: «А завтра ты ко мне ментов приведешь, фрайер дешевый? Смотри!..» Конечно, мальчишка поверил, что мать его ждут нешуточные беды, что имеет он дело с настоящей шайкой, да и как не поверишь, если где-то в городе тебе невзначай записку кто-то вручит, в кино вдруг шепнут о назначенной встрече или об отмене ее?! Он, наверное, думал уже, что весь город ополчился на них с матерью, стерегут за каждым углом с ножиком — чуть ли не следом за матерью ходить стал по дому, сам вызываясь то за водой к колонке, то в магазин за хлебом, даже днем во дворе спуская с цепи злую собаку, специально раздобытую через дружков. Он поди сам не свой от счастья был, когда Валька предложил ему «откупить» жизнь матери и назначил пятьдесят тыщ. Где он возьмет деньги? Вообще-то он мог бы ему посоветовать, но не спешил, боясь переиграть, перестараться, — никуда он от него не денется, рано или поздно потянется за чужим рублем.

От души хохотал Гнилой, когда малец в оплату оговоренной суммы принес чуть больше сотни рублями и даже мелочью — Беликовой старый загнал на барахолке, да еще приятели собрали ему всю наличность.

— Я, может, больше в школу не пойду и устроюсь на лесозавод подсобным — там по четыреста рублей платят, знаю! — Гордо заявил он Гнилому.

— Давай посчитаем, — кивнул тот, — если ты даже все до копейки будешь приносить мне с работы, то потребуется около двенадцати лет! Да я и не проживу столько! Меня свои же порешат — пулю плюнут в брюхо или перышком подрежут… — В доказательство такого исхода он тут же вынул обойму, отщелкнул один патрон и поставил на стол перед парнем, потом достал и положил рядом внушительный финач. — Вот и выбирай тут! — вздохнул он и, чтоб до смерти не запугать сомлевшего уже от страха «крестника», все убрал и ободрил: — Ничего, раз уж я сам взял на себя этот грех — согласился предложить выкуп — значит, тоже виноват, ничего не поделаешь. Знаешь, я, наверное, уплачу за тебя пока, а ты уж только со мной дело будешь иметь. Ну, я все узнаю и тебе сообщу… Эх, связался я с тобой на свою головушку!

А в душе Гнилой ликовал, наслаждался, что «месть» его удалась, что он сам еще ничего, хитер и внушает страх, — пусть знают, грозился он неведомо кому, пусть опасаются, я вам не хала-бала!

Злые мысли и теперь шпыняли душу Гнилого, отчего и приступы кашля делались чаще и мучительней. Даже собака за спиной зачуяла его злобу — насторожилась, опять взрыкнула. Он машинально тронул за поясом свой пистолет — с каким наслаждением всадил бы он сейчас пулю в этого понятливого, откормленного, сильного, видно, пса, послушал бы его перепуганный визг, предсмертные хрипы! Но… патроны, патроны…

Спешащий стук каблучков от железнодорожного переезда переключил его внимание.

«Должно быть, молодая бабенка со свидания чешет, — гадал он, — стать у киоска в тени, выждать, заступить дорогу, приказать молчать, а то и пристукнуть для верности по башке, для сговорчивости, для податливости, увлечь под тополя вон там…»

Так привычно проиграв режиссуру задуманного преступления, Валька, однако, не тронулся с места — не встал со скамейки, не пошел к киоску в засаду.

Каблучки стучали все торопливей и слышней, вон и платьице засерело у киоска, ближе, ближе…

— Ой, мамочка!!! Здравствуйте! Извините, я так напугалась! У своего дома, надо же! — шарахнулась прохожая, поздно заметив сидящего на скамейке Гнилого, убыстрила шаги и скоро, где-то через два-три дома дальше, стукнула щеколда калитки, раздался радостный лай собаки.

В ушах Гнилого все еще дрожал испуганный вскрик молодой девушки, от него вдруг только сейчас и проснулось в нем настоящее звериное желание, злость на себя, на свою лень какую-то сегодня: киоск не тронул, эту вот лакомую пампушечку!..

Он встал, шарахнул ломиком по забору так, что пес за ним прямо зашелся лаем, в злобе удушая сам себя натяжкой цепи. Всполошились и другие собаки по улице, так что он шел прочь, облаиваемый почти у каждого дома. Думал: «А собачатины мне надо бы уже добыть себе — кашель, может, уймется немного».

III

По периметру внутреннего двора городского отдела милиции располагались гаражи дежурных автомашин и мотоциклов, дом для задержанных, скрытый вторым высоченным забором под колючей проволокой по верху, вольеры розыскных собак. Посредине двора стояло одноэтажное деревянное здание, где размещалась хозчасть, дежурка проводников служебных собак, а три комнатки с противоположного входа служили гостиницей для командированных сотрудников. В одной жил Николай Орешин. Кровать, тумбочка, два стула, одно окно с зелеными саржевыми шторами…

Вернувшись далеко за полночь, Николай первым делом разулся — наломал ноги в тесноватых сапогах, не зажигая света, отдернул штору на окошке так, чтобы свет электрических лампочек от вольеров ложился на тумбочку. Разобрал и почистил пистолет, положил кобуру под матрас в головах, сел на кровать, сдернул с плеч гимнастерку и привалился спиной к прохладной, недавно побеленной стене. Сморился…

Колька совсем сомлел от духоты на чердаке дома. Захлопнул учебник, сунул его под брючный ремень, чтоб не мешал пробираться к выходу через частые перекрестья досок и брусьев, подпирающих ветхую крышу. Старательно переступал все, пригибался, боясь задеть что-то и повредить крышу — в дождь тогда и вовсе не хватит банок под течи в потолке.

Взмок он, пока выбрался к вольному воздуху, устало вздохнул, утер пот со лба, уперся руками в серую рогатину старой расшатанной лестницы и прищурился, привыкая к разлитому вокруг ярко-белому июльскому зною, прикидывая заодно: «Чем дальше заняться?»

Все сверстники сейчас на покосах копны сена в стога лошадьми сгоняют, лучший друг, Вовка Поскотин, до начала занятий в школе уехал в Хабаровск, там у него тетя в парке культуры и отдыха контролером — катайся на карусели сколько хочешь, ешь мороженое, купайся в Амуре, ведь парк расположен как раз на его высоком берегу. Ну а здесь, в селе, только бездельная малышня купается и бурую черемуху теребит на амурской протоке Молочной, где сейчас устроен летний лагерь доярок. И десятилетней сестры Томы сейчас нет: она с матерью на совхозном поле огурцы собирает, работает, потому что послевоенные годы еще трудные, каждому работнику рады, хоть и десятилетнему. Кольке четырнадцать, но на работу ему нельзя, он готовится к вступительным экзаменам в речное училище в далеком отсюда городе Двуречье. На чемодане, можно сказать, сидит, хотя никакого чемодана у Кольки, понятно, нет еще. Да и в доме его нет. Был фибровый отцовский, так он давно покоробился, а петли, замочек и металлические уголки облупились, поржавели и, наконец, у этого чемодана крышка начисто отвалилась. Стоит теперь эдакая коробка под кроватью — в нее мать складывает первые помидоры со своего огорода, чтоб дозревали.

— В темноте они быстрей, — говорит Кольке мать. — Вот соберем полнехонький чемодан, продадим на базаре в Хабаровске, и будет тебе копейка на билет к учению.

А вчера Томка с совхозного поля унесла два больших бурелых помидора, положила в чемодан и рада.

— Глянь, мои уже почти до краев достали!

— Твои! — фыркнул Колька. — Раз твои, так взяла бы и съела, а то будет тут со всего света натаскивать.

— Молчи знай, много ты понимаешь! — прикрикнула сестра и деловито отряхнула косынку, в которой те два помидора были завернуты.

«Вот лучина длинная!» — удивился Колька смелости сестры и даже растерялся немножко, поняв вдруг, что по-прежнему огрызнуться или легонько шлепнуть для порядка сестру уж будто нельзя — работница! Да и ссориться с ней ему невыгодно: перед отъездом в Двуречье надо бы письмо передать однокласснице, работающей поди сейчас на одном поле с Томкой…

Спрыгнув с лестницы, он пошел к дому, положил учебник под крыльцо. Вышел на улицу, ведущую к железнодорожному вокзалу. Он не имел цели прощаться с деревней, но так невольно получилось сегодня. Посмотрев в сторону станции, вспомнил, как совсем недавно в вагоне-клубе его место в кинозале оказалось как раз позади Зои Борисовой. Весь сеанс он тогда смотрел не на экран, а на подсвеченные кинолучом милые косички впереди, ловил волнующий шепот Зои с подружками…

Когда в село приезжала кинопередвижка, в маленький кособокий от ветхости клуб набивалось столько народа, что не продохнуть, да еще мужики и парни дымят махоркой в потолок. Приходят в клуб со своими скамейками и табуретками, окна занавешивают принесенными одеялами, экран — простыня. Мальчишки располагаются прямо на полу и ждут не дождутся, когда же киномеханик закончит продавать билеты в дверях и выйдет заводить свой движок, начнет кино!?

В вагоне-клубе все не так. Билеты здесь продают в окошечке с надписью «касса», кино показывают через другие похожие окошечки и не по частям, а непрерывно. В зале ряды кресел с откидными сиденьями под номерами, всюду чисто, от стенок незнакомо пахнет приклеенным тисненым линкрустом. И говорить громко здесь боязно, а Зоя беспечно смеялась с девчонками до начала кино, свободно обращалась к кому-то на соседних рядах. Чувствовал Колька такое стеснение и восторг, будто попал он ненароком в неведомый Зоин мир — как-то таинственно здесь и хорошо!

Теперь у Кольки дома лежит прощальное письмо Зое…

А как все, тоже таинственно, трепетно и хорошо, начиналось у них! Он получал нечаянные будто записки от нее, находя их то в тетрадке, то в сумке с учебниками, то в кармане пальто. Писал сам длинные и высокопарные послания, сгорая от сладкого стыда за все там свои «люблю» и «целую», подчеркнутые дважды для заметности.

Классная отличница Ольга Башарова как-то наедине огорошила Кольку чуть ли не до слез:

— Зачем ты, Коля, Борисовой пишешь, унижаешься?! Ты, может, и от души, а она твои письма читает вслух всем подружкам, и они… хохочут! Да и не только тебе они сообща письма сочиняют — вот! — заключила Башарова с честным негодованием в голосе, а Колька озверел.

— Врешь, зубрилка! Зачем подслушиваешь, зачем сочиняешь? Не твоего это ума дело, поняла? Лупоглазка белобрысая!.. — так с маху обидел Колька Башарову, убежал с последних уроков к самому Амуру за пять километров. Сидел на высоком берегу перед мутной, сорной весенней рекой на своей матерчатой сумке с книжками и уже не плакал, а во весь голос на ветер сочинял отповедное письмо Зое Борисовой…

Плыли по Амуру частые еще желтые льдины. Порывистый весенний ветер подгонял их, кружил на стрежне и веял на Кольку бельевым запахом омытых дождями парусов…

Ничего. Скоро кончится школа, он поступит в речное училище, там ему выдадут настоящую флотскую форму, будет он… Лучше бы, конечно, не дожидаться — позарез бывают иногда нужны человеку немедленные перемены!

Колька вздохнул и решил пойти на Молочную искупаться, ведь не сегодня завтра принесет почтальон вызов в училище, и не останется времени наведаться во все знакомые места, а когда еще доведется?

В перелесках редко и грустно куковали кукушки, верно сильно постаревшие уже к наступающей осени. Знойно стрекотали кузнечики в пыльной горячей траве. Наезженная подводами проселочная дорога колола босые ноги, и он пошел обочиной по обтоптанному подорожнику, покрытому толстым слоем серой пыли. Иногда Колька забегал подальше в траву и гибким прутиком сшибал серебристые папахи одуванчиков, рассеивая их летучие семена.

Колька загадывал кукушкам: через сколько примерно дней ему уезжать? Получалось, что совсем скоро. Хорошо бы хоть после воскресенья, может, на станцию опять прикатят вагон-клуб, и он снова увидится там с Зоей, а то и сам насмелится передать ей письмо. Но тогда его следует переписать. Он так напишет: «Я уезжаю, но все думы оставляю здесь с тобой!» Или так: «…уезжаю, но оставляю здесь свою душу!».

Уедет Колька Орешин, а в какой-то миг выпорхнет его душа и останется в деревне, дома, в родимых местах. Она выпорхнет уже в воскресенье в вагоне-клубе, или когда кондуктор засвистит паровозу трогаться в далекий город, или еще до кондуктора, когда мать скажет: «Присядем, сынок, на дорожку…»

Орешин очнулся и некоторое время не шевелясь так и сидел, привалившись к стене. Приглушенно тикал будильник в тумбочке, частыми порывами продирался ночной ветерок в кроне тополя… Кажется, он слышал даже частый стукоток своего собственного сердца, разволнованного нечаянным сном. Тоска по дому стеснила грудь, захотелось увидеться со старым другом Вовкой Поскотиным, а то и с Зоей. Они теперь студенты пединститута в Хабаровске.

Когда-то Николай с Вовкой одни и те же книжки читали, одни и те же карикатуры из «Крокодила» срисовывали, соревнуясь в точности копий, учились игре на гармонике, рыбачили на одном и том же месте, работали в совхозе на прополке, на сенокосе, на уборке овощей. Лишь свое чувство к Зое Борисовой он скрывал от друга, и кто бы знал, как нелегко было это сделать! А вот в речном училище перед Орловым и Клёминым он однажды раскрылся со своими думами и крепко пожалел — столько пошлых советов они ему надавали, что душа еще долго корежилась в огне стыда и злости на свою неосмотрительность.

Степан Орлов и Игорь Клёмин были парни городские, разбитные, бойкие. С первых дней знакомства они взяли над Николаем Орешиным своеобразное шефство: учили танцевать, умению подойти и познакомиться с девушкой, вести разговор. Орлов специально познакомил его с одной из квартирующих в родительском доме студенток лесотехникума — Галей Остапенко. С двумя ее подружками, Верой и Соней, дружили сами «учителя». Почти все четыре года учебы в училище продолжалась дружба Николая с Галей. Это будто злило приятелей Орешина — сами-то они имели множество других знакомств с девушками. Степан, правда, старался и Соню не забывать время от времени. А позже выяснилось, что он боялся и медлил поступить так, как обещал девушке, но все равно ему пришлось жениться на Соне. Она вынуждена была прийти к начальнику училища, и…

В день свадьбы особенно было заметно, как зол и недоволен происходящим Степан Орлов. Соня же выглядела вполне спокойной и радостной.

«А что? — рассуждала Галя Остапенко наедине с Николаем. — Правильно поступила подруга, теперь ей и родить не страшно: отец записан — и никуда не отвертится — жить не захочет, так алименты платить заставят голубчика!»

«Вот оно что! — разом прозрел Николай Орешин, все недоумевавший, как Степан согласился жениться на Соне без любви, зачем было устраивать свадьбу и все это притворство. — Сделка тут, оказывается, и больше ничего. Одну сторону такое удовлетворяет, другой стороне просто некуда деваться».

Но и злорадные нотки в голосе Гали Остапенко тоже не понравились Николаю. Он ничего ей не сказал, правда, а Степана пожалел от души.

Отношения с Галей в дальнейшем как-то скомкались; она от Орловых съехала на новую квартиру, где он уже не был ни разу, а затем сами собой прекратились, тем более, девушка уже окончила техникум — она шла выше курсом — стала работать. Они вообще перестали даже видеться.

А Степана Орлова женитьба, кажется, совсем не переменила: он и домой после занятий не опешил, как другие женатики, и коллективные походы в кино и вечера в соседних учебных заведениях не пропускал, по-прежнему из-за девушек ввязываясь в разные истории и вовлекая в них Николая с Игорем Клёминым.

Однажды он открылся Николаю вообще с неожиданной стороны. Жена его родила девочку, и они вдвоем пошли проведать Соню в родильном доме. Через дежурную передали гостинцы, ждали записку. А тут приехала на двух такси очень шумная, возбужденная компания забирать новоявленную мамашу с ребенком. Поздравления, поцелуи, цветы, шампанское на ходу!.. Уехали. На одном из стульев оставили дамскую сумочку. Степан подошел, открыл, показал Николаю пачку сторублевок и полсоток, пожалел:

— Если б мы не ждали записку, то были б эти все деньги наши, а так придется взять только на шампанское… — С этими словами он отделил несколько бумажек, остальные втиснул в сумочку, кинув ее на место. Вскоре вернулось одно такси, влетела взволнованная женщина, схватила со стула свою сумочку, заглянула в нее мельком и с облегчением улыбнулась:

— Слава богу! Чуть все свои документы не потеряла, раззява!

Николай тогда не знал, куда глаза девать, куда руки спрятать от ожидания, что их тут же уличат в краже денег, назовут воришками и все такое.

«Сдрейфил, Орешек? — спросил позже Степан. — Сдрейфил, я и так видел. Кишка тонка у тебя на рисковые дела. Эта баба, видно, счета своим деньгам не знает, можно было бы и больше — не воровство это, а дележка!»

Орлов остался в Двуречье по семейным обстоятельствам, работать пошел турбинистом на городскую электростанцию. Игорь уедет утром — кончился отпуск после учебы.

Поступив в милицию, Николай ожидал новых товарищей, думал, что с новым делом придут к нему сами собой сильные человеческие качества. И вот сегодня эти выстрелы, неловкое прощание с Игорем, воспоминание всего, что было у него связано с ними…

Вдруг он представил Игоря Клёмина рядом со Степаном в тот день в роддоме: он тоже, наверное, не препятствовал бы Орлову, но не молчал бы растерянно, как Николай, и изрек бы нечто вроде своего непременного «как хочешь!». А ведь здесь тоже своя позиция и, может, характер. Выходит, в жизни всем следует быть кем-то определенно, узнаваемо. И бесхарактерность, наверное, узнается, но…

Нет, недоволен сегодня собой Николай Орешин. Очень недоволен. И тут его осенило начать новую жизнь. А чего ждать? Еще раньше надо было! Решено: отныне он станет продумывать каждый свой шаг, взвешивать каждое слово, что нравится — перенимать, что противно — отвергать решительно и бесповоротно. Словом — впереди новая жизнь!

IV

Суббота. Танцевальная площадка городского парка так переполнена, что кажется, вот-вот где-нибудь лопнет ее высокая реечная ограда. Еще танцплощадка кажется гигантской грудной клеткой, где дыхание сперло от неубывающей летней духоты, от неумолчного людского гомона, от жаркого блеска труб духового оркестра.

Лишь один человек подчеркнуто не подчинялся сейчас ни всеобщему оживлению, ни музыке, ни челночным пригласительным течениям молодежи перед каждым новым танцем — это был Николай Орешин. Он неторопливо и по возможности размеренно шагал по периметру танцевальной площадки, и взгляд его был то прям и радушен, то строг и озабочен, как у хозяина веселья, музыки и лета. И люди расступались перед молодым младшим лейтенантам, парни торопливо гасили папироски или прятали их за спину, разгоняя дым перед собой, девушки на мгновение умолкали, провожали долгими взглядами и вдруг взрывались смехом или таинственно шептались.

На Николае Орешине видавшая виды хлопчатая темно-синяя гимнастерка под новой портупеей, начищенные до глянца хромовые сапоги «гармошкой», серебряные погоны. Форменную фуражку он пес в руке, утирая со лба обильный пот скомканным носовым платочком.

Жарко. И еще тесноваты сапоги. Он их выменял у старшего лейтенанта Еськина на свои грубоватые яловые. Гимнастерку и шаровары тот отдал за ненадобностью. Иначе долго бы пришлось Орешину ходить по принятому от Еськина участку в штатской одежде и вместе со служебным удостоверением, отпечатанным пока на обыкновенном листке бумаги, предъявлять и паспорт недоверчивым гражданам (на его временном удостоверении нет фотографии).

Полученные отрезы на пошив форменной одежды он сдал в ателье, но там много заказов, потому что в милиции сейчас вводится новая форма: темно-синий костюм «под галстук» вместо глухого кителя, черная шинель вместо синей, с красной окантовкой бортов, лацканов, клапанов карманов и хлястиков.

Выйдя с танцплощадки, Николай Орешин пошел в пикет, где у телефона он оставил дежурить бывшего бригадмильца, а теперь командира добровольной народной дружины соседнего с парком электроаппаратного завода. Это был кузнец Иван Осипович Потапкин — здоровяк-мужчина сорока пяти лет, с косматыми рыжими бровями, с крупной, совершенно лысой головой. Потапкин и всю войну прошел кузнецом в рембате артиллерийского полка, ни разу не был ранен, а вот в мирное время, в схватках с преступниками — дважды. Этот человек так проникся участием в борьбе за правопорядок, что нередко сам приходил в отдел милиции выпрашивать задания, а по вечерам увязывался за Еськиным и его стажером Орешиным патрулировать на участке, в воскресные дни — в гор-парке. По месту жительства Потапкина избрали председателем уличного комитета.

Николай Орешин знал, что в горотделе считают Потапкина законченным чудаком, непроходимым законником, везде и всюду замечающим «непорядок», вечно кого-то подозревающим. И хоть подозрения бывшего бригадмильца частенько подтверждались, снисходительное отношение к этому человеку не исчезло, ведь трудней всего бывает понять профессионалу широкое бескорыстие и неугомонность дилетанта.

В пикете кроме Потапкина Орешин застал еще четверых мужчин, повязывающих друг другу на руки полоски красного сатина.

— Товарищ младший лейтенант, а я все же дозвонился до автобазы — прислали вот людей на дежурство! — весело сообщил Потапкин, кивнув на невеселых парней и одного седого мужчину, одетых явно не по-выходному, в чистую, но простенькую одежду.

— Только из рейса вернулись, а нас диспетчер сюда завернул — пожалуйста! — сказал один из молодых шоферов.

— Раз так, то какая же вам сейчас служба? — пожал плечами Николай Орешин. — Идите по домам, отдыхайте. Добровольная дружина — силком да приказом нельзя!

Шофера переглянулись, но пожилой решительно сказал:

— Нет, мы подежурим, раз пришли. Добровольство добровольством, но дело это и общественное, я так понимаю! Нравится не нравится, а надо — и весь сказ!

— Что ж, запишите тогда всех в журнал, Иван Осипович, проинструктируйте, — сказал Потапкину Николай и услышал потом, что фамилия пожилого шофера Колесов, а все молодые товарищи зовут его просто Касьянычем. Понравился он Орешину прямотой и ясностью рассуждений — такой человек, наверное, в любом положении свое место сразу определит.

С дружинниками Николай прошелся по самым отдаленным аллеям парка — кого мимоходом приструнили, двум подвыпившим мужчинам посоветовали направиться домой. На одной из лавочек в затемненном месте дружинникам показались подозрительными три паренька. У всех троих в карманах оказалось необычное оружие — велосипедные цепи с бечевками для надевания, на запястье! Николай Орешин непроизвольно даже плечами передернул, вспомнив, как однажды его огрели такой цепью (не дал закурить!), когда он возвращался в училище, проводив после танцев Галю Остапенко.

— На кого приготовили? — спросил он мальчишек.

— Да так… мы просто…

Самый высокий из юнцов, похоже, собирается дать стрекача — вон как зыркает по сторонам из-под кепочки! Его-то Орешин и наметил для «поучительного» удара, подошел ближе, поигрывая цепью в руке.

— А если человека ударить, больно ему будет?

— Не зна!..

— Испробуй! — Орешин вполсилы быстро опоясал парнишку пониже спины. Получилось, видать, больно: тот ойкнул, ухватился руками за больное место. Два его приятеля тут же, как по команде, сиганули в кустарник — только их и видели! За них Николай хотел еще раз ударить оставшегося, но руку перехватил Касьяныч.

— Довольно, лейтенант, стыдись! А ты виляй отсюда, паренек, да не носи впредь всякую дребедень по карманам.

Отбежав на почтительное расстояние, подросток остановился и зло крикнул:

— Ну, мильтон, попадешься — не обрадуешься!

— Беги, беги, герой! — усмехнулся Николай. — Беги, а то вот добавлю! — потряс он цепью и сделал вид, что собирается догнать. Потом обратился к дружинникам: — Видите? Черта с два он послушает ваши резоны, Касьяныч!

— Ну и это негоже — бить, — возразил шофер. — Привели бы в пикет, узнали фамилию, где живет, учится…

— Ничего, так даже наглядней! Меня тоже раз было ужгли такой штуковиной, так почище скипидару! За пять минут прибежал к своему училищу, когда обычно и за полчаса не добирался.

— И все равно неправильно! — не сдавался Колесов. — Это самосуд. Откуда мы знаем, может, это совсем и неплохие хлопчики, с первого раза бы все поняли? А тут попали под вашу горячую руку — нехорошо!

«Вот дает старина — на обе лопатки меня припечатал!» — нервически как-то хохотнул про себя Николай Орешин, никак не сообразив еще, признать ли свою промашку тут же перед дружинниками или… Он оглянулся на отставших чуть сзади молодых шоферов, оживленно беседующих о чем-то своем, — похоже, они и думать давно забыли о происшедшем.

— Может, вы и правы, товарищ Колесов, но если каждый милиционер вместо решительных личных действий начнет размышлять и обращаться за поддержкой, то мало чего мы добьемся.

— А кто говорит?! На то и власть, чтоб ею пользоваться. Нарушил — оштрафуй, преступил — задержи, отдай под суд. Но коли есть возможность не рубить сплеча, так и не руби, будь великодушным и мудрым от власти своей справедливой!

— Конечно, конечно… — смутился совсем Николай, в душе почти восхищаясь Колесовым: «Шпарит как по-писаному, на все у него ответ готов! Адвокат, а не шофер».

Однако, несмотря на согласие с крепко сколоченными доводами Касьяныча, продолжать патрулирование с дружинниками Орешину не захотелось, и он скоро отделился от них под благовидным предлогом. Вернулся к танцплощадке, поговорил с контролерами, прошел за ограду. Оркестр как раз заиграл вальс. И тут же к Николаю подлетела красивая, раскрасневшаяся, видно, от танцев девушка, задорно выпалила:

— А я вас приглашаю на дамский вальс, товарищ милиционер!

— Да я же на службе! — вскинул глаза Орешин и тут только узнал в девушке Галю Остапенко.

— Даме отказывать — невежливо! — улыбнулась она, краснея еще больше. И он принял ее руки к танцу. Скоро, однако, почувствовал, что опять допустил промашку: на танцплощадке среди танцующих возникло к ним двоим какое-то ложно-любезное внимание, организовался специально свободный кружок, и всюду он замечал улыбочки, перешептывания, смешки…

— Галя, пойдем лучше отсюда, поговорим как следует? — шепнул он, и скоро они были на аллее.

— А я смотрю и глазам своим не верю: ты или не ты? Вообще-то мне Соня говорила… Мы с ней мастерами на лесозаводе. Так как же ты поменял форму?

— Обыкновенно. Вызвали в горком комсомола, направили на три года.

— Женился?

— А разве Соня тебе не говорила?!

— Да ты что о самом деле?!

— Нет, нет, ведь я знал, что ты бы это не одобрила — вон как сразу в лице переменилась, а?

— Ну тебя, скажешь тоже!.. А я здесь недалеко квартиру снимаю. Хозяйка уехала к родне, так позволяю себе иногда на танцы выбраться… А ты ездил домой, виделся со своей Зоей Борисовой?

— И дома не был и не виделся. Я же и отпуск весь, потратил на медицинскую комиссию, на стажировку… Теперь уж когда новый заработаю.

— Счастливая эта Зоя — знать не знает, что ее столько лет преданно любят! Черствая, наверное, раз не чувствует.

— Галя, не будь злюкой, ты же ее не знаешь!

— Да уж, съездить бы посмотреть!

— Ну вот, будем теперь на ходу колкости друг другу говорить?

— Вообще, действительно… Давай сядем на скамейку, а то мне все кажется, что встреча наша короткая, надо успеть многое сказать, а слова подворачиваются не те.

— Галя, но я ведь на работе! Скоро закрытие парка, нужно проводить людей, обойти все тут… Вон и дружинники мои никак меня разыскивают. Давай договоримся о встрече в другое время.

— А сегодня ты меня не проводишь? Я бы подождала…

— Но это хорошо, если к полночи освобожусь, и то, если ничего не случится!

— Я подожду.

Они договорились встретиться на выходе из парка, и Николай поспешил навстречу дружинникам.

— Товарищ младший лейтенант, а мы опять того хлопца задержали, которого вы цепью! В пикете он. Касьяныч послал за вами, говорит, что подозрительно: возле киоска с дружками ошивался.

«Ну вот, еще один бдительный в пару Потапкину отыскался — Колесов!» — весело подумал Орешин.

Касьяныч встретил его возле пикета, торопливо, заговорщицким голосам рассказал:

— Возле тира киосочек — мороженое, конфеты, шампанское… Идем мы, значит, а киоскерша как раз закрывать стала свою лавочку: деревянный щит на окошко поставила, с замками колдует. Вижу: ваш крестник напротив на лавочке сидит и глаз от продавщицы не отрывает! Подозрение на меня нашло, тем более, дружки тоже поодаль крутятся. Задержали его одного, потому как другие опять в бега ударились. Мои ребята хотели Догнать, да зачем — лови атамана, мол, и все откроется. Иван Осипович, который за старшего у вас в пикете, знает хлопчика, на одной улице с ним живет.

— Хорошо, большое спасибо вам, сейчас разберемся…

Что-то строго выговаривая, Потапкин прохаживался взад-вперед перед долговязым подростком, понуро сидящим на стуле. Одет он был в простенький хлопчатобумажный костюм, на ногах синие кеды, какая-то жиганская кепочка на голове, состоящая вся из клинышков, сшитых в острые уголки, — на велосипедную звездочку очень похожа.

— Вот познакомьтесь, младший лейтенант, — Ленька Дятел! — веселым голосом сообщил Потапкин, указав на задержанного. — А по-граждански, на миру, значит, зовется он Леонидом Андреевичем Дятловым. С нашей Кузнечной улицы! Ученик восьмого класса, хоть ему, огольцу, давно минуло полных осьмнадцать годков! — Любил Иван Осипович использовать в разговоре простецкое словечко.

— Ну а тех двоих бегунов как звать? — опросил Дятлова Николай и посоветовал. — А ты поднялся бы на ноги, Леонид, — отсидишь ненароком, и так, видать, к бегу-то резвости у тебя маловато, не то что у приятелей. И скинь свою кепулю.

«Кепуля» Николаю явно подвернулась как бы в тон Потапкину.

Дятлов поднялся со стула, скомкал в руках свою шевиотовую кепочку, но глаз от земли так и не поднял. Вопроса о приятелях он будто и вообще не слышал. Орешин повторил.

— Не зна!.. Так… В парке увиделись.

— Ясно. Предать боишься? Понимаю: тут же все твои враги! Дружинники — враги, сосед Иван Осипович, я — твой участковый…

— Ну да, а то я своего участкового не знаю! — Во взгляде Дятлова мелькнуло насмешливое недоверие. — У нас старший лейтенант дядя Ваяя Еськин!

— Не раз, видать, попадало от него — вот и запомнил! — засмеялся Потапкин.

— Мне не попадало, но я старшего лейтенанта тоже хорошо запомнил — обстоятельный человек! — отозвался тут же шофер Колесов. — Так где ж он теперь?

— На пенсию вышел, — ответил Николай и, повернувшись опять к Дятлову, укоризненно сказал: — Вот так знакомство у нас с тобой получается — грозишься, а?!

— Вы первые начали — нечего было драться!

— За это извини, не стерпел, понимаешь, ведь мне самому однажды пришлось на себе испытать это оружие — больно тоже было, уж поверь.

— Это не оружие — нет такой статьи!

— Ого, мы и законы знаем! Ну что ж, полезно будет пообщаться… — Про себя Николай уже решил, что с Ленькой Дятловым ему лучше всего разговаривать наедине — дружинников он тут же отправил наблюдать за порядком на выходе из парка. Потапкина, поблагодарив за службу, отпустил домой. Последнее было самым трудным: такая ясная досада появилась на лице Ивана Осиповича, такая неподдельная обида, что неловко было на него смотреть. У двери он помедлил, еще раз с надеждой предложил свою помощь:

— Разрешите, я во дворе погожу, пока побеседуете, а там доставлю Леонида прямо к его дому? Чтоб он больше нигде…

— Ничего, ничего, Иван Осипович, сам дотопает, без провожатых. Вас ведь тоже дома ждут дочери, внучата — отдыхайте, большое спасибо. Не в последний раз поработали сегодня, правда?..

Честно говоря, если б Николай сегодня не обещал проводить Галю Остапенко, то на уходе Потапкина он бы так не настаивал — и любом случае устеречь спокойствие ночного города вдвоем с надежным помощником легче. Да еще если с охотой на добрые дела, без спешки. Ведь как и Потапкин не опешит в свое, как он называет, бабье царство, так и Николай Орешин не торопится в комнатенку с видом на собачьи вольеры во дворе горотдела милиции, где ему валяться в одиночестве без сна на кровати, комкать, душить подушку в ожидании забвения от грустных думок. Наверное, и давний бригадмилец, не старый еще человек, полный сил и здоровой энергии, не может в немудреном быту смирить себя и целиком растратить. Жену Потапкин похоронил давно. Две дочери родили двух внучек. А зятья… Одного, пьяницу и дебошира, он сам помог выставить за порог. Второго склонил явиться в милицию с повинной в растрате, когда тот испугался и готов был удариться, в бега. Николай помнит разговор Потапкина о его дочерях с бывшим участковым Иваном Михайловичем Еськиным.

«Главное — для их счастья я ноль без палочки! — жаловался он. — Старшая получит из тюрьмы письмо от мужа — песни орет на весь дом! А то обе ни с того ни с сего заревут белугами. Смотришь на дурех и куда пропасть — не знаешь. А утешитель из меня и вовсе никакой!..»

После ухода Потапкина Николай немного помолчал, подыскивая слова к началу разговора с Дятловым, разглядывал его в упор. Ленька чувствовал на себе взгляд, непроизвольно хмурился, переминался то одной, то другой ногой в кедах приглаживая песок на полу пикета. Здесь когда-то был павильон, где торговали пивом и напитками, — пластиковые стены прямо на земле, брезентовый тент.

— Ну так что, Леонид, ты у киоска забыл? Зачем вообще в парке?

— Так…

— Ты не такай давай. Или вообще разговаривать со мной не хочешь?

— Почему? Хочу…

— Хочешь? Интересно! Ну говори, а я поддержу разговор.

— О чем?

— Да-а! Сказка про белого бычка у нас с тобой получается… Тогда расскажи хоть, кто у тебя отец, мать, где работают?

— Отца нет, погиб еще в войну под бомбежкой на паровозе — машинистом был. Мама работает обмотчицей на электроаппаратном заводе.

— Там, где и Потапкин работает?

— Он кузнец, а мама катушки какие-то наматывает тонким проводом…

— Братья-сестры есть?

— Один я.

— Тебе семнадцать лет? Почему только в восьмом классе?

— Шестнадцать. Год пропустил, мама болела. Моя мама очень сильно болела! — как-то даже воскликнул Ленька, и голос его вдруг сломался, задрожал, а глаза заблестели. — Отпустите меня, дяденька!

— Ну-у, такой!.. — Орешин хотел сказать «такой здоровый, а по мамочке рыдаешь!», но вдруг у самого что-то в душе отозвалось, дрогнуло, грустно заныло от дважды произнесенного Ленькой слова «мама». И как произнесенного! Нежно, с тревогой и болью.

— Ладно, Леня, ты иди, я тебя отпускаю, только ребят своих мне назови. Я запишу всех себе для знакомства, и дело с концом. Договорились?

— И ничего не договорились! Сказал: ничего не знаю! Чего пытаете?! Не буду больше говорить, хоть убейте! Не знаю никого! Не видел!!

Орешин с растерянностью смотрел на вызверившегося парня и боялся, чтоб с ним тут же истерики не было — явился он весь, задрожал, побелел, кулаки сжаты!.. Просто невозможно было узнать прежнего мальчишку, тихо рассказывающего о себе, волнующегося при одном воспоминании о своей матери.

— Ну как хочешь, дело твое! — быстро выпалил огорошенный Николай знакомую тираду своего уехавшего на Ангару товарища, Игоря Клёмина, почти со злостью в себе отмечая, что так и не начал еще новой жизни, продолжая обидные промахи, пользуясь чужими словами… — Иди, иди уж, герой! Раскричался — пытают его тут, понимаешь! Хочешь знать, так я и без твоей помощи всех скоро узнаю — плохо думаешь о милиции.

— Ну и узнавайте!

Ленька Дятлов то ли вздохнул, то ли передернулся, нахлобучил кепку на самые глаза и, еле выдавив из себя «до свидания», пошел к двери, оставляя на песке пикета четкие, елочкой следы кедов.

«Вот псих попался! — вздохнул Николай и тут же вспомнил об ожидающей его Гале Остапенко. — Теперь эта будет нервы трепать, обиженную из себя строить… Новая жизнь со старыми дырками!»

Галя ожидала в условленном месте. Жила она, оказалось, всего в трех кварталах от парка, недалеко от железнодорожного переезда, где недавно он затеял эту несчастную стрельбу… Слышала ли она?

— Глухой райончик. Как тут у вас, тихо? — спросил он.

— Да ничего будто… Побаиваюсь, правда, когда в ночную смену или со второй поздно возвращаюсь. Темно!

— И ведь не заставишь никак людей вывесить лампочки над номерными знаками домов — есть же постановление!

— А у нас горит лампочка — видишь, какие мы с хозяйкой дисциплинированные?!

Домик с призывно освещенным номером «13» стоял в глубине усадьбы за садом. Сад начинался прямо от калитки по обе стороны дощатого тротуарчика. При каждом шаге о колени терлись крупные головки ромашек, еще какие-то цветы, пахнувшие густо, сложно, напоминая вольное солнечное луговое лето, особенно милое в наступающей осени и посреди обтоптанной и закрытой асфальтом городской земли.

— Значит, и ты тоже на моем участке живешь? Если б и сегодня не встретились, я все равно бы узнал, когда пришел бы с проверкой паспортного режима.

— Тоже? А кто еще, если не секрет?

— Степан Орлов с Соней, еще кое-кто тебе незнакомый, как, например, бывший здешний участковый, бывший бригадмилец…

«Степан — бывший друг, — так еще уточнил он про себя. — А Галя, кем ее считать теперь?»

Конечно, она ему нравилась, не без волнующих чувств он целовал ее тогда, напрочь забывая о существовании на земле Зои Борисовой. Мысли возвращались к ней после, наедине, будто в туманности открывалась опять главная яркая звездочка, мучила его раскаянием, тоской и надеждой.

Дом охранял большущий пес Тарзан. Он даже голоса не подал, подбежав к Гале лишь у крыльца, а она вполне с серьезным видом тут же «представила» ему Николая:

— Вот, Тарзанушка, — это наш новый участковый, представитель власти, так что ты запомни наперед и не проштрафься!

Пес подошел к Орешину, внимательно «попробовал» воздух и не спеша отошел в тень за веранду, погромыхивая цепью.

— Вот телок-то! — невольно воскликнул Николай, вздохнув свободней после ухода собаки. — Зарегистрированный?

— Конечно! — засмеялась Галя. — А ты прямо нигде не забываешь про свои служебные дела! Зарегистрированный, зарегистрированный. Зайдешь в дом? Посмотришь, какая у меня везде чистота, порядок, а хочешь, я угощу тебя собственным печеньем — я умею стряпать вкусные вещи, ты еще не знаешь! Это у Орловых нас на квартире трое было — к печи ходу не давали…

— Спасибо за предложенное угощенье, но мне совсем не хочется есть, ты извини, Галя. Давай лучше на крыльце тут посидим, ночь вон уже и кончается…

— Да… Зря мы долго по улицам бродили — лучше б сразу сюда пришли. Мы с Соней иногда и чаевничали прямо на крыльце! Может, принести чего-нибудь?

— Да не беспокойся, я действительно сыт. Расскажи лучше, как там Соня поживает?

— А что Соня? Не будут они со Степаном жить — он вообще-то был хамом, хамом и останется! Ты еще не знаешь, наверное, но когда мы у него жили, так он умудрялся нам всем троим головы морочить. И так это у него ловко сходило! Когда других нет — он к одной с ласковыми словечками, потом к другой! Хоть и противно, а терпишь, бывало, ведь хозяйский сынок. Все стараешься в шуточки обратить, — ведь куда пойдешь квартиру искать в разгар учебы? А Софья, дурочка, попалась… Пьет он, бегает на танцы — я его и в парке видела… Представляешь, опять в гости напрашивается! «Иди ты подальше от меня», — сразу отрезала. Прохвост, каких поискать! Ну его!.. Ты-то хоть вспоминал про меня? Быстро мы как-то потерялись… Может, зря я тебе сегодня показалась?

— Ну! Фантазерка ты, и больше ничего! Я ж говорил, что и сам бы все равно когда-нибудь узнал, где ты живешь.

— Это случайно. А сам ведь не искал…

— Но мы же встретились так или иначе, и я рад, что как прежде сидим и говорим вот!

— Не как прежде, не как прежде! — возразила девушка уже со слезами в голосе, и у него, как недавно при неожиданных слезах Леньки Дятлова, в душе что-то жалостливо дрогнуло. Он легонько встряхнул Галю за плечи:

— Только не плачь, прошу тебя!.

Она вдруг прильнула к его груди и затихла, будто выслушивала его растерянное сердце — он даже дыхание придержал…

V

Работа участкового уполномоченного милиции на неделю вперед по часам и минутам расписана в книжке, называемой план-дневник. Паспортный стол, уголовный розыск, отдел дознания, служба ГАИ, детская комната, прокуратура, депутаты, руководители предприятий и учреждений, все граждане — каждый имеет к участковому просьбы, жалобы, поручения, указания, наставления. Все надо учесть, исполнить.

Так что обычный приход в какой-то дом — для участкового непростое дело: не забыть ни об одном решении и постановлении городской власти, проверить паспортный режим, беседуя с хозяевами, выяснить для себя человеческие и гражданские качества каждого, запомнить житейскую позицию, отношение к соседям, к воспитанию детей и, наконец, отношение к самому приходу в дом участкового. Может получиться так, что, побывав в доме один раз, расписавшись в домовой книге, ты навсегда потеряешь охоту прийти сюда еще, зная, что тут не помогут, утаят даже общеизвестные свидетельские факты, ни плохого, ни хорошего не скажут о самом знакомом человеке.

Передавая участок, старший лейтенант Еськин провел Орешина по предприятиям, магазинам, разом познакомил со всеми уличными комитетами, собрав их в конторе горзеленхоза, где была так называемая резиденция участкового — небольшой кабинет с телефоном и одним столом, с диванчиком для посетителей. С уличными комитетами вообще-то встретились прямо на улице, в прилегающем к конторе скверике, потому что в помещении всем мест не нашлось бы. Ну кого мог запомнить Орешин? Одного Потапкина, пожалуй, он и знал, ведь он с ним частенько по участку патрулировал, в парке. До заступления Николая на должность они с Еськиным прошли из дома в дом только три-четыре улицы, а их на участке за двадцать, да еще переулки!

Начальник патрульной службы майор Бородаев в заключение еженедельных занятий участковых неизменно говорил: «Помните: милиция — войско по охране общества от преступных посягательств. Закон — компас поведения работника милиции. Милиционер — образец гражданского служения Родине!»

И насколько замирала душа Николая Орешина перед такими словами, как «закон», «Родина», настолько мучилась она сомнениями — соответствует ли он, Орешин, «образцу». Самоуничижение терзало его, кажется, еще больше после того, как он побывал у Ивана Михайловича Еськина и рассказал о случае с Ленькой Дятловым. Рассказывая о Леньке, он почему-то надеялся на «прощение», ведь, по словам Потапкина, от Ивана Михайловича мальчишке в свое время тоже попадало. И верно, Еськин сначала с улыбкой отмахнулся:

— Ничего, я многих парней за уши таскал, привыкают, как к батьке родному! Зато от тюрьмы отбил не одного… Но! — Тут старый участковый нахмурился, встал, похоже, что разволновался. — Ты, Николай, не так все понимаешь! Не все должно, что можно. Власть — это не игрушки, это оружие. Тут можно, и себя покалечить и людей поранить. Я, конечно, помимо всего прочего и в отцы Леньке гожусь. А ты молодой, сам недалеко от его возраста ушел. И если б парнишка не боялся твоей власти, то вряд бы сдержался, когда ты его ударил! Ленька мать шибко любит, особенно после того, как она переболела и чуть не умерла от воспаления легких и всяких там осложнений. Шибко любит, а на улице это считается слабостью. Вот он дома ласковый, а с ребятами другой, обиды долго помнит. Извиниться тебе бы перед ним надо.

— Так я сразу извинился!

— Ничего, еще раз по-хорошему — это не помешает. Может, он и не простил пока, раз ушел так, с психом.

— Эх, ничего, видно, из меня не получится! Я вон и товарищу своему не помешал в краже… — Николай рассказал об Орлове, как все случилось в роддоме.

— Да это же хорошо, Коля! — улыбнулся Иван Михайлович. — Значит, ты здоров, потому что самый первый признак здоровья — это когда совесть болит! Людям прощать умей, а себе никогда. Власть над собой иметь — себя уважать. Власть на авторитете стоит.

И вот шел теперь участковый Орешин замириться с юным Ленькой Дятловым, с человеком сложнейшим, с множеством разных тайн. Конечно, без тайны нет человека. Тайны — это как семечки в яблоке, только яблоку и необходимые. В тайнах сокрыты как бы две параллельные жизни человека — та, что была, да нелепо и стыдно вышла; и та, что могла быть или еще будет, где все так счастливо и чудесно представляется, тебя поддерживает и придает силы. Терять стыдные тайны радостно, но минувшей ночью в своей комнатке Николай Орешин оплакал совсем иную тайну души, давно согревавшую его надеждой на счастье, и вот теперь ничего не осталось, кроме боли на сердце: он получил письмо от сестры, Томы, что Зоя Борисова вышла замуж за Вовку Поскотина…

На двери дома Дятловых издали был виден замок. Свирепого вида собака забесновалась от невозможности ухватить Орешина за калиткой. Чтоб не терять времени даром, Николай решил пройти хоть одну сторону улицы с проверкой паспортного режима — это у него было намечено в дневнике на завтра.

В усадьбе следующего дома царила сама бесхозяйственность: грязь как из какой-то квашни выпирала из-под ворот, над номерным знаком нет освещения, собака не привязана — Николай сунулся в ворота, но вынужден был отступить и дожидаться, пока вышедшая хозяйка привязывала пса. И еще успокаивала:

— Вы не думайте, он не кусается! Возле людей привык, вот и кидается приласкаться…

Сдержанно поздоровавшись, Орешин не стал делать немедленные выговоры за непорядок. Прошел в дом, попросил принести домовую книгу. Лет сорока пяти мужчина, уже седеющий, с серым, нездоровым лицом примостился за кухонным столом, не спуская с рук малыша, разгоревшимися глазенками оглядывающего блестящие пряжки и погоны на участковом. Все паспорта были в порядке, в домовой книге старший лейтенант Еськин расписался два года назад.

— А что, с тех пор у вас и не бывал Иван Михайлович? — спросил Николай.

— Почему так? — в свою очередь удивился хозяин. — Сто разов приходил по всяким надобностям. Мы с ним, бывало, и покурим, и поговорим… Значит, на пенсию, ушел? Ну да, у вас же четверть века отслужить требуется, а годы не важны.

Орешин поинтересовался, знают ли хозяева своего депутата и уличный комитет. Глава семейства отвечал один, жена помалкивала, сложив руки на переднике, стояла у печи.

— За депутата голосовали, как не знать. А Потапкина и рады бы не видеть, так сам не отвяжется!

— Такой неприятный вам Потапкин?

— Почему это?! Вообще я говорю, что мужик он такой, что любит покрикивать, в чужой двор как в свой зайдет, найдет все ходы-выходы.

— Но вы же сами его выбирали! Другого могли.

— Выбирали. А больше некого выбирать, как его. Никто ж так не сумеет, как он, а поиначе выходит, что никак нельзя, ничего не получается!

— А если выбрали, то надо подчиняться, — твердо сказал Орешин. — Ведь наверняка он требовал, чтоб вы осветили номерной знак на доме, порядок во дворе навели, собака опять же злая, а не на цепи!.. Придется мне оштрафовать вас, вернее, составлю вот протокол, передам на административную комиссию.

— Во, и Потапкин про то же: составим, передадим, оштрафуем! А никто не спросит, как я недужу, сколь времени со мной баба нянчится, ведь я фронтовик, раненый, инвалид первой группы, на работу никакого права не имею, а тут родниковый ключ в огороде пробился и знай в грязь все во дворе переводит! Наказание, ей-богу, хоть; с места съезжай!

— Заявите в землеустроительный отдел, там есть специалисты.

— Это заявили. Они приехали, посмотрели, да не испугали воду, чтоб назад ушла в землю, — грязит!

— Хорошо, но как быть с лампочкой? Вот понадобится вам врачей позвать, а они дом не найдут ночью, а найдут, так их собака не впустит!

— А свет, что ж, надо сделать, вот оклемаюсь, тихонько и сделаю. Собаку женка привязует, да ведь бабий узел известно какой — развязался, шалава…

— У вас же взрослый сын прописан, женатый! Что ж не поможет по дому?

— Что сын, что сын?! Нет его никогда, экспедитором на ликерном заводе работает, по северам все мотается, ему не до нас. Как заявится, так ничего не допросишься, а возьмется в стену гвоздь вколотить, так обязательно погнет — сам еще кривой всегда. От «вредности» производства, говорит. Ниче, младшой, все исправим-сделаем, дай только срок. Пойми, если жизнь така, то ни до чего руки не доходят, право слово! Война, будь она не к ночи помянута…

— Ну а с соседями дружно живете?

— Это у ней спрашивайте, ведь у нас в соседях одни бабы, почитай, — кивнул на жену хозяин, поднялся, поморщившись. — Пойду хоть прилягу — опять лихоманка кажду косточку простреливает!

В отсутствие мужа женщина разговорилась:

— Ленька за мамку шибко трясется, прямо припадочный сделается, коль кто че скажет! Правду сказать, Дятлиха немного чудит: ее недавно в магазине обокрали на трешку, так она обмерла там. Никогда с ней таких делов не приключалось раньше! Опять же, подкинули во двор ее тот паспорт — она опять перепужалась так, что Ленька ко мне прибегал. Улыбается, говорит, что ничего с собой поделать не может — слабость делается, и все. Потом, правда, поведала о письме: с паспортом письмо у ней было от Ивана Осиповича — боялась, как бы Ленька не прознал.

Потапкин был бы ей хорошей опорой. В своем доме он, конечно, не очень сейчас заметный с работой, но понять мужика можно: нет жены. Она после войны застудила голову и умерла. Дочерей выдал, а у них жизня не клеится — соломенные вдовицы. Это при живых мужьях-то! Бес им рот раздирает, а бесенята вино заливают, мужикам тем!.. У каждого своя беда, — утирает слезу собеседница Орешина. — В России нет поди человека без того. Мой вернулся, я возрадовалась, что живой, а скоко слез пролила на его охи? Чисто из родника того мои слезоньки, али родник от них пробился — льются и льются…

Так и не составил никакого протокола в этом доме Николай Орешин — такое у него было чувство, будто пришел он сюда по следу войны слишком рано и спрашивает не то, что хотелось бы людям с открытыми еще, болящими ранами. Да и сам он забудет ли когда о погибшем отце? Как ни скора жизнь, а такое горе, как война, не один век наперед успевает задеть!

И осталась у Кольки Орешина одна мать, любил он ее не меньше Леньки Дятлова.

Только, правда, вида никогда не показывал, может, никто на свете и не знал о его бесконечной, нежной любви. Любое жизненное затруднение мать объясняла просто:

«Ничего, ребяты мои, люди живут, и мы как-нибудь проживем».

Несчастливым был отъезд Кольки из дома: когда в городе они продавали те помидоры, на вокзале у них украли деньги и ведро с купленными домой сайками и пирожками. Мать тогда отвернулась за билетами к кассе, а он зазевался по сторонам.

Пассажиры со всех сторон сочувствовали, грозясь воришкам всяческими карами, а мать Кольки смущенно улыбалась:

— Да это сорванец какой-нибудь ухитрился! Бог с ним, знать, тоже не от хорошей жизни за нашими рублями потянулся, за хлебом. Как-нибудь и мы проживем.

Собираясь домой на каникулы, Колька всегда с особенным удовольствием расходовал до копейки свою скромную курсантскую стипендию на подарки матери и сестре. А с какой гордостью он однажды привез домой и выложил перед матерью на стол молоток, зубило и щипцы, собственноручно скованные и обработанные в мастерских училища во время производственной практики!

— В хозяйстве пригодится, — небрежно проронил он, а мать приложила к лицу какую-то из его блестящих железок и… заплакала, но все равно по-своему — не горько, а светло, тихо улыбаясь…

VI

После обеда Николай Орешин отдыхал в своем кабинете. Спать не хотелось, и он пролистывал конспекты со служебных занятий. Одну страницу перечитал еще и еще, отбросил тетрадку и огорошенно пробормотал: «Ну вот же черным по белому давно записано то, что недавно мне растолковывал Еськин!»

Николай даже припомнил, что майор Бородаев из «Философского словаря» продиктовал эту цитату: «Власть — одна из основных функций социальной организации общества, авторитетная сила, обладающая реальной возможностью управлять действиями людей, согласовывая противоречивые индивидуальные или групповые интересы, подчинять их единой воле с помощью убеждения или принуждения».

Авторитетная сила. Он послушал об этом, записал и… А про силу не забыл и к Леньке Дятлову скоренько ее применил! Про авторитет забыл. А если б не было Еськина? Выходит, слова майора на занятиях не вошли глубоко в сознание, потому что Бородаев пока для Орешина не столь авторитетен, как Иван Михайлович? Вот и для Леньки Дятлова Орешин пока нуль без палочки, тогда как бывшего своего участкового он величает полным титулом: «У нас старший лейтенант дядя Ваня Еськин!»

Дальнейшие размышления Орешина прервал зашедший к нему оперативник Гриша Мухачев, двадцатипятилетний молодой человек завидного роста и спортивного телосложения, порывистый, отчаянный, как в этом убедился Николай. С Мухачевым ему довелось задерживать хулигана, полоснувшего ножом жену и кого-то из соседей. Это было в доме недалеко от парка, за ними прибежала в пикет дочь самого «злодея», как называют всех нарушителей в милиции Двуречья.

Невзрачный пьянющий мужичишка, завидя милиционеров, с бранью понесся навстречу с огромным кухонным ножом, как с саблей.

— Именем закона — брось нож, стрелять буду! — хладнокровно предупредил Мухачев и дважды выстрелил вверх. Но хулигана и это не остановило. Когда до него осталось не больше пяти шагов, в ноги ему ударил третий выстрел. Вот так с ними, хануриками, надо! — сказал потом Николаю Мухачев. — Очухается и еще спасибо скажет, что не в башку его дурную целил! Или ты думаешь, что мне надо было приемом выбить у него нож, скрутить?.. Дудки! Тогда на каждого злодея придется по милиционеру тратить. Всегда неизвестно, чем может схватка окончиться. А вдруг верзила попадет, бугай такенный или вообще ловкач какой-нибудь? Сам закувыркаешься! Пусть-ка знают закон: я за щитом, но и с мечом…

По территориальному расположению своего участка Орешин был подчинен группе из трех оперативников: недавнему выпускнику милицейской школы дознавателю Аношину, Мухачеву и Желтухину. Последний — старший. И по возрасту тоже — ему за тридцать, он в звании старшего лейтенанта, но в форменной одежде Николай еще ни разу Желтухина не видел и даже не мог его в ней представить — какой-то он был весь насквозь гражданский в своем неизменном, несколько мешковатом костюме светло-коричневого цвета, с лицом открытым, добродушным, с постоянной улыбкой.

А еще Желтухин носил коричневый берет с хвостиком, такие Николай видел у художников, тогда как все работники уголовного розыска щеголяли в широких шляпах. В такой новенькой шляпе, несмотря на теплынь, был сейчас и зашедший к Орешину Гриша Мухачев.

— Чем занимаемся, товарищ молодой участковый? Законы заучиваем? — спросил Мухачев, заглядывая в тетрадку Орешина. — Брось зубрить. У знатока законов есть только два пути: становиться судьей или… преступником. Наше дело ловить вторых и приводить их к первым. Пусть упражняются в познаниях. Живи, юноша, как велит сердце твое, не боясь никаких предостережений, в сознание каждого человека с рождения заложено, что можно ему, а что нельзя. Врет тот, кто говорит «не знал». Есть, кстати, возможность убедиться в правоте моих слов: сидит там в дежурке один карманный воришка — пойдем с ним побеседуем, спросишь его, знает ли он, какое наказание полагается за кражу, хорошо это или плохо — воровать? Пойдем? Нет, я вполне серьезно. Пошли. Надо же тебе знать в лицо потенциальных преступников на своем участке. Этот пока еще не попался нам с поличным, но когда-нибудь все равно попадется. Я вызвал его повесткой. А повод такой: из паспортного отдела нам передали заявление некой гражданки Дятловой о краже у нее в хлебном магазине паспорта и денег. Естественно, коль речь идет о краже…

Это был молодой еще сравнительно парень, в кепке, сшитой из шевиотовых клинышков «звездочкой», как у Леньки Дятлова, в хромовых сапогах-бутылочках до колен, называемых лопарями, уголок белого платочка виднелся в кармашке черного просторного пиджака. Держался парень застенчиво, предупредительно, вежливо. Еще перед входом в кабинет Мухачева он смахнул с головы кепку, обнаружив несколько удлиненную, молоткообразную голову, поправил рукой реденький чубчик «английской польки». У предложенного стула он стоял до тех пор, пока не уселись за столом Мухачев с Орешиным.

— Полюбуйся, лейтенант, какой воспитанный молодой человек! — усмехнулся Николаю оперативник. — Не смотри, что зелен, у него почти десятилетка за плечами! Наших закрытых курсов — зэка сокращенно. Еще, заметь, если б не амнистии, то цены бы ему не было! Так, Слоненок?.. Кстати, — повернулся Мухачев опять к Орешину, — хочешь узнать, почему его Слоненком кличут, злодея? Рука у него гибкая и ловкая, как хобот. Правая или левая рука-то, не дай соврать, Лешка?

— Гражданин начальник, ну зачем вы так шутите, ведь я на производство устроился, женился, с прошлым покончено!

— Покончено?! На производстве работаешь?.. Граждане, граждане! Спешите посмотреть рабочего Слоненка! — совсем развеселился Мухачев. Николаю Орешину даже неудобно стало за поникшего головой симпатичного парня. — Ты брось мне тут арапа заправлять! — повысил голос оперативник. — Знаю, как ты работаешь. Рассказать?.. Рано встаешь, чтоб угадать на час пик, автобусах в трех чистишь карманы, трижды по кольцу проезжая проходную своей сапожной артели, а то и вовсе… По три выходных себе устраиваешь в неделю! Вот и в прошлую пятницу утром часиков в десять где шатался, на работе тебя не было? В хлебном магазине ты был на Лесной.

— Не верите! — вздохнул Слоненок. — Я, конечно, не помню за ту пятницу, может, у меня зубы опять болели — у жены вон хоть спросите!

— И опять врешь! Нашел мне алиби — жена! Да она все скажет, что ты наказал! Наглеешь, Слоненок, наглеешь. По-твоему: не пойманный не вор? Вор ты — и останешься вором, бесчестным человеком, на Руси ведь ворами нарекли и тех, кто врет, ловчит, подличает, против честных людей живет. И другое страшно: куда ты паспорта обворованных граждан деваешь, шпионам продаешь?

— Да вы что, гражданин начальник?! — отшатнулся даже на стуле Слоненок. — Неужели я не понимаю, неужели ж я буду врагу, так сказать… — он совсем смешался, поняв, что невольно выдал свою причастность к пропаже паспортов, а следовательно…

— Вот и договорились, — усмехнулся Мухачев, победно поглядывая на Орешина. — Воруешь, Слоненок, еще как воруешь! А понимаешь ты все, это верно. Все знаешь. Вот скажи, участковый твой интересуется, сколько по кодексу судьи дадут за кражу сотни рублей, сколько за трешку? Не стесняйся, давай поясни.

— Кому как, — вздохнул Слоненок, скосившись на Орешина. — Мне бы дали поближе к десяти… Хоть за трешку, хоть за скоко.

— Знает, видишь, злодей, все знает! И ворует! — пристукнул ладонью по столу Мухачев. — А может, ты недопонимаешь все еще? Чего? Скажи — объясним, а ты воровать бросишь. Ну что за профессия — вор?! Сын у тебя вырастет, а ему скажут… Ну сколько ты в автобусе украдешь за день? Погоди, погоди, не ерзай — ты сначала меня послушай, а потом врать начнешь! — опять прихлопнул ладонью Мухачев готовые сорваться с языка протесты Слоненка, уже не находившего удобного места на стуле.

— Пусть сотню с мелочью наскребешь по карманам едущих на работу, да и то вряд ли, ведь ты боишься большие деньги сразу брать у кого-то одного — заявит! Рублики, мелочишко… А потом годы в тюрьме. Где ж выгода, ради чего все? Да работай ты слесарем, по тыще в месяц получай с честью — и без всякого риска! Или в сапожной твоей мало платят?

— Ничего платят, напарник и больше тыщи, бывает, получит… Не ворую я, гражданин начальник! На пушку берете, путаете. Конечно, если судимый был, так все…

— Дурак ты, дураком и останешься, сам себя в жизни обсчитываешь! В общем, я ничего слышать не хочу, но чтоб хоть паспорт женщине вернул. Мало что без хлеба осталась, так еще и штраф ей платить теперь? Верни паспорт, если не хочешь больших неприятностей.

— Не брал я никакой тройки в хлебном магазине, не знаю никакого паспорта, хоть дома обыщите все! Да что я, один во всем городе? За всех мне отвечать? Тут вон понаехали разные!..

— Кто приехал, когда? Говори, раз заикнулся!

— Да я же точно не знаю! Вот Гнилой какой-то… Это кличка. Издалека к нам будто, спец большой…

— Как выглядит, где живет, с кем приехал? Выкладывай, Лешка, злодейская твоя душа, ведь каждый день стану вызывать и трясти, пока не вытрясу всей правды!

Слоненок довольно подробно описал внешность «чужака» и будто бы искренне развел руками: ничего, мол, больше не знаю.

— Хоть и знает, ничего больше не сказал бы, — заключил Мухачев, когда они с Орешиным вдвоем остались. — И так больно подозрительно, что он проговорился. Осторожный! Тут одно из двух: или кому-то из местной шпаны этот Гнилой поперек горла и его решили засветить и сдать нам, или Слоненок сам отчаялся на такое, чтоб отвести от себя нежелательные разговоры. А может, и нет никакого Гнилого — наврал Лешка, пустышку подкинул: разбирайтесь, мол, пока, а я пойду… У ворья, ты примечай, Николай, себе, очень сильное самолюбие, и они впадают почти в ужас, если им приходится отвечать не за себя. А этот гастролер, похоже, натуральный спец — выудить узелок из-за пазухи женщины! Слоненок и не рискнул бы и не смог поди.

— Так чего же тогда ты на него так нажимал?

— Потому и нажимал, чтоб не чувствовал себя в безопасности, чтоб оглядывался, чтоб шапку на себе щупал: не горит ли? Попадется, никуда не денется. Вся трудность поимки карманника состоит в том, что его буквально за руку поймать надо, и не иначе, как при свидетелях. Ох-хо-хо! Тут еще кое-кого тоже надо за руку… Никаких рук не хватает! Есть у меня один план, поможешь? Надо бы вечером погулять по улицам. Понимаешь, какая-то группа парней взялась за грабежи — требуют только деньги. Вот бы и подкараулить. Ты притворишься пьяным, а я по другой стороне улицы тихонечко за тобой наготове… Чуть что — именем закона! И дело в шляпе. Ну как?

— Но у меня в плане на сегодня записано…

— Слушай, первоначальная задача милиции — борьба с преступностью! У него, видите, записано по домам ходить, беседы проводить! Потом это, когда всех злодеев выловим! А сейчас запишешь, что работал с уголовным розыском, никто тебе и слова не скажет.

— Конечно, я согласен, раз надо, просто я не знаю, как в таких случаях отчитываться перед Бородаевым, например, — смущенно пояснил Орешин.

— Между прочим, по службе ты и нам подчиняешься, уголовному розыску. Ну ладно, детали обговорим. Одеться надо по-гражданке.

— У меня есть только морская форма после училища.

— И рубашки какой-нибудь нет?

— Нет пока…

— Ладно, я что-нибудь принесу, — сказал Мухачев, с сомнением оглядывая щуплого на вид Николая. — Нам с тобой хоть бы одного зацарапать! — помечтал он и тут же предупредил: — Смотри Желтухину пока ничего не говори, если встретится, он сейчас поехал по одному делу… Пока занимайся своим, а часиков в одиннадцать я зайду к тебе, будь дома!

Тенниска Мухачева выглядела на Николае почти полномерной рубашкой. Еще тот вручил ему габардиновый плащ и фонарик, пояснив:

— Держи фонарик наготове под плащом, перекинутым через руку, как только нападут, свети им в лицо, ослепляй, а тут и я подоспею!..

Битых два часа ходил Николай по пустынным уже улицам города, охрипшим голосом распевая то «Подмосковные вечера», то песенку из кинофильма «Дело было в Пенькове». Редкие парочки и одинокие прохожие заблаговременно переходили на другую сторону, где встречались с молчаливым огромным Мухачевым.

Никто и не думал нападать на Орешина, никто его не урезонивал даже, лишь собаки во дворах частного сектора с удовольствием облаивали позднего гуляку.

Сошлись с Мухачевым в конце улицы в очередной раз.

— Еще ходить будем? Я уже устал и охрип.

— Да, видно, толку мало. А утром надо будет на работу явиться, ведь Желтухин ничего не знает и может не одобрить наш свободный поиск… Давай расходиться. Обидно, конечно. Хотелось бы раскрыть и доказать…

Что хотелось доказать Мухачеву и кому доказать, он не успел сообщить: вдруг где-то впереди раздался пронзительный женский визг, топот ног, треск ломаемого забора или чего-то деревянного!..

— Они! Быстро!!

Николай еле поспевал за длинноногим оперативником. Он чуть не наступил с разгону на тихонько плачущую на земле женщину, хотел расспросить ее, но Мухачев рявкнул над ухом:

— Потом! Вперед! Свет!!

В свете прыгающего лучика фонаря на перекрестке разбегались в разные стороны темные фигуры четырех-пяти человек. Мухачев выстрелил вверх раз и другой, понесся куда-то вправо, крича «Стой!» и «Именем закона!». Николай высветил фонариком рубашку одного из убегавших, рванулся следом. Впереди преследуемого, кажется, бежал еще кто-то, низко пригнувшись. Ближний беглец прихрамывал, в руке у него была какая-то палка. Николай догонял. Молчали, только шумное дыхание слышалось да топот ботинок.

— Стой, гад, все равно догоню! — выкрикнул вдруг впереди бегущий тому, кто явно удалялся еще дальше по улице. Тут и Орешин сообразил повторить «Стой!». Николай уже каялся, что потерял товарища и тот не может ему помочь. Между тем, от окрика беглец перед Орешиным остановился, резко обернулся и кинулся навстречу, занося над собой обломок штакетины.

— А-а, гады! Получай!

Удар легкой сухой палки пришелся Николаю по боку, по плащу в руке, который он так и не догадался бросить, чтоб не мешал на бегу. В следующий миг они уже барахтались на земле. Противник Николая был явно слабее, сильно возбужден и не готов к схватке — он, кажется, даже плакал, рычал и бешено колотил руками во что придется. Фонарик давно потух.

— Прекратите сопротивление, вы задержаны именем закона… Я — работник милиции! — оказавшись наверху, тоже задыхаясь от суматошной борьбы, приказал Орешин противнику.

— Милиция?! — переспросил он, обмякнув в руках Николая, и огорошил: — Так не меня надо задерживать! На нас напали! Убили Наташку, наверное! Эх, не дали догнать хоть одного!..

Мухачев опять где-то недалеко выстрелил. Когда они вдвоем подоспели к нему, он стоял у темного проема проходного двора и стрелял вверх…

— А, ты задержал одного?! Дай погляжу субчика!

— Погоди, это потерпевший! Так получилось…

— А-а… — разочарованно протянул Мухачев. — Мой в этот двор забежал, кажется, — темень такая! Я его совсем было за пиджак ухватил, так он разделся тут же, как змея выскользнул и был таков! Акробат, черт его дери!

Потерпевший поднял с земли пиджак и сказал, что это его одежда.

— С меня сдернули, когда я сказал, что денег нет. А у Наташки сорвали с плеча фотоаппарат. Пойдемте к ней быстро!..

Вскоре прибыло два дежурных наряда милиции на мотоциклах, вместе с Орешиным они обшарили двор, объехали все вокруг — никого. Девушку с вывихнутой ногой отправили в больницу, а парня — в горотдел для опроса.

На старшего оперативного уполномоченного Желтухина Мухачев с Орешиным боялись глянуть, хотя внешне на его лице не было видно никаких признаков гнева, наоборот, улыбка из рассеянной стала определенной — иронической.

— Ну что, Мухачев, нашел себе частную лавочку: захотел — пошел ловить преступников, не захотел — не пошел? Никого не предупредил, не поставил в известность дежурную службу, да еще молодого товарища к анархизму приучаешь, ставишь под удар? А вдруг преступники были б вооружены? Эх, казаки-разбойники! Вот почему ты, Григорий, не стрелял в преступника, а раздевать его на бегу принялся? Да потому, что не знал ты, простой шалопай это, уличный задира, или грабитель, ведь вы мимо девушки как слоны протопали, не узнав, что случилось, наконец! Да, отделались злодеи легким испугом — ищи теперь свищи… Ладно, Григорий, иди пиши рапорт и вали себе домой до утра!.. А вы, Орешин, останьтесь, — попросил Желтухин. — Хочу поближе познакомиться, давно собираюсь, да за делами нашими!.. Живете в гостинице во дворе?

— Да, в первой комнате.

— Как зовут?

— Николай Орешин.

— А по батюшке?

— Трофимович.

— Сколько лет?

— Девятнадцать.

— Плохо выглядишь — щупло. Спортом не занимаешься, что ли? Откуда к нам пришел?

— После речного училища горком комсомола направил. В училище занимался легкой атлетикой.

— Легкой? Но у нас тут, сам видишь, атлетика тяжелая! На кого учился, родители где?

— Отец с войны не пришел, мать с сестрой живут в селе под Хабаровском. Получил диплом механика паровых машин.

— Ясно. В нашем городе один, стало быть. Участок Еськина принял?

— Да.

— Ну и как показалась наша работа? Если можешь, честно ответь, пожалуйста.

— Но я всего второй месяц и многого просто не знаю!

— А знать-то хочешь?

— Конечно!

— И на том спасибо, как говорится. Ясно, что одного желания мало, но уясни хорошенько: и я на пальцах мало что тебе открою в нашем деле. Сам примечай, учись у кого возможно, хоть и у Мухачева — неплохой он парень, болеет за работу, но иной раз голый энтузиазм заменяет ему необходимую оперативнику осмотрительность, дальновидность, общую связность и строгую плановость действий. Его направлять — самому черту рога посшибает, но как сам что удумает!.. Что ж, Мухачев, как и ты, специального образования не имеет, призван. Сейчас повсюду лучший свой народ комсомол к нам направляет, чтоб помочь милиции. Ведь еще где-то пока есть работники, для которых «держать и не пущать» — весь стиль борьбы с правонарушителями! Меняются времена. И новых людей, мы поняли наконец, надо не ждать из какого-то неведомого будущего, а воспитывать в настоящем. И тебе тоже в участковых не долго быть, я думаю, — оперативника к делу по-настоящему наставить ох как не просто! Подучим, может, и на курсы при школе милиции пошлем, хоть и некогда зубрежкой заниматься, очень некогда. Закон надо сразу и навек принять, шагнуть, так сказать, на его сторону, и все, остальное сердце само подскажет. Конечно, от незнания закона возможны промашки. Возьми это: закон дает тебе оружие. Для чего? Если знаешь суть закона, то ясна должна быть и роль оружия в твоих руках — защита других от явных посягательств преступников на закон. Все проще простого. Кстати, у тебя на участке недавно ночью кто-то стрелял, не знаешь кто?

Николай Орешин почувствовал, как кровь бросилась ему в лицо.

— А что, было заявление?

— Сигнал был. Оперативные данные. Если будешь у нас работать, узнаешь, что это такое.

— Это я стрелял! — непослушными губами вымолвил Николай. — Хотел холостым только, да сдвоило…

— Обойму не вынул? — Желтухин покачал головой: — То-то и оно! Чуть товарищей своих не ранил, судьбу бы себе обрезал… В таких случаях надо быть крепким: дружба дружбой, а служба службой, как говорят.

— Да уж я столько передумал, пережил, — признался Николай, внутренне очень удивленный, что оперативнику известно, похоже, что он был в ту ночь вместе с Клёминым и Орловым.

Еще одна мучительная тайна оставила его душу. Хорошо, что это случилось при Желтухине, другой бы дал ход проступку, и кто может предположить дальнейшее!..

VII

Гнилой, в первый же день в Двуречье повстречав Слоненка, пожил у него в доме, потом тот свел его на квартиру к своей теще, объявив для людей дальним родственником, приехавшим на время отпуска. Но пока Валька Стофарандов «брал на крючок» Леньку Дятлова, «водил» его и «прижимал», тот, в свою очередь, как показалось Вальке, выследил его по «отпускному» адресу. Тогда Гнилой стал ночевать в двух местах поочередно или разом — вроде бы устроится у Слоненка, а поздним вечером вдруг встанет и уйдет к его родственнице или наоборот. Благо, что в одном месте под жилье ему была отведена всегда открытая летняя кухня, а в другом, у Слоненка, в любой момент можно было незаметно прошмыгнуть на чердак. Там соорудить ему лежку он попросил жену Слоненка Дашу — в тот вечер особенно не захотелось видеть ее кислую (при его появлении в доме) трескающуюся от жира физиономию. Он заботился об одном: чтоб никакой системы нельзя было увидеть постороннему в его переменах мест ночевок. Вот и все. А кто там и что о нем думает — наплевать.

О вызове Слоненка в милицию Гнилой знал, в тот день пришел попозже, долго осматриваясь и прислушиваясь по-звериному.

— Зачем вызывали?

— Да! — отмахнулся Слоненок, старательно пряча глаза. — Телегу катят. Кто-то будто щипанул в хлебном магазине паспорт с трешкой. Кум (оперработник) буром попер: верни, мол, хоть паспорт. Развелось крохоборов, а ты отвечай тут за всех их, пакостников!

— Ша, сучонок!! Или мне показалось, что кто-то хотел вякнуть? — как не хотелось, но сорвался Гнилой на открытом презрении к таким, кто запродался однажды страху за свою шкуру и всю жизнь потом паскудил нашим и вашим. — Не можешь — не воруй, завяжи, если у тебя получится, хоть лапы себе отруби, стань мужиком (работягой), но не шатайся, не понтуй и не суди никого, кроме себя, знай свое место. А то еще мурло задирают, в позу становятся!

Все беды людей (таких, как Гнилой, разумеется) и происходят от подобных сучат — они и продадут и купят, хоть никогда уже не разбогатеют и не очистятся. И раз уж выпал случай, Валька Стофарандов решил сказать Слоненку все:

— Мое появление тебе не в масть — ты же понтуешься тут среди своих, работягой числишься и щиплешь пятаки по автобусам в прибавку к зарплате! Но ведь ты, вошь, и живой-то, пока я теплый. Хроманешь (наследишь, выдашь) — безносую обнимешь вместо своей жирной Дашки. Вот и соображай. Все!

Слоненок был бледен и дрожал от загривка до пят. Расстались они во взаимной ненависти друг к другу. Но ночевать Валька остался здесь, уже чувствуя свою безопасность.

Трудные времена. Кто против тебя, уже не сочтешь, а кто за тобой — тем более… Бывают мгновения, когда Гнилой понимает вдруг, что все люди вокруг ему вообще не нужны, а уж он им и подавно. Снились сны, где бродил он по безлюдным городам, ел и пил что хотел, взяв пищу запросто в открытых магазинах. И оглядывался, оглядывался с такой сиротской тоской, жалостью к себе и болью, что во рту пересыхало и не было воздуха!.. Что это было? Зачем? Непонятно. Наяву — только привычная тупая злость. Может, лучше, чтоб люди не сами собой исчезли, как во сне, а чтоб ты их сам… всех? Раз тебя одного они все никак уничтожить не могут, оставляют мучиться, страдать, болеть, думать и ненавидеть! Где только патронов столько возьмешь? Четыре их всех у него, только четыре…

VIII

Орешина впервые назначили в наряд на суточное дежурство по городу. От уголовного розыска дежурил Мухачев. После той злополучной ночи «свободного поиска» они не виделись, и Николай обрадовался случаю целые сутки быть вместе.

Среди участковых тоже были молодые товарищи, посланцы обкомов и райкомов, но Орешин пока не нашел общего языка ни с одним, да и виделись они раз в неделю на служебных занятиях или на месячных отчетах перед инспекторами и майором Бородаевым.

Особенно поговорить с Мухачевым, конечно, и теперь не удалось: в дежурную комнату со всех уголков города поступали сообщения, заявления, сигналы. Две «линейки» и одна легковушка от ГАИ были почти постоянно в «разгоне» с кем-то из дежурных. Заступили утром, а вот уже и кончается суматошный воскресный день с его неумеренным порой весельем. Только из горпарка сегодня дружинники сопроводили в отдел больше десятка злодеев. Это и понятно: дежурили электроаппаратчики под руководством Ивана Осиповича Потапкина!

Ответственный дежурный, пожилой старший лейтенант, разобравшись с очередным задержанным из парка, вздохнул:

— Ох уж эти дружинники! Да половину доставленных сюда людей им бы по домам из пикета отправить, а то и вовсе не задерживать, лишними придирками не портить отдыхающим воскресного настроения!

По телефону Орешин посоветовал это Потапкину, заодно дал приметы похищенного у девушки фотоаппарата «Киев», возможно, с оборванным ремешком и с тремя семерками в конце заводского номера.

— Зря доверяете дружинникам такую оперативную информацию! — заметил, Николаю дежурный. — Теперь они откроют настоящую охоту за фотоаппаратами, приведут десятки «подозрительных» лиц — поползут по городу слухи, что у нас на улицах грабят, отбирают фотоаппараты!

— Ну и что? Паника будет? Дудки! Не те теперь люди, — вмешался в разговор Мухачев. — Это пусть грабители боятся. Вот мы с Николаем той ночью… патрулировали, в общем, когда фотоаппарат этот… Короче, с девушкой Наташей был парень. И он не побоялся четверых, бросился в погоню! Я что хочу сказать? Не доверять дружинникам мы просто не имеем права.

— А Потапкин?! — волновался Орешин. — Вы же знаете, что это опытный, честный, боевой человек!

— Знаем, знаем Потапкина, отлично знаем! — улыбнулись тут и дежурный и находящиеся в комнате милиционеры.

— И нет здесь ничего смешного! — обиделся Орешин.

— И между прочим, Потапкин в свое личное время успевает больше, чем некоторые в служебное! — поддержал его Мухачев и тут же обернулся к милиционеру, получавшему оружие Перед уходом на пост: — Вот вы, сержант Гурко, когда напишете рапорт о происшествии у гастронома? Там же не разобраться, а вы рядом были!..

Сержант замялся, стал как-то оправдываться — Николай Орешин этого уже не слышал, привлеченный вдруг разговором дежурного с кем-то по телефону. Старший лейтенант, записывая, вслух повторил знакомые имена: Орлов Степан, Остапенко Галина…

— А в чем тут дело? — поинтересовался Николай.

— Некий Орлов дебоширит на квартире знакомой девушки, убил собаку хозяев дома, не уходит… Поезжайте с лейтенантом Мухачевым, да долго не задерживайте машину.

Уже в машине Николай объяснил Мухачеву:

— Едем задерживать Степку Орлова, моего однокашника по речному училищу, а Галя… Вот дела — подальше б от таких!

— Ничего, в одной стране живем, все знакомы! Орлов, говоришь? — переспросил Григорий. — Где-то я уже… Нет, не вспомню. Поехали.

Галя встречала милицию на улице возле дома. Не смотря на теплый вечер, она куталась в наброшенный на плечи платок. Узнав Николая, расплакалась, рассказала случившееся.

— Пришел пьяный, прямо во дворе стал руки распускать. Тарзан зарычал, так он накинулся на бедную собаку — ударил поленом! Спит теперь на диване… Господи! Меня же хозяйка сгонит теперь с квартиры, и куда деваться от такого позора, ведь было еще светло, и соседи могли видеть, как я тут воевала!..

Мухачев уже поднимался в дом. Когда в комнату зашли Галя с Николаем, разбуженный Степан Орлов сидел на диване и таращился на высоченного милиционера перед собой. Узнал Орешина, осклабился:

— Ну, что я говорил?! С друзьями легче воевать! На выручку примчался, ухажер? Пардон, пардон, я уступаю вам это ложе!..

— Встать!! — резко встряхнул Степана за ворот Мухачев. — Выходи строиться!

— Сейчас я, сейчас! — переменился разом Орлов. — Я ведь зашел просто… Разве нельзя приходить в гости?

Оперативник не тратил больше слов — увел его к машине, оставил под надзором шофера-милиционера, вернулся.

— Надо посмотреть вашего Тарзана.

Пес был мертв.

Ответственный дежурный сам принял от Гали заявление, опросил Орлова и отправил в вытрезвитель.

— Что ему будет? — спросил Николай.

— Знакомец, жалко? Ну на первый раз, думаю, судья сочтет его мелким хулиганом или оштрафует. Мне Мухачев сказал, что вы учились с этим парнем. Что ж, у нас ведь нет специальных законов для знакомых и для незнакомых. Нарушил — отвечай!

— Да нет! Я просто спросить, — смешался Орешин, вышел из дежурки к поджидавшей его Гале.

— Как же Степан к тебе попал?

— Да мы в парке раньше встречались, я сказала, где живу, и вот… Такая неприятность! Прямо глаза не знаешь куда девать! Вот же как бывает: один нахамит, а всем неудобно…

— Ничего, подумает на досуге, ему полезно, прыткий больно всегда был, мало попадало.

— Но Соня! Что я ей завтра на заводе скажу? А вдруг его на пятнадцать суток? Мы во вторую смену, придется утром сбегать, ведь она ночь не будет спать. Вот наглец-то, господи, мучает ее ни за что ни про что!

— Знаешь, Галя, ты не ходи к Соне одна. Подожди меня, я в девять утра сменюсь с дежурства, и вместе сходим.

— Да тут я сама, тебе же отдохнуть надо будет! Лучше б так когда пришел… Я все ждала, ждала… Сегодня вот и в парке была специально, а ты, оказывается, вот где — дежуришь!

— Я обязательно приду, ты не обижайся, просто пока совершенно некогда, да и вторая половина моего рабочего дня с семи вечера до полуночи — сама понимаешь…

Из дежурки вышел Мухачев:

— Прощайтесь, друзья, нас город зовет!..

Был очередной выезд в беспокойное место.

—. Я все-таки вспомнил Орлова! — сообщил он Николаю уже далеко за полночь, когда на «линейке» объезжали неохраняемые магазины и киоски, осматривали запоры на дверях, окна. — Это он прислал записку о твоей стрельбе у переезда — чуть, мол, товарищи не пострадали, накажите, предупредите, зачем таких берут в милицию!

Свое имя попросил утаить. Хорошо, что дежурный сразу передал Желтухину — его зона, сообразил. Вот так, дорогой, таких друзей за это бы в музей! А хочешь, еще одну поговорку скажу? Сам придумал: бывший друг хуже врагов двух! — значительно, с назиданием произнес Григорий Мухачев и тут же продолжил совсем серьезно: — И еще о врагах. Слоненка помнишь?.. Вор-вор, а на правду-то раскошелился! Числится такой злодей — Гнилой. Махровый рецидивист, одних фамилий в присланной нам ориентировке десяток, наверное: Валентин Стофарандов, Петр Кузнецов, Илья Рязанский и прочие, и прочие. Вор в законе. Разыскивается только в нашем крае уже тремя городами за кражи в магазинах, за попытку нападения на сберкассу. В последнем случае отстреливался из пистолета ТТ, ранил двух милиционеров! Вот с таким бы схлестнуться один на один! Мы по своей линии поиска раскручиваем, и ты смотри в оба, мало ли что. Жалко, что фотография столетняя. Приметы подробные, но по таким только на пляжах искать, да и то если с рулеткой в руках! Напишут же крючкотворы! Рост стоя столько-то сантиметров, рост сидя, расстояние между глаз, число зубов, татуировки на груди и на спине… Тьфу! Между прочим, в последнем деле с Гнилым были две женщины-рецидивистки, карманницы, но про них и вовсе изложено все «по непроверенным данным». В общем, думаю, скоро и всех участковых подробно проинструктируют. Так что о друзьях не жалей, а врагов крепко запоминай.

IX

Утром, чуть свет, сторож городского парка позвонил, что взломан один из киосков.

— Ну вот! Никогда не знаешь, где найдешь, где потеряешь… И какого черта тогда мы всю ночь замки проверяли? — сокрушался Григорий Мухачев. — Попомнишь, Николай, надежурили мы с тобой висячку, нераскрываемое преступление, потому что наверняка украдено на гроши, а бегать будем, высунувши языки, все полгода, пока не наткнемся на каких-нибудь хитроумных шпингалетов, искателей детективных приключений. Ох эти дилетанты! Работали поди в резиновых перчатках, в масках — начитаются книжек!..

Желтухина вызывать не стали, подняли только своего дознавателя Аношина. А пока тот составлял протокол осмотра места происшествия, привезли киоскершу. Оказалось, что украдено не так уж и мало: четыреста рублей от несданной выручки, причем одной мелочью рублей тридцать; конфеты дорогие, шампанское, шоколад — все оставшееся в недавно распакованном ящике; сигареты… Точно все определит ревизия.

Отлили гипсовый слепок со следа обуви возможного взломщика. Это был след подошвы кедов малого, детского размера — таких отпечатков, ясных на влажном от ночной сырости песке, вокруг киоска было множество.

Орешин тут же припомнил похожий, в елочку, след кедов Леньки Дятлова в пикете, но искать там сейчас что-нибудь для сравнения со слепком было поздно: столько дней прошло, да и находящийся обычно в пикете сторож всякий раз к утру разметает песок внутри и снаружи. Но подозрение крепло, ведь, кажется, дружинник Колесов именно возле обворованного киоска в тот субботний вечер задержал Леньку.

Забрав с собой гипсовый слепок, Орешин с Мухачевым на дежурной машине поехали к Дятлову — его адрес был записан у Николая в блокноте.

Ленькину мать, миловидную женщину лет тридцати пяти, ранний визит милиции перепугал до смерти — голубые глаза ее будто даже посерели, похолодели, когда спросили про Леньку. Она стала уверять, что сын у нее постоянно на глазах, надолго никуда не отлучается из дома, в последнее время особенно, даже ночевать с товарищами на сеновале перестал, лишь вчера попросился к ним, но скоро вернулся домой, сказав, что разругался с мальчишками и будет спать дома. Еще не разбудив Леньку, они попросили принести его кеды и сличили подошвы со слепком — не совпал только размер, а сам рисунок был точь-в-точь.

Мухачев цепко ухватился за предположение Орешина насчет Леньки и его товарищей, шепнул Николаю, пока Ленька одевался в своей комнате:

— На стреме, видно, стоял, где-нибудь поодаль. Следов там много, надо было получше присмотреться, выделить разные и запечатлеть. Промашка получилась! И другое: ты заметил, как он переменился в лице, когда нас увидел? Не ожидал, голубчик, что мы так скоренько заявимся!

— Ну приедь и ко мне в такую рань милиция, я тоже бы переменился в лице, хоть ни сном ни духом… — сказал Орешин, сильно надеясь, что Дятлов все же к краже киоска не причастен.

Ленькина мать, между тем, продолжала страстно защищать сына: он у нее рос без отца, не балованный, хоть и бывает вспыльчивым, замкнутый, но честный, чужого никогда на улице не поднимет. Свою защиту она адресовала непосредственно Мухачеву, называя его Григорием Васильевичем. Тут же сообщила, что неожиданно нашелся ее паспорт, украденный в хлебном магазине, — кто-то подкинул прямо во двор, завернув в газету.

Мухачев с недоумением посмотрел на Орешина.

В те минуты, пока Ленька собирался, он успокоился, видать, осмелел.

— Куда это меня, за что?

— Поехали к твоим приятелям, с которыми ты ночью сегодня разругался. Где это? — сеновал или как его, покажешь, — сказал Мухачев. Но Ленька неожиданно сел прямо на пол и заявил:

— Никуда я не поеду! Нет никакого сеновала, и ничего я показывать не буду! Вы хотите, чтоб меня предателем посчитали? Нет!!

— Ну-ну-ну, Леонид! Зря упрямишься, по-хорошему тебе говорю, — убеждал Мухачев. — Ты сам прикинь: стали бы мы за пустяком машину гонять в такую рань, мать твою беспокоить? Так что придется подчиниться, никуда не денешься…

— Да я сама вам покажу! — метнулась мать Леньки. — Господи, да чего ж это они натворили-то? Признайся, сынок, хороший мой, не упрямься!

— Ма-ма! — прямо надрывным каким-то басом вскрикнул Ленька. — Не смей, я тебя прошу, — предостерег он. — Им надо, пусть сами и ищут. Они били меня недавно в парке, а ты хочешь!..

— Били? О господи, за что же?

— А ни за что!

— Но будь честным, Леонид! — смутился Орешин. — Ты и сам виноват!

— Ну и что? Пусть виноват, но бить у вас права нет!

— Стоп, стоп, стоп! — вмешался опять оперативник. — Так дело не пойдет — вы какие-то препирательства здесь устроили! Ближе к делу. Встань, Леня, не то я тебя сейчас на руках вынесу к машине, а там как хочешь…

В общем, мать Леньки показала ту сараюшку, где раньше ночевал с мальчишками ее сын. Там на чердаке, на сеновале, и взяли их прямо тепленьких со сна, с конфетами и шоколадом, запрятанными в сено, с шампанским и сигаретами. Одна бутылка была уже выпита, а денег не было ни копейки. Оба застигнутые врасплох воришки в один голос уверяли, что никаких денег в киоске не видели, не искали, взяли что лежало поближе, а Ленька в краже не участвовал, ушел домой, отчаявшись отговорить их от этого дела.

— Ладно, разберемся, — пообещал Мухачев. В присутствии двух соседок он составил протокол изъятия похищенного. — А деньги киоскерша забыла, видать, вам оставить, ребята! — весело заключил он, заставив самих злодеев нести к машине объемистый рюкзак с вином и сладостями. Леньку из машины пока высадили, но обязали быть с матерью к десяти часам в горотделе.

— Похоже, что мы реабилитировались, раскрутили кражу-то? — подмигнул Николаю Мухачев, когда они сдали Аношину подростков и все у них изъятое. — Все думаю о найденном паспорте Дятловой. Неужели Слоненок так повысил квалификацию, что умудрился выудить из-за пазухи?! Очень не похоже на него. Что-то тут не так. Ладно, будем перетакивать!

В свою комнату Николай вернулся уже где-то перед обедом, спал прямо на ходу, но подумал, что не мешало бы еще сходить к Гале. Она ведь не знает, что Степана народный судья не арестовал на пятнадцать суток, а оштрафовал на двести рублей, — они могут встретиться в его доме, и неизвестно, что из этого получится…

«Эх, Степка, Степка! В роддоме ты погиб тогда на моих глазах, а я, дурак, растерялся, — вздохнул Николай. — Вот и злишься, что я видел, мстишь, тебе больно. А мне нет?..»

Еще ни на что не решившись, он стоял посредине комнаты, когда пришел милиционер с вызовом к дознавателю Аношину. У последнего в кабинете была целая группа знакомцев: Иван Осипович Потапкин, Ленька Дятлов с матерью.

Лицо Дятловой немного припухло от слез, веки покраснели, но как она была красива сейчас, эта женщина! Наверное, кощунственно говорить, что и в горе человек бывает красив. Но ведь радость и горе одинаково заставляют нас забыть о сдержанности, о притворстве — какие есть предстаем, добрые и злые, доверчивые, равнодушные, черствые, приятные, неприятные… Какие есть.

Нет, внешне Дятлова и отдаленно не была похожа на мать Николая Орешина, но она так же умела сразу и плакать и ободрять, мудро и застенчиво, смущенно улыбаясь.

— Ну, а на что способен человек ради другого, да когда этот другой — женщина с голубыми глазами, находящаяся рядом и нуждающаяся в поддержке, — тут уж надо было смотреть на Потапкина, слушать его. В новой тенниске, густо загорелый, крепко скованный Иван Осипович прямо раскрылился перед Аношиным, вдохновенно ораторствуя в пользу Леньки и делая это как заправский адвокат, удивительно красивым языком!

— Тот не поймет, кто не был молод! — закруглял он очередную фразу, когда Аношин устало вскинул руки:

— Я понимаю, Иван Осипович, я вас хорошо понимаю… Ваше поручительство мы учтем, большое спасибо. Теперь нам с участковым надо уточнить некоторые детали… Попрошу всех подождать в коридоре.

— Слушай, а тебе как этот малец? — озабоченно спросил Аношин Николая, когда другие вышли из кабинета. — Что-то все как сговорились — хотят доказать мне, какой он хороший, примерный! Даже сами воришки!..

— Чем плохо, если все за тебя?

— Может, это и не плохо, но ведь пацан, ты посмотри хорошенько, не радуется, похоже, лестным словам в свой; адрес! Замкнут, сам себе на уме… Такие, знаешь, обычно умеют хранить тайны и преподносить сюрпризы.

— А вдруг просто страдает человек, что мать огорчил? Любит он ее очень. Вот и Еськин о парнишке неплохого мнения…

— И Еськин сюда же?! Ну и ну… Ладно, зови сюда всех. Впрочем, постой, чуть не упустил! Концы не сходятся: киоскерша слезно уверяет, что выручка у ней пропала, тогда как пацаны отрицают кражу денег. Вы там с Мухачевым хорошо все осмотрели, на сеновале-то?

— Да смотрели…

— Надо бы понаблюдать в дальнейшем — вдруг объявятся у них деньги, мало ли что: в бега куда-нибудь собрались — в Африку или в Рио-де-Жанейро! Я, например, в детстве убегал из дома только в Африку. Так что ты учти это, ладно? Ну зови.

В окно из кабинета Аношина Орешин потом наблюдал, как с крыльца горотдела спускались все трое: Ленька, мать его и Потапкин в новой соломенной шляпе. Он, жестикулируя левой рукой, правой придерживал за плечо парнишку, а тот шагал, сосредоточенно глядя себе под ноги.

«А что, с таким отцом, как Потапкин, Ленька бы не очень-то забаловался!» — подумалось Николаю, и тут он ощутил давнюю-давнюю, но все же живучую тоску по отцу…

— Ты обедал уже? — спросил Аношин, с хрустом потягиваясь за столом. — Пошли в столовку, а то одному не хочется.

— Вот так бы скоренько раскрывались все преступления! — по пути в столовую говорил он. — Молодец — сразу сориентировался, людей на участке знаешь.

— Да случайность это, какая тут моя заслуга! — отмахнулся Николай.

— Случай — начало любого следствия, — подытожил Аношин. — Кстати, могу тебе сообщить по секрету, что наш Сан Саныч Желтухин на тебя уже глаз положил, так что скоро, может быть…

— Но как же это «может быть», если на своем участке я и десятой части жителей еще не знаю?! — удивился Орешин.

— Да это ничего, — успокоил Аношин. — Всех честных граждан нам знать и не обязательно, важно то, что их большинство, с ними пусть знакомятся другие — корреспонденты там газет разных, радио, писатели. А вот всех прочих нам знать следует как братьев родных!

Когда Николай наконец уснул, то являлись ему во сне чередой то Ленька Дятлов, то мать его со счастливым Потапкиным, а потом вдруг каким-то образом рядом с Иваном Осиповичем оказалась мать самого Николая, и она стала объяснять, что Потапкин — это и есть родной отец Николая, потерявший с войны их адрес, ведь когда-то они жили в Двуречье, а затем переехали. Мало того, сам Ленька Дятлов, по словам матери, брат Николая!

«А как же наша Тома? — недоумевал он. — Где вы ее оставили?» — «Тома будет жить теперь у Гали Остапенко, потому что ей одной теперь страшно без Тарзана, убитого Степаном! Бедная девушка», — пожалела мать со смущенной улыбкой.

X

Ленька Дятлов в эту же ночь помогал Гнилому добывать из облюбованного им киоска от железнодорожного ОРСа хорошее вино, фрукты и шоколад. Опять этот проклятый шоколад!

После первой в своей жизни кражи, когда на сеновале с мальчишками из бутылки по кругу давились в кромешной темноте теплым, шибающим в нос шампанским, он никак не мог проглотить этот невиданный им доселе шоколад — сначала тоненький, а потом разбухший во рту, — приторный, нагазированный вином, превратившийся в неподвластную зубам пенную кашицу. И совсем не показался Леньке вкусным и желанным этот изысканный продукт, его хотелось тут же выплюнуть ко всем чертям и прополоскать рот, а липкие руки оттереть как от какой-нибудь гадости! Кошмарным видением грезился ему шоколад весь остаток ночи, будто кто-то бесцеремонно, насильно пичкал и пичкал Леньку, впихивая в рот жесткие пластинки так часто, что жестяно шумящие обертки засыпали его уже, наверное, до колен…

А утром — милиция! Нет, он сначала даже обрадовался, что так скоро все откроется и… отстанет от него навсегда. Он никак не мог понять, почему дал уговорить себя на кражу. Но пацаны выдержали характер: выгородили его на следствии, упорно открещивались от кражи денег. Отдали их Леньке. Он сидел перед следователем как на горячих углях, пока слушал заступничество матери, а особенно Ивана Осиповича Потапкина. Ей-богу, ему просто какого-то мгновения не хватило, чтоб тут же прервать кузнеца и во всем признаться!. Вот бы посмотреть тогда на этого оратора — смехота!.. Только присутствие матери удержало его от этого. А потом было уже все равно как во сне. Дождался часа, отнес деньги Петру Кузнецову (так ему представился Гнилой).

— Ты что, попрошайничал на перекрестках? — удивился Кузнецов. — А может, воду на вокзале продавал?.. Я помню, в Хабаровске мальчишки так делали: пять копеек — стакан воды, десять копеек — напиться досыта. В начале пятидесятых это было, сейчас не знаю.

— Ничего я не продавал. Вы посчитайте, всех — четыреста одиннадцать рублей!

— Да? Так много! С января будущего года эта груда рублей превратится в четыре новеньких червонца — сорок один рубль, десять копеек! Всего-то… Так где ж ты разжился, выкладывай?

— А вам не все равно? Считайте, и все. Я тоже посчитаю, чтоб у нас сошлось…

— Не доверяешь? Правильно делаешь. Иной раз, бывает, и сам себя надуешь за милую душу. Не приходилось?

— Нет. Так вы берете деньги или не берете?

— Леня, ты делаешь мне интересно, как говорят мои друзья — одесситы! Во-первых, я предупреждал, перестань звать меня так, будто я здесь с тобой не один. Что это за «вы»? Мы с тобой деловые люди. Петр я, Петька, Петруха! Во-вторых, я возьму деньги только тогда, когда скажешь, откуда они у тебя. Усек?

— Я их украл! Подходит?

— Мальчик шутит?

— Я их украл, украл! Понимаете, Петруха? Сколько можно говорить?! Взломали с пацанами киоск в парке, взяли — вот и все. Нет, не все. На следующее утро нас забрала милиция, все признались, но про меня промолчали. И про деньги отказались…

— Да ты что, щенок, и на меня уголовку навести хочешь?! — вскочил Кузнецов, метнулся было к двери летней кухни, хватаясь за карман, но закашлялся у притолоки, через минуту успокоился, вернулся на место.

— Нервы ни к черту! — скрипнул зубами, утерся носовым платком, спросил обычным, тихим голосом: — Ко мне пришел задами, через дырку в заборе?

— Конечно!

— Ну вот что. Деньги эти ты забирай. Подельники твои все равно рано или поздно расколются — придется вернуть эту мелочевку. Посадить они вас не посадят, потому как несовершеннолетка. В первый раз. Ты расскажи-ка все подробно… — Ленька рассказал, ответил как мог на все вопросы Кузнецова. Тот помолчал, в упор разглядывая юношу, решился:

— Раз такие дела, открываю карты! Ты знаешь, кто я?

— ???

— И не ломай голову, все равно не узнаешь больше нужного. Слишком любопытных живыми я уже не встречал давно. Главное: я взялся тебе помочь. Есть и причины, и их много — тебе их, опять же, знать без надобности. Лучше просто — допустить, что я на этом деле могу тоже подработать. Паспорт мать нашла?

— Да! Это вы, ты?!

— Нет. Это те, кто принял наши с тобой условия — пятьдесят тыщ! Все карты сданы, и горе тому, кто начнет фуфлыжничать, мошенничать то есть. А что на банке, ты знаешь… Я тебя спрашиваю: играешь? Последний раз спрашиваю.

— А что же мне делать?! Но как же?! Я ведь!..

— Ша! Слушай сюда, и все будет в лучшем виде. От себя всех отшей, без меня никуда. Деньги отдай, пусть сами отнесут, а про тебя молчат. Скажи, что тебе больше не нужна никакая помощь, все объяснилось — ничего нет.

— Не поверят.

— Скажи так, чтоб поверили. Просто пошли их всех к… Полайся с ними, чтоб отстали. Дальше. Нам надо сделать первый хороший взнос, ставку. Наша первая рука. Играл когда-нибудь в очко?

— Приходилось…

— Тем более. Спрашивается: а где мы возьмем водяные знаки, деньги? Ты знаешь, как и где наскрести столько можно?

— Не знаю, но… А где их возьмешь-то, да еще много?

— Ну, вообще, много — это в банке. Нас туда не пропустят вдвоем, потому что не унесем все. Придется довольствоваться тем, где поменьше. Есть такое спокойное место.

— Красть?!

— Взять то, что можем. К чему такие некрасивые слова? Я беру, и, как видишь, со мной ничего не сделалось.

«Да уж, не сделалось! — подумал Ленька. — Вон как испугался милиции! Ворюга, значит, ты, Петруха, дальше некуда. И я вот с тобой… А, хоть и с чертом теперь, не все равно!..»

Из дома Ленька ночью выскользнул через окно, так же, незаметно для матери, надеясь и вернуться.

С киоском было покончено быстро. Когда взяли все, что хотел Кузнецов, он тут же остервенело набросился бить и крушить ломиком оставшееся.

Уворованное принесли в какой-то незнакомый Леньке дом, куда Кузнецов вел специально, наверное, кружным, запутанным путем. Возвращались тоже петляя, только другими улицами.

— Ну вот и все дело, ни одна собака ничего не узнает! Боялся? — спросил Кузнецов.

— Да так…

«Противно просто!» — хотел сказать Ленька, но не сказал: не все ли равно этому жигану, кто что думает или чувствует!

— Ты, Ленька, обрисуй-ка мне своего нового участкового. Ловко он вас замел — тихарем ему скоро быть в уголовке. Как он выглядит?

«Привязался, гад!» — злился про себя Ленька.

— Молодой такой, чуть выше меня, младший лейтенант. — Нечего больше говорить Леньке, не рассказывать же, как задержал в парке, как цепью ударил, хотя сейчас его можно и не только цепью!

— В форме ходит всегда! — заключил он свой рассказ. Вдруг почему-то подумалось с тоской: «Скорей бы школа!» Казалось, что окажись сейчас он в своем классе, среди нормальных мальчишек и девчонок — легче будет что-то решить, разобраться…

— Ты что, человека запомнить не можешь? — удивился между тем Кузнецов. — И это все твои приметы?! «Молодой, в форме ходит!» Да все легавые в одинаковой форме ходят, только морды у них разные!

— А вот и не одинаковая форма, у него — особенная! — вспылил Ленька и пояснил: — Гимнастерку он носит с ремнем вот так!.. Галифе. А другие в кителях или при галстуках. Теперь никто в городе, наверное, гимнастерку не носит — это поди дяди Вани, нашего старого участкового форма, он на пенсию ушел…

— Нашел мне тоже дядю Ваню — мусора! — зло сплюнул Кузнецов. — Перешмалять бы всех их на свете! Скоты!.. — закашлявшись, с задышкой, ненавистно прошипел он и тут же тронул рукой что-то у себя на поясе.

«Пистолет, не иначе», — подумал Ленька, и вот тут ему пришла мысль, что когда-нибудь этот псих и самого Леньку может прирезать или пристрелить — что ему стоит?!

«Надо раздобыть себе нож! — решил он и от этого решения немножко спокойнее себя почувствовал. — Пацаны помогут достать хороший нож… не сами, так у них есть в городе хват-ребята…»

Да, в тот раз, когда они собрались выследить Кузнецова, с ними, троими, было еще трое каких-то незнакомых Леньке парней вполне бесшабашного вида. Какие-то дела с ними были у его приятелей — они все шушукались о чем-то, спорили, смеялись, говорили намеками… Ленька давно замечал, что ребята с его улицы относятся к нему не совсем доверчиво, хотя в остальном вполне дружелюбны и держатся на равных, вот и беду его они восприняли участливо, пошли даже на преступление, а несколько раз давали ему неизвестно откуда бравшиеся у них деньги, и немалые — он отказывался как мог. А сейчас Ленька вдруг задумался: а что, если желание собрать ему «выкуп» за мать стало для ребят просто прикрытием их других преступных дел?

Вот и на кражу в парке они добрую неделю обламывали его, почище Кузнецова приводя разные доводы в пользу легкости этого дела. Дал уговорить себя, посчитав, что ради такого можно и…

«Что пацаны? — думает Ленька. — Пацаны — ладно… Это взрослые больно много о себе воображают! Один считает, что меня надо сразу цепью охаживать, другой — хвалить в глаза, защищать!..»

XI

На место происшествия приехали старший оперуполномоченный Желтухин, Аношин, старшина, проводник с овчаркой и участковый Орешин.

С первого взгляда всем стало ясно, что розыскной собаке здесь делать нечего: вокруг киоска рассыпана махорка из порванных тут же пачек, до десятка бутылок коньяка пролито на землю.

— За пять лет существования этого киоска его семь раз обворовывали, — сказал Желтухин. — Окраина, глухое местечко…

Проводника со служебной собакой отправили назад в отдел, приступили к осмотру места происшествия. Достав из следственной сумки графитовый порошок и тальк, Аношин мягкой кисточкой обмахнул пустые коньячные бутылки, сообщил, что преступник, вероятно, работал в резиновых перчатках — нет никаких следов.

— Что-то новенькое! — усмехнулся Желтухин. — Либо это был прожженный злодей, либо наоборот — новичок, но тщательно проинструктированный.

— И очень злой на нас или на все на свете вообще, — заметил Аношин. — Прямо какой-то псих ненормальный — вы только посмотрите, сколько всего перепоганил!

Действительно, внутри киоск представлял печальное зрелище: вспороты и рассыпаны мешки с сахаром, крупой, все это перемешано с растоптанными конфетами, рассыпанными сигаретами, яблоки из ящиков вывалены на пол, колбасы раскиданы где попало, вино и водка лужами стояли под ящиками — бутылки, похоже, чем-то методично били прямо в ящиках…

— Неужели это приятели Дятлова выместили злость за быструю поимку? — предположил Аношин.

— Да что они вам — совсем уж злодеи? — не согласился Николай Орешин. — Один раз оступились, так будем все на них валить!

— Все не будем, а вот с выручкой в парковом киоске не ясно: украли они деньги или нет? — сказал Желтухин. — Я все же верю продавщице. Надо тебе, Аношин, хорошенько помозговать, чтоб до конца выяснить. Останется лазейка — сами понимаете, добра не жди. Ну, а кто здесь насвинячил — найдем! Пойдем, Николай, опрашивать ближайших жителей, ведь кто-то же должен хоть что-нибудь заметить, опять же собаки тут в каждом дворе…

Дом, где жила Галя Остапенко, остался без внимания Желтухина — стоял подальше. Но Николай Орешин чувствовал себя как-то неудобно, ведь он до сих пор так и не выполнил свое обещание навестить девушку…

После обеда были очередные служебные занятия. Майор Бородаев вынес благодарность участковому Орешину за толковую помощь уголовному розыску. Тут же он призвал всех быть ближе к подросткам, держать постоянную связь с детской комнатой и общественностью.

— Помните, — говорил Бородаев, — прошло время, когда мы всячески засекречивали свою работу. Только опираясь на широкие народные массы, мы сможем создать преступникам самую нетерпимую обстановку! Заметьте парадокс: наш узкий профессионализм розыска способствовал повышению профессионализма преступников, когда вся борьба с ними превращалась подчас в дуэль, в единоборство. И злодей, как мы говорим, запоминал, что его «посадил» лейтенант Орешин, например, — вот и держал зло на этого лейтенанта, старался при случае досадить ему, перехитрить и так далее. И так всюду: постовой оштрафовал за переход улицы в неположенном месте — это злой, нехороший милиционер, придира. Правила и закон в таком случае, сами понимаете, остаются в стороне, сами по себе. С этим нельзя мириться. Правонарушитель должен постоянно чувствовать противодействие общества, сопротивление, осуждение всякого правонарушения, непримиримость нашей морали и закона, должен знать о неотвратимости наказания…

После занятий оставалось три часа свободного времени до вечерней работы на участке, и Николай решил поехать к Гале, очистить свою совесть…

Валька Гнилой и сам сразу не сообразил, почему он стал «пасти» этого молоденького младшего лейтенанта милиции в хлопчатобумажной гимнастерке и в таких же галифе. Одно — приворожила его весомо оттопыренная кобура — там, верно, две полнехонькие обоймы так нужных ему патронов!.. Другое — похоже, что ему встретился как раз тот участковый шкета Леньки, который поймал его за кражу в парке и ему сам Гнилой пророчил скорое продвижение в «тихари».

В автобусе Гнилому пришла шальная мысль: залепить карманную кражонку прямо в присутствии «пол-лейтенанта»! Пусть потом разбирается — это ему не с огольцами!

Потом настроение как-то переменилось. Он стал наблюдать: смазливый, лет восемнадцать-девятнадцать всего, здоровый, еще не знает никаких болячек, ни одной тревожной мысли в башке — в самый раз подкинуть такому что-нибудь, чтоб от слез опух, вызверился, сломался!..

Из автобуса милиционер потопал к железнодорожному переезду, повернул… Уж не к тому ли киоску он направился? А, пусть, даже интересно: если навели уже порядочек, подмарафетили все — он купит себе бутылку лимонада…

Участковый протопал мимо киоска, который, когда и Гнилой поравнялся с ним, оказался закрытым. «Подсчитывают убытки», — ухмыльнулся он, перешел на другую сторону под тополя — отсюда лучше видно, и если что, то просто зашел за ствол дерева — и нет тебя…

Участковый толкнулся в калитку дома под номером 13, зашел. Живет, что ли, здесь?! Вот дела…

Он уже хотел податься восвояси, но милиционер вдруг вышел не один — с девчонкой, оба смеялись. Что-то знакомое в ее голосе почудилось Гнилому, присмотрелся и неожиданно почувствовал почти то же дикое желание, что испытал не так давно при нечаянной, встрече с припоздавшей прохожей. Точно, это была она! И если мысленно представить себя на скамейке (кажется, сидел он вон на той, зеленой), то вошла девчонка как раз в тринадцатый дом. Ясно. Так вот где ты живешь, пампушечка!

Остается выяснить, что за дела у тебя с этим мильтошкой? Невеста, жена, просто знакомая?.. Посмотрим, куда это вы навострились, голубки, я на вашем месте в доме нашел бы местечко — все такое пышное, живое, молодое — оно же чего-то требует, черт побери!.. Да, это не тот товар, как любая из двух его потасканных марух — хоть Милка, хоть Инесса, сестрички-истерички. Так и не приехали, да теперь едва ли и приедут. Если не замела уголовка, то присосались к каким-нибудь удачливым фрайерам — это у них не заржавеет. А он как дурак для них ксивы новые добывает по чужим карманам, рискует погореть с этими паспортами синим пламенем! Да, в этом городе нельзя задерживаться: Слоненок злобу затаил, да и Ленькой Гнилой не доволен — с таким долго дурочку не поваляешь, окрысится и укусит как-нибудь, звереныш. Ну еще на одно дело пойдет без писка, а там… Тухлый номер. Это сначала ему казалось, что пацан сомлеет от страха за мать, будет в рот глядеть, подхватывать и исполнять все приказания. Нет, человек — такая штучка, что ему каждый день надо по горю подкидывать, чтоб не забывал, чтоб не думал ни о чем больше, не копал!

Впереди опять громко засмеялись, и это вконец разозлило Гнилого: «Ну погодите и вы у меня, голубки, я вам посмеюсь!»

Они стояли у проходной завода, когда Галя сказала, прощаясь с Николаем:

— Какой-то странный дядечка прошел вон по той стороне улицы… Взгляд у него… страшный!

— Где? Вон тот, сутулый? Дался он тебе!.. Так договорились: встречаемся утром, у меня завтра выходной по графику, так что уже ничто не помешает.

— Опять обещаешь?

— Но я же говорю, что выходной, законный!

— Все равно… Я тогда ждала, ждала, наревелась всласть… А тут еще неожиданно хозяйка вернулась из отпуска, за Тарзана столько выслушала от нее, так прямо не знаю, съехать, что ли?..

— Потерпи немного, что-нибудь придумаем.

«А что здесь, собственно, думать? — спрашивал он себя потом в своей комнате. — Она, наверное, ответит «да», я… Ведь почему-то ей одной доверил я свою сокровенную тайну про Зою Борисову, даже мать о том ничего не знала, лучший друг Вовка не знал! Степан с Игорем не в счет — им рассказал все по глупости. Игорь уехал, со Степаном все кончено и даже с его Соней, раз она приняла во всем сторону мужа и саму Галю обвинила в происшедшем. Той даже пришлось перейти в другую рабочую смену. А были такие задушевные подружки! Все проверяется временем и жизнью. Все. Наверное, и любовь не к каждому приходит вдруг. Если ты нравишься ей, почему не постараться честно ответить взаимностью? Зачем заставлять страдать, ведь ему самому так знакомо это чувство! А пример женитьбы Степана Орлова? Так то же Степан, а не ты сам, и Галя — это не Соня, девушка столько лет надеется и никогда не попыталась заполучить тебя любой ценой…

А где им жить, может посоветовать Иван Михайлович Еськин, а то и с помощью Потапкина подыскать квартиру прямо на своем служебном участке.

XII

Заслыша условный свист, Ленька забросил топор в дровяник, вышел за калитку.

— Ты Дятел? — спросил незнакомый малец.

— Ну и что дальше?

— Иди к штабу, там тебя ждут поговорить.

— Кто?

— Свои, сказано…

В горзеленхозовском скверике на траве валялись Бык и Киса (Быков и Котов, сверстники почти, правда, из другой школы, у них в друзьях полно вовсе незнакомых Леньке мальчишек).

— К тебе на днях приходил участковый? — было их первым вопросом.

— Нет, а что?

— У нас уже был. Выспрашивает: где спим, что едим, когда ложимся? У матерей пытают, не замечают ли у нас какие-нибудь деньги, поздно ли пришли вчера, позавчера и раньше. Похоже, что за нами теперь слежка. Не верят все же про деньги… А к тебе, значит, не приходили? Хорошо. Насчет тебя они поверили. Знаешь, Ленька, выручи теперь нас: деньги нужны во как! Продай на барахолке в воскресенье один фотоаппарат?

— Какой еще?

— Клевый фотик, дорогой, наверное! Но ты проси рублей двести пятьдесят, а за двести отдай.

— Чей фотик?

— Да так, одних… Темный, в общем. Но мы с тобой рядом там будем, и если кто прицепится, то бросай и рви когти — мы помешаем догнать тебя.

Ленька помолчал, соображая, как же поступить. Чертов этот киоск в парке! И зачем только он тогда согласился?! Теперь вот каждый может предлагать что вздумается… С другой стороны, если с пацанами по-хорошему, то они достанут ему нож. Ведь достали же они ему ружье с пятью патронами, заряженными крупной дробью. Это ружье он по частям перенес и спрятал в дровянике, так что в нужный момент он сможет быстро изготовиться к защите. Но ружье всюду с собой не понесешь. Нужен нож. Рядом с этим чахоточным (вечно кашляет и харкается!) Кузнецовым чем дальше, тем опасней быть без личного оружия, так сказать.

— Знаете что, пацаны, заберите вы лучше те деньги, что из киоска, — хоть сейчас принесу, раз вам так нужны!

Бык с Кисой переглянулись.

— А ты не уплатил еще? Чего ждешь? Нам не веришь?

— А то, может, отнести их в милицию? — рассуждал, будто не слыша вопросов, Ленька. — Отнести и все рассказать — не расстреляют же! Вон вас…

— Чокнутый?! Опять все сначала: допросы-расспросы, как да почему? Еще неизвестно, что будет, ведь говорят, будто чем больше группа, тем строже. Так можно и в колонию попасть! Тут и так уже… Ты брось темнить лучше, Дятел, а то помогаем ему от души, а он лапки кверху!

— Не надо мне больше помогать, пацаны. Я сам. Это мое личное дело в конце концов, зачем из-за этого вам еще в тюрьму идти? Вообще мы порядочные дураки, что затеялись с тем киоском! — вздохнул Ленька. — Теперь уж ничего не изменишь. Так что я сам теперь. Только мне нож надо бы срочно достать, финку какую-нибудь.

— А на кой, если у тебя ружье есть? Садани как следует, если полезет! — шмыгнул носом рыжеволосый Киса.

— Нет, нож надо…

— А гранату не надо? — засмеялись оба приятеля.

— Вам хорошо скалиться!

— Ты давно видел этого своего урку? Хоть бы как-нибудь показал нам, мы б сказали кое-кому тоже — есть, знаешь, какие парни! — Совсем по-кошачьи облизнул свои заеды в уголках губ Киса и прижмурился от восхищения.

— Бросьте! — отмахнулся Ленька. — Он хитрый, у него побольше, наверное, таких. Эх, ничего вы не знаете, так вам все просто! Говорите лучше: достанете нож?

— Это проще простого! Только… Вообще ладно, — решил Бык, как старший, — с фотиком как-нибудь потом. Волоки сюда те деньги, раз тебе не нужны. Зачем тогда шли на дело? Поделим поровну, ведь все равно платить присудят больше, чем попользовались. Ты знаешь, сколько ревизия насчитала? Шестьсот дукатов с хвостиком! А мы только одну бутылку выпили, одну разбили по дороге, шоколад по паре плиток на брата… Жулье!

— Но мне никакой доли не надо, не возьму, как хотите! — запротестовал Ленька.

— Так не честно! А вообще смотри. Приходи тогда в воскресенье на толкучку, нас найдешь — и будет тебе нож… Слушай, Ленька, а не лучше ли про твоего бандюгу участковому рассказать? Он будто ничего, младший лейтенант этот! Милиция все же, она быстро бы накрыла — пистолет р-раз — он бы и лапки кверху! — сказал Киса.

— У Кузнецова тоже есть поди пистолет — он мне обойму с патронами показал как-то. И ножик такенный! Да и поздно уже, кажется… — вздохнул Ленька. — Не стоит. Только разозлишь, а потом хуже будет.

— Конечно, дяде Ване Еськину лучше бы сказать — он опытный и смелый, — рассуждал Быков. — А то давай мы с Кисой вдвоем сходим, будто ты ничего и не знаешь, а мы сами решили?

— Нет. Я же сказал, что поздно! — совсем уже неуговорчиво отрезал Ленька и поднялся. — Я сам. Вы про нож не позабудьте.

Мать Леньки работала на электроаппаратном заводе обмотчицей индукционных катушек. До того часа, когда Леньке идти встречать ее с работы, было еще далеко.

Наверное, опять Потапкин за ними увяжется от самой проходной. Леньке не то что неприятен этот человек, но досадно иногда бывает за мать: он, Ленька, ради нее идет на всякие кражи, еще неизвестно на что пойдет, а она с Потапкиным разговаривает какие-то пустые разговоры, улыбается… Конечно, она ничего не знает, и Ленька не может ей сказать, но все равно досадно.

Интересно, как бы сам Потапкин поступил на Ленькином месте? Про него слышно, будто, будучи бригадмильцем, он переловил много всяких бандитов, был ранен и ни разу не побоялся, не струсил. Правда, что Леньке-то с того? Поймал много, да вот не всех — Кузнецова слабо поймать хоть кому!

Такой страх иногда чувствовал Ленька рядом с Кузнецовым, что прямо хоть беги. Он способен на все. «Слишком любопытных я давно не видел живыми!» — частенько повторял он. Ясно: сначала пристрелит, а потом уж думать будет — вон как метнулся к двери и сразу за карман!

С дровами опять возиться Леньке не хотелось. Что дрова, если в жизни все так перекрутилось, хоть плачь. И ему действительно хотелось плакать от растерянности, от неумения ничего надежного придумать, от того, что вынужден скрывать свои переживания. Он завидовал сейчас и Быкову и Котову: все ясно впереди, все чисто позади, можно теперь и всякие глупости советовать!

А Ленька той ночью чуть не умер от страха, когда в жуткой тишине темного киоска рядом вдруг раздался звонкий удар, звякнуло стекло — это Кузнецов ни с того ни с сего принялся крушить ломиком бутылки в ящиках, протыкать мешки, коробки! Прямо бешеным сделался, бормотал что-то бессвязное, жутко ругался, закашливаясь…

Полторы тысячи записал Кузнецов после этой ночи на счет Ленькиного долга. А унесли они всего несколько бутылок коньяка, сыр, шоколад, конфет немного, пяток кругов колбасы. Если действительно он взял Ленькин долг на себя и хочет, как говорил, на этом тоже заработать, то почему так барски ведет себя, денег не жалеет? Попортил он в киоске всего, конечно, на большую сумму, но кто ж за это ему платить будет?! Непонятно поведение Кузнецова, подозрительно, и потому еще страшней Леньке за жизнь матери. Назначили пятьдесят тыщ, а за какой-то миг Кузнецов ломиком нагрохал бутылок с вином на добрую половину! Что тогда вообще стоит им человеческая жизнь?! А что еще теперь задумает этот чахоточный, куда позовет Леньку, что делать заставит?

Страшно было парнишке, больно и тяжело, тоскливо, ничего на ум не шло, потому что у страха глаза велики, да ничего не видят.

XIII

В воскресенье по пути на вещевой рынок (барахолкой, толкучкой называли еще это место двуреченцы) Мухачев рассказал Николаю Орешину:

— В областном управлении было большое оперативное совещание, в перерыве ко мне подошел майор, начальник отдела ОУР по особо тяжким преступлениям — поговорили о том о сем. А Желтухин сразу надулся, решив, что меня теперь от него заберут. Чудные старики! Кто виноват, если они подчиняют себя привычкам? Разве в том все дело, чтобы я его устраивал, чтобы он меня устраивал, чтобы мы друг друга устраивали?! А представь работенку у этого майора — это тебе не киоски караулить, не за Слоненком по барахолке гоняться, как сегодня вот предстоит!

Кстати, надо искать Гнилого. Помнишь, как описал его Слоненок? По присланным-то приметам, я говорил, только с рулеткой…

— Лет тридцать, выше среднего роста, сутулый, шрам под подбородком, — перечислил приметы Николай.

— Лупоглазый, веки тяжелые, будто прикрытые, много зубов из желтого металла, — прибавил Мухачев. — Вообще похоже, что этот человек не выдумка Слоненка — понимаешь, на совещании выяснилось, что многие карманные кражи подходят под одну опытную руку. Учти еще, что не каждый потерпевший заявляет. Например, если пропадет небольшая сумма, то и не идут в милицию. И даже не из-за суммы, а потому, что не очень-то верят в то, что мы поймаем и изобличим вора. Так что… Сегодня на рынке будет много оперативных, работников других зон, а также из областного управления, ребята-дружинники из специального оперативного отряда при нашем уголовном розыске — эти будут, понятно, без повязок на руке. Смотри в оба. Слоненка ты видел, приметы Гнилого запомнил… Не забывай про тот фотоаппарат «Киев», где три семерки в номере. Если что, не стесняйся поднять шум, свисток у тебя имеется?

— Имеется.

— Наш пикет будет в кабинете директора рынка — там телефон. Всех задержанных доставляй туда — будем фильтровать. Конечно, по-хорошему и тебе надо бы в гражданское сегодня одетыми, да ладно, может, так и лучше, что всем видно присутствие милиции, не мешкая будут обращаться. Только ходить нам с тобой поврозь придется, сам понимаешь…

Народу на рынке было до неправдоподобного много — прямо море голов, невозможно было пройти, чтоб кого-нибудь не задеть, в глазах рябило от разноцветья вещей на прилавках и в руках продавцов, в сплошной гул сливались приятельские беседы и споры торгующихся, прихваливающих свой товар.

Ветхое деревянное зданьице администрации рынка притулилось к забору недалеко от центрального входа. За столом у телефона сидел Александр Александрович Желтухин, а на стуле у окна какой-то странный дед в немыслимо затрапезной фуражке, натянутой на глаза, в странной рабочей спецовке. «Подозрительный дед», — сразу отметил Орешин, и ему бросилось в глаза, что руки у деда совсем еще молодые, крепкие, нетерпеливо потирающие ладонь о ладонь, и сидел он как-то лихо — забросив ногу на ногу, покачивая коричневой, хорошо начищенной туфлей. Дремучая борода с усами заметно контрастировала со смуглой и неморщинистой кожей лица.

При появлении Орешина и Мухачева дед отвернулся к окну, руки спрятал под мышки.

— Кстати появились! — воскликнул Желтухин. — У меня как раз все в разгоне. Ленька Дятлов какой-то фотоаппарат продает — надо бы проверить. Задержите пацана, он… Да вот дедушка вам покажет, где он стоит сейчас, — кивнул Желтухин в сторону незнакомого гражданина и усмехнулся, поглядывая на Орешина с Мухачевым как-то особенно.

Дед быстро шагал впереди, решительно раздвигая сильными плечами толпу, молодые милиционеры еле поспевали за ним.

— Так ты и не узнал? Это же твой Потапкин сыщика изображает! — шепнул Орешину Мухачев. — Наш Сан Саныч тоже иногда пользуется таким приемом. Ты подольше вида не показывай, что узнал, пусть думает…

— Отсюда его уже видно, сынки, дальше уж сами, — сказал между тем приостановившийся ряженый Потапкин.

Ленька стоял у самого забора с фотоаппаратом в руке, оборванный ремешок на чехле болтался до самой земли. Пока Орешин пробирался в толпе, Дятлова заслонил какой-то мужчина — видно, они быстро договорились, потому что Ленька уже прятал в карман деньги.

— Гражданин, гражданин! — подоспел Орешин. — Погодите минутку!

Ленька еще с фотоаппаратом в руке попытался улизнуть, но Мухачев с другой стороны крепко взял его за плечо:

— Пошли, Дятлов, пошли, дорогой, не трепыхайся! Давай следом покупателя! — крикнул Мухачев Орешину и исчез в толпе, где-то уже далеко покрикивая скороговоркой: — Посторонитесь, граждане, осторожней, посторонитесь, дайте дорогу!..

— Гражданин, — повернулся Орешин к мужчине, передавшему Леньке деньги, но так и не успевшему забрать свою покупку. — Пройдемте, — предложил он и тут же осекся от неожиданности: на него глядели холодные настороженные глаза, будто со сна только что прикрытые набрякшими веками; шею незнакомца до подбородка закрывал высокий ворот белоснежного свитера, а из кармашка черного с отливом бостонового пиджака выглядывал платочек.

«Платочек как у Слоненка! Гнилой!» — промелькнула мысль.

— Да никуда я не пойду, ничего я не покупал! — процедил сквозь зубы из желтого металла незнакомец, делая незаметные попытки отодвинуться в толпу, но тут невесть откуда на его пути возник бородатый Потапкин.

— Тебя же просют, милок, милицию уважать след!

— Деньги свои заберетё и все! — с появлением бывшего бригадмильца обретая спокойствие и уверенность, сказал Орешин.

— Какие деньги?! — удивленно и затравленно озирался незнакомец, стараясь обойти мешающего старика. — Никаких денег не знаю! Ошибочка вышла, гражданин начальник! Ошибочка, дедуля!

— Там разберутся, вы уж идите, раз просют.

— Гражданин, я…

От удара коленом в живот Потапкин охнул, переломился вперед, толпа вокруг ахнула и расступилась — незнакомец побежал! Орешин — за ним. В первый момент он почти нагнал беглеца, но тот юркнул в сторону и потерялся, как растворился. Может, перешел на обычный шаг, а то и остановился где-нибудь у прилавка, изображая покупателя. Вытянувшись, на цыпочках, Орешин до онемения шеи крутил головой во все стороны, но безрезультатно.

«Упустил, упустил, упустил!» — билась одна досадная мысль.

— Не догнали, Николай Трофимович? — спросил подошедший Потапкин, уже не подделываясь под старика, хоть теперь он, сморщенный от еще не прошедшей боли, согнувшийся и державшийся за живот, больше походил на деда, только вот борода у него совсем отклеилась, висела ниже крепкого бритого подбородка. — Эх, язви его душу! Мне надо бы сразу его брать приемом!

А фотоаппарат у Леньки Дятлова был именно тот, разыскиваемый «Киев» с тремя семерками в номере. Так сказал Мухачев в пикете. Еще он сказал Николаю, что дружинники из оперативного отряда почти с поличным задержали на карманной краже Слоненка и теперь Желтухин разбирается с ним в горотделе.

— Хороший улов сегодня! Но почему ты не привел покупателя, вот ведь денежки его — двести рублей, или такой богач?

— Убежал он. Гнилой это был, вот кто! — вырвалось у Николая.

— Кто, кто? Да ты что?!

— Все приметы сходятся, — вздохнул Орешин. — Саданул под дых нашего э-э… дедушку — и был таков! Народу много… — скомкал он разговор, заметив заинтересованную настороженность Дятлова. — А что же Леня рассказывает?

— Ничего он не рассказывает, твой Леня! — отмахнулся оперативник. — Талдычит одно: дал продать какой-то мужик, сам был рядом, а потом куда-то делся… Сказки все это. — Мухачев подошел к окну, долго смотрел, сказал Орешину: — Дай ему почитать объяснительную — с его слов накатал, пусть подписывает, а я сейчас вернусь…

— Ну что ты, Леонид, все в какие-то истории впутываешься?! — в сердцах, сердито спросил Дятлова Орешин, еще не унявший свою досаду за побег Гнилого. — Мать бы хоть пожалел, ведь на этот раз дело куда серьезнее — грабеж за этим фотоаппаратом!

Как ни расстроен был сейчас сам участковый, он, однако, заметил, как при его последних словах Ленька вздрогнул, вскинулся, в глазах его промелькнуло недоумение, растерянность, боль.

—. Что, не знал? Знай теперь! Как видишь, я перед тобой с открытыми картами. И жаль мне, честно, будет, если придется…

— А! Делайте что хотите! Мне дали, я продавал, — насупился Дятлов, отвернулся.

Подошел Мухачев.

— Ну что тут у вас, подписал? Ничего больше не желаешь прибавить, Ленька? Смотри!.. Ну иди, и чтоб духу твоего больше не было на барахолке, делать тебе здесь нечего! Топай. До правды мы все равно докопаемся, так что смотри не пожалей…

— Ты думаешь, что он скрывает что-то? — спросил Николай у Мухачева, когда Дятлов ушел.

— Скоро узнаем — я попросил проследить за ним дружинников, из тех, что Слоненка выследили. Мне показалось, что огольцы какие-то все у пикета вьются, не Леньку ли нашего дожидаются? Как же ты упустил Гнилого? Надо было прямо зубами его держать! Ну ничего, ты не тушуйся, с кем не бывает. Теперь-то мы хоть знаем, что он существует. Обрисуй-ка мне его, а то приметы приметами, а в городе сто раз мимо пройдешь и не заметишь.

— Точно! — воскликнул Орешин. — Я ведь видел уже его у лесозавода! Провожал Галю (мы к ней выезжали в дежурство — еще собаку ее хозяйки убил поленом Орлов, помнишь?), а она показывает мне на сутулого такого прохожего и говорит, что тот очень жутко посмотрел на нее. Точно, это был он, я хоть и сбоку, но крепко запомнил по фигуре. Вкрадчивый такой шаг, осторожный, а походка вихляющая, развинченная…

— У лесозавода? Может, живет он там? Надо участкового тех мест предупредить, пусть сделает сплошную проверку паспортного режима.

— Да, все успокоиться не могу — внутри прямо трясется… Как он это ловко: Потапкину — на! И был таков! И стрелять никак нельзя — народу уйма кругом! — сокрушался Орешин.

— Может, надо было вверх — народ бы отхлынул, и он в коридоре б оказался. А тут и мы! Что теперь рассуждать… — махнул рукой Мухачев.

— Пойти еще побродить по рынку?

— Нет, теперь уж айда вдвоем — ты у нас человек ценный, видел Гнилого в лицо!

А вечером от Мухачева в горотделе Орешин узнал, что Дятлов все-таки был задержан дружинниками на автобусной остановке у рынка, когда его нагнали и стали о чем-то оживленно расспрашивать четверо подростков — двое из них оказались причастными к грабежу, о чем признались после запирательств, выдали сообщников. Дятлов опять оказался причастным косвенным образом. И еще: при обыске в доме Слоненка нашли пустые бутылки из-под коньяка той марки, что был похищен из железнодорожного киоска, а также обертки от шоколада «Дорожный». Слоненок запирается, конечно…

— Четвертый раз он попадается только на карманных кражах, взламывать киоск, может, сам и не пойдет, но знает что-то определенно, — рассуждал Мухачев. — И вообще, не многовато ли он знает, наш Леха? О киоске знает, о Гнилом знает, к находке паспорта Дятловой тоже имеет явно прямое отношение… Ничего, посмотрим, кто скорей будет знать больше! Ты бы посмотрел на жену Слоненка — вот умора! И так глуповатая, а тут совсем дурочкой прикинулась: «Можа, кто принес нам эти бутылки?» — «А кто бывает у вас обычно?», — спрашиваем. «Так никто! Могут и через плетень кинуть по злобе!»

Встретив Галю у завода после вечерней смены, Николай спросил:

— А ты не встречала больше того мужчину, который, помнишь, так посмотрел на тебя, что тебе жутко сделалось? Ну еще сутулый такой, развинченный, лупоглазый, с золотыми зубами впереди?..

— Я помню. Нет, не встречала. А ты встречал, если заметил и глаза и зубы, — кто он?

— Понимаешь, я пока ничего не могу сказать, этого человека мы ищем. Давай договоримся: если повстречаешь, тут же позвони в уголовный розыск Мухачеву, мы с ним приезжали тогда за Степаном, помнишь?

— Значит, я тоже стану у вас работать? Может, мне уж и на завод больше не ходить, зарплату начислите! — засмеялась Галя.

— Ну зарплату нам с тобой хоть бы эту одну, положим, сполна отработать! — вздохнул он.

— Одну? С тобой? Ты не мог бы яснее говорить?

— Пожалуйста! Просто я подумал, что пора мне сделать тебе предложение…

XIV

— Ну, а вам, ребята, мое особое спасибо за службу! — сказал Желтухин Мухачеву и Орешину, когда закончилось зональное совещание участковых и оперативных работников. — Грабежи раскрыты, в нескольких карманных кражах признался Слоненок, есть зацепки по орсовскому киоску. Но, сами понимаете, главное сейчас для нас — задержать опасного рецидивиста Гнилого — Валентина Стофарандова, Петра Кузнецова, Илью Рязанского — каким там еще чертом он теперь назвался! Закоренелый, махровый враг, в любую минуту готовый пустить в ход оружие. После встречи с Орешиным на рынке он станет трижды осторожней. Да и Слоненок что-то нервничает при одном упоминании Гнилого… Ладно, этим вопросом мы вплотную занимаемся. А вы, Орешин, слушайте, смотрите, докладывайте все мало-мальски стоящее внимания уголовного розыска.

— А что будет с Дятловым, Александр Александрович? — спросил Николай.

— Ну, брат, ты беспокоишься о нем совсем как близкий родственник! Пока известно одно: продавал фотоаппарат, не зная, откуда он взялся у малознакомых ребят, с которыми свел его один из приятелей — Котов. И вообще тут так. Попрошу пока Дятлова не тревожить ни посещениями на дому, ни вызовами к нам. Им занимается один человек — открываются очень любопытные обстоятельства. Пока это оперативный секрет. Ясно?

— Не дедушка ли этот секрет? — засмеялся Мухачев. — Сыщик тоже: приклеил бороду и усы, думает, что его никто не узнает!

— Ничего смешного! — оборвал молодого оперативника Желтухин. — Если б не Потапкин, то и Дятлова с фотоаппаратом вам не удалось бы задержать. Здесь лучше подумать надо. Например, зачем Гнилой подошел к Леньке, зачем стал покупать аппарат? Я вот, знаете, что подумал сейчас? Гнилой подходит к Дятлову, они о чем-то беседуют… Это же ненормально, братцы мои! Фигурально говоря, цель всей работы милиции в том и состоит, чтоб никогда не дать отпетому преступнику успеть хоть и мимолетно повлиять на наших подростков, на нашу молодежь! Мгновение может принести беду, и нам опять придется иметь дело с новым Гнилым. К слову сказать, почему-то именно с отпетыми преступниками больше глянется иметь дело нашему Григорию, — с грустинкой в голосе кивнул Желтухин в сторону Мухачева и пояснил Орешину: — Да, уходит он в областное управление. Понравился майору. А что ж: хваткий, горластый, косая сажень в плечах, к пистолету руки липнут!

— Сан Саныч! — умоляюще произнес Мухачев. — Я что, сам напросился?

— Сам не сам, но согласие свое сразу выразил. Иди, конечно, я и сам бы не против куда-нибудь деться от всяческих тут дел, но… — вздохнул Желтухин. — Только не зазнавайся там, пожалуйста, нас не забывай. И знаете, пойдем ко мне, ребята? — неожиданно пригласил он. — А что? Пойдем ко мне на базу, домой то есть, посидим хоть разок все вместе за столом, поговорим… Знаете, почему я говорю «на базу»? Жена у меня продавец, так вот однажды мне ее нужно было найти, прихожу — объявленьице на двери: «Ушла на базу». Я знаю ее базу, пошел, но и там не застал, вернулся домой, а она там. «Это и есть твоя база? — говорю. — Теперь тоже буду писать на двери в кабинете такие объявления!» Так и прижилось: звоню, что на базу вернусь во столько-то…

База Александра Александровича Желтухина состояла из большой многокомнатной квартиры в каменном доме старой постройки, в которой жили жена Клара Викторовна, симпатичная, улыбчивая женщина, пятиклассница Аленка с карими, как у отца, глазами, шестилетний Виталик, умеющий читать и считать до ста, живой, непоседливый мальчик, большой любимой бабушки Марии Яковлевны, библиотечного работника и, конечно, главной сказочницы во всем доме. С появлением в доме гостей все домочадцы будто получили незаметно от Марии Яковлевны какие-то приятные поручения по встрече гостей — сделалось празднично, оживленно, весело. В очень короткий срок, и тоже незаметно между знакомствами и общими разговорами, когда Николаю, например, казалось, что никто не отлучается на кухню, — появился ужин, вернее, Мария Яковлевна вдруг повела всех к столу в соседней комнате.

— Вот шеф — такая у него база, что позавидуешь! — сказал Мухачев, когда они с Николаем прощались у автобусной остановки. — Как женюсь, мать свою позову жить у нас, детей будет много… Нет, честное слово, пригласи вот сейчас меня майор — ни за что бы не согласился!

XV

Вот когда ясно почувствовал Гнилой: жареным пахнет для него в Двуречье. Переполошилась и здесь уголовка, ищут его — дураку понятно, — вон ведь как загорелись глазки у лейтенантишки на барахолке! И Слоненок засыпался, дома у него был обыск — Валька чуть сам вторично в лапы милиции не угодил: под вечер вознамерился навестить кореша (чтоб ему околеть!) через лаз со стороны огорода, а по двору милиция тычется, Дашка с ними препирается. Когда уехали, он побеседовал с ней и даже ночевать остался на своем старом месте, на чердаке. Пока со Слоненком расчухаются, самое надежное место!

Дашка за ночевку сразу сотню рублей содрала: «Я теперь женщина одинокая, с дитем, мне чего-то жрать надо!» Наверное, вдвое больше запросила бы, согласись он с ней в доме побыть ночь, — знает он таких оборотистых профур, пока платишь — хозяин, перестал — никто. Слоненок для Дашки теперь никто, бессребреник. Вытянуть же у ней хоть рубль назад можно лишь тогда, когда взамен протянешь трешку. Нет, она не выдаст (да уголовка и не платит никому!), но вот Слоненок… Везде опасно. Хорошо, что нашлась крыша понадежней — контора зеленхоза: сторожа нет, сотрудники приходят к девяти. Спит Гнилой прямо в кабинете, на двери которого табличка, что «участковый уполномоченный принимает граждан в первый и последний четверг каждого месяца от 20 до 21 часу 30 минут».

Тревожно спит Валька: брех городских собак, писк потревоженных чем-то птах в садике у конторы — все его будит, и тогда наступают ненавистные минуты раздумий. Куда ехать дальше? Что делать? Неужели конец?! Ведь ничего хорошего еще в жизни и не было — так, грязь, кровь, злость… Неужели никогда не будет? Даже известный ему отрезок жизни Слоненка кажется подобием настоящего счастья: была у него Дашка, сопливый пацаненок, заботы по дому, из-за которых он вечно ругался с Дашкой, увиливал. Сам покой в обилии таких простых мелочей, какие можно делать, а можно не делать, но они есть всегда, как только проснешься. Зато нет того, от чего не уснуть.

Или вот несколько дней ходил Гнилой за подружкой чуть не сцапавшего его на барахолке участкового — хороша, как ни посмотри! Он выслеживал таких и брал свое силой, а почему б с какой-нибудь не по-хорошему? Неужели нет для него ни одной на всем свете? Тогда к чертовой матери всех и все! Но как несправедливо он слаб и немощен сейчас и почти что безоружен… С пацаном Ленькой и то не знает, как поступить. Увидев его на толкучке, Валька не на шутку разозлился:

— Ты опять меня не слушаешь, кореш? Чей хлам?

— Да пацаны!.. — промямлил Ленька.

— Что им надо за эту железку?

— Двести…

— На, возьми деньги, отдай, и чтоб я!.. — договорить Гнилому уже не пришлось — появились те двое.

Конечно, нет худа без добра: хоть знает теперь наверняка, что его здесь ищут. Но удержит ли страх за мать этого щенка на сей раз, неизвестно. Вот и думай, как поступить: оставишь — совсем бояться перестанет, кокнешь — патрон себе дороже. Конечно, можно просто придушить гаденыша, маменькина сынка — эдак оплести пальцами его гусиное горлышко, тихонечко нажать… Хрястнут поди и порвутся молодые косточки, как зубья у пластмассовой расчески! Так явно представил все это Гнилой, что больно стало рукам, намертво стиснувшим одна другую.

Еще бы и Слоненка таким же способом, без кровищи, прибрать к чертям собачьим. Пробраться бы как-нибудь в саму тюрьму — вот бы в штаны наделал, гад, ведь ясно, что уже успел продаться, заложить его. Как же! Тут он был в авторитете, никто ничего не знал, воровал, и то по великим праздникам, пригрелся под Дашкиной горой сала, тварь! А тут я заявился, понял его политику, подначивал, вот он и попер на рожон. Удивительно, если б Слоненок не влип в воскресенье на барахолке — в эти дни всегда тихарей полно. Кого сейчас он в тюрьме проклинает? Меня, кого же еще. Да еще Дашку свою ко мне приклеит!.. Нет, надо делать ноги отсель, и чем скорей, тем лучше. Вот только патроны, патроны — где ж их пригреть?! За каждый палец готов отдать — руби!

И опять мысль Гнилого возвратилась к Леньке Дятлову. А не дурит ли его и этот шкет, может, подсадной он от уголовки, ведь побывал же там?! Даже жарко сделалось Вальке от такой догадки. Он снова вспомнил происшедшее: только подошел — тут тебе и милиция! Случайно? Черта с два! Ну погоди!

Сплетенные пальцы Гнилого опять хрустнули, взбаламученная темная злоба перехватила дыхание, задавила кашлем…

XVI

Как слепой и безумный, Ленька Дятлов метался в своем сумрачном, пыльном дровянике, ударяясь то грудью, то головой о поленницы, глотая безудержные слезы. Казалось, что сердце распухло от горя так, что рвало тело, выгибало ребра, нечем было дышать. Шею будто еще сдавливали змеино-холодные, липкие пальцы Кузнецова, шипящего в лицо злорадные угрозы: «Я понял: поэтому вы живете, что сдаете нас всех в расход. Одного за другим уничтожаете? — брызгал Гнилой в лицо Леньки слюной. — Актив, повязочники, менты! Врешь! Моей кровью отравишься! Сознавайся, сдать меня на толкучке хотел, следишь за мной, копаешь, прощенье зарабатываешь».

Ничего не может Ответить Ленька, потому что пальцы Гнилого сдавили горло, ужас парализовал язык. Потом Гнилой его бьет как попало, а устав, пинает, перешагивает и уходит.

Страх за то, что мать может вернуться домой, а Кузнецов ее… Ленька поднялся и побежал домой.

Жить не хотелось. Панически стыдно было ощущать себя все еще трясущимся, движущимся, дышащим.

Скулил, время от времени тихонько подвывая, как по покойнику, пес Дружок, царапался лапой в дверь сарая к Леньке, не понимая, что тревожным своим сочувствием он сейчас только усиливает и обостряет безысходную тоску впервые в жизни своей беспощадно избитого, униженного, растоптанного мальчишки.

Ясно Леньке: не от страха он жив и не для того, чтоб терпеть этот страх дальше, как терпел с первого дня появления Кузнецова. Страх кончился, перейдя в немыслимые страдания от стыда, отчаяния, бессилия. Но и этим чувствам не суждено быть вечными — уже накапливалась в каждой клеточке мозга, пружиня мышцы, злость — всепобеждающая, целительная, приказывающая!

Ленька думал: «Кузнецов ненавидит всех. Кто для меня все? Мать, соседи, Киса с Быком, ребята из моего класса, Иван Осипович Потапкин, участковый… Не задумываясь, Кузнецов может убить любого, каждого, и это тем более реально, что никто не знает, не подозревает, не ждет!»

Ленькина злость могла бы еще перерасти в какое-то более здравое человеческое решение, но для этого нужно было время. А у него этого времени не было. Была злость к Кузнецову и были минуты, чтоб успеть свою злость донести туда, где она утолится.

XVII

Григория Мухачева перевели в областное управление. Готовился приказ о назначении Орешина оперативным уполномоченным отдела уголовного розыска с последующей стажировкой по новой должности. Предстояло ехать в Хабаровск. Это уже само по себе казалось Николаю счастливым подарком судьбы: он увидится с матерью, с Зоей… И как это он раньше не мог догадаться, что без этих встреч ему просто невозможно ничего решить в отношениях с Галей?!

На повышение Орешина рекомендовал Желтухин. Майор Бородаев дал молодому участковому хорошую характеристику, но выразил неудовольствие таким скорым его переводом:

— Не успеешь мало-мальски обучить человека делу, как заберут!

А Николаю наедине майор посоветовал прямо:

— Основательней надо быть, молодой человек, куда спешите? Не познав одного, браться за другое дело — хорошо ли? Так не делается…

Однако все уже было сделано и ничего нельзя изменить. Уже завтра утром Николаю предстоит выйти на работу двумя часами позже, чем положено участковому. И сегодня он мог бы не идти на участок, но тогда осталось бы в планшете нерассмотренное заявление, и как раз вечером час приема граждан в конторе зеленхоза. С кем-то удастся попрощаться, сообщить о переменах. Эта весть, конечно, быстро разнесется среди жителей. В любом случае так будет, ему казалось, честней и лучше, просто человечней, чем оставить людей вообще в неведении, куда подевался их участковый.

Да и так не усидеть бы Николаю сегодня одному в комнате до полуночи, когда нужно идти встречать Галю у завода. Но говорить ли ей о предстоящей поездке в Хабаровск?

— Ну и хорошо, что переводят! — ободрил Иван Михайлович Еськин. — Ты, главное, не робей. В угро, ясно, работы против нашей больше, но ты же молодой, грамотный — справишься! В молодые годы, известно, человек и ломается легче и выпрямляется быстрей, да еще если хороший пример перед ним будет. Желтухин умеет учить, он зря на крик не сорвется, слушайся его хорошенько. Ну, а про то, создавать тебе свою семью сейчас или погодить, — про это, брат ты мой, у народа советов не спрашивают. Работа жизни не помеха, лишь бы счастье было, а его вот и хорошая овчарка не расчует, тут сам как-нибудь…

По дороге в зеленхоз к часу приема граждан он встретил Потапкина — тот искренне огорчился известию об уходе участкового на новую должность:

— Ну как же так, а, Николай Трофимович?! А я как раз собирался посоветоваться с вами насчет лучшей организации дежурств дружинников в парке! Мысли появились тут, знаете… Тоже одно подозреньице покоя все не давало, но я сегодня с утра позвонил Александру Александровичу — прямо камень с души скинул.

— Иван Осипович! — засмеялся Николай. — Да разве я в преступники перехожу, что мне уже и доверить ничего нельзя?!

— Что вы, как можно такое подумать?! Оно, конечно, вы по одной части все идете, но бывает так, что-пока сам все не проверишь…

На прием в контору пришли только два человека, специально вызванные Орешиным для объяснений по имеющемуся заявлению, да сам заявитель. Дело быстро кончилось примирением сторон и устными предупреждениями.

Неожиданно позвонил Желтухин — он ни разу не звонил Орешину по этому телефону.

— Много у тебя сегодня на приеме? Расскажи потихоньку расположение твоего кабинета в конторе горзеленхоза…

— В общем, так, — сказал Желтухин, когда Николай, очень удивленный, описал ему требуемое. — Есть данные, что твой знакомец Гнилой ночует… там, где ты сейчас сидишь! Теперь слушай внимательно. Перед закрытием своей конторы убедись, чтоб никого из посетителей близко не было. Замкнешь и ключ оставишь…

«Вот вам и Потапкин! — удовлетворенно думал Орешин. — Самого Гнилого выследил!» Вообще-то, как сказал Желтухин, первыми заметили подозрительного мужчину, выскользнувшего утром в окно конторы зеленхоза, мальчишки Котов и Быков, приятели Леньки Дятлова. Они накануне уговорились пойти на рыбалку и встретилась в своем «штабе». По пути на речку им попался Потапкин, они ему рассказали…

— Зайди к Потапкину, — приказал Орешину Желтухин, — и хоть к кровати привяжи, но пусть к ночи и носа из дома не высовывает! Это мой приказ, сидеть дома до утра! Ты тоже своими делами сегодня занимайся подальше от зеленхоза. Все.

«Серьезное дело намечается!» — вывел из всего разговора с Желтухиным Николай. А в душе даже погордился, что завтра уже может участвовать в засадах, в задержаниях, обысках — во всем том, что называл Желтухин недавно в разговоре «формалистикой», в пристрастии к чему, кстати, укорял Мухачева. Разве легко сразу вытравить в молодом человеке романтическую окраску всего того, что делают другие, симпатичные тебе люди, и делают умело, красиво, мужественно? Как хочется быть таким же, как просто это кажется!

Ивана Осиповича Потапкина дома Николай уже не застал. Две дочери его, сильно похожие на отца, пышущие здоровьем златовласки, Ольга Ивановна и Зоя Ивановна, обе в одинаковых ситцевых мокрых передниках, раскрасневшиеся от постирушки после купания своих ребят, развешивали платья-рубашонки на просторной веранде.

— А папаня, часом, снарядились бородой и по секретному заданию ушли, — обыденным тоном сообщили они Орешину. — Теперь скоро не будут…

«Вот чудак человек, а его-то, старого, какая романтика из дому гонит на ночь глядя, уставшего на заводе у своей кузни, одного, безоружного, — кого он теперь выслеживает, нарывается на опасность?»

Потом ходил Николай Орешин по темным улочкам своего участка, проверяя службу сторожей магазинов и дежурство дружинников при небольших предприятиях, в городском парке присматривался к редкой толпе прогуливающихся граждан и сидящим на скамейках по аллеям стариков, наслаждающихся остатним теплом уходящего лета, слушающих «Амурские волны» и «Рио-Риту». Он надеялся встретить тут Потапкина, как и на рынке, в обличье «дедушки». Не встретил, однако у Николая не проходило ощущение, что тот где-то рядом и в любой момент их пути могут пересечься.

В половине двенадцатого, позвонив дежурному и не получив никаких срочных заданий, он отправился к лесозаводу встречать Галю. Он боролся с собой, со своим непроходящим чувством к Зое Борисовой, старался прошлую дружескую привязанность к Гале, нарушенную размолвкой, опять воскресить, усилить до любви. Спешил быть логичным и честным. Язык скажет все, что подскажет сердце. Но, выходит, сердце-то не захотело почему-то, чтоб прежде предложения о замужестве было объяснение в любви! Не захотело… Чувство — вольное дело, и закон тут прям: есть — есть, нет — нет! Ну, а в нетерпеливом ожидании счастья и любви кто не путался, кто не торопился?

Обыкновенно Галя много предполагала, фантазировала насчет их будущей жизни, практичности ее тут обнаруживалось столько, хоть отбавляй. Вот и сегодня она деловито восприняла сообщение о наметившихся переменах у него по службе.

— Конечно, и оклад у тебя теперь будет повыше — это кстати. Могу тоже похвалиться определенно: меня ведь прочат в начальники смены — тоже прибавка. Как видишь, я не отстаю! Это к нам новый главный инженер пришел, молодой приятный мужчина. Не для ревности скажу, что мне он, кажется, симпатизирует: останавливается частенько, разговор затевает… Вот недавно намекнул на повышение. У нас теперь вообще большие перестановки — новая метла, как говорится. Это Соня, дурочка, она так и застрянет в мастерах, представь себе: пошла в декретный отпуск! Настоящая дурочка, я ей так и сказала. Ну зачем ей второй ребенок, если Степан к ней так относится? Я б на ее месте давно его выгнала! Не старуха еще, не уродина какая-нибудь — в жизни еще такой человек может встретиться!.. А форму свою ты теперь сдашь?

— Ну зачем? На днях я новую получу в ателье — сшили наконец.

— Это хорошо. Ты домой в форме приходи, ладно? Хозяйку мою это прямо гипнотизирует! Как только она поняла, что ты ухаживаешь за мной, — ни нотаций, ни буркотни, ключи от дома вернула, добренькой сделалась, прямо ужас! Представь, слышала даже, что грозилась пожаловаться на кого-то тебе через меня! Между прочим, предлагает в будущем занимать у ней те две дальние смежные комнатки… Что-то я говорю, говорю, а тебе, может, не интересно? А помнишь, ты говорил о том глазастом дядечке? Я видела его в городе два раза уже. Обернусь — идет следом и так смотрит, так смотрит! Прямо красный весь от волнения сделается, когда я остановлюсь и сама на него как гляну-гляну!

— Что ж ты мне сразу не сказала? Позвонила бы хоть, как я просил?

— А ты просил позвонить? Наверное, я подумала, что это не всерьез…

— Ну вот! Когда ты его видела в последний раз, в каком районе, как он был одет?

— Ты меня допрашиваешь? Но я не обязана следить за каждым, кому вздумается на меня посмотреть! Пусть смотрят, жалко, что ли.

— Галя! Ну разве о том речь? Куда он направился, тот сутулый, ты не заметила? Пойми: это важно.

— Не знаю, я говорю же, что не следила! И не сутулый он, одет прилично — скорей всего, что вы не того ищете. Вон одна моя приятельница рассказывала, что ее мужа ни за что милиция задержала, а потом в вытрезвителе ему деньги не все вернули…

— Дурочка!

— Как? Кто это дурочка?

— Твоя приятельница, кто же еще?! Вытрезвление тоже денег стоит.

— Ну, знаешь! Ты защищать защищай честь мундира, как говорится, но людей не оскорбляй. Будто святые там все у вас собрались, все честные!

— Все, кого я знаю! А ты вот никого, кроме меня, не знаешь и, повторяя такое за другими, меня первого и задеваешь.

— Вот сам и есть дурачок! Кто тебя-то имел в виду? Ну и обижайся себе на здоровье. О милиции можно еще и не такое услышать. Доказывать обратное я, кстати, не могу, потому что я не знаю ни работы твоей, ни товарищей твоих. Вот!

— Тут твоя правда, не стану возражать. Просто я возомнил, что мои убеждения — и твои тоже!

— Конечно! Я ничего от него не скрываю, стараюсь все-все высказать, а он или отмалчивается, или допрашивает про каких-то злодеев!.. Убеждения! Ты что, на самом деле убежден: если тебе дали личное оружие, то теперь всюду на тебя нападать собираются и даже за теми следят, с кем ты знаком?

— При чем тут оружие? Оно такое же мое, как и твое, оно каждого, кто нуждается в защите своего достоинства и права, — просто носить это оружие доверено мне. А раз оно находится у меня, значит, на мне и лежит ответственность за жизнь и безопасность всех людей. И кто-то боится, понятно, кто-то следит…

XVIII

За ними и вправду следили сейчас из ночи, по крайней мере, две пары глаз.

Изучив давно маршрут Орешина с девушкой от лесозавода, Валька Гнилой задумал засаду, чтоб разоружить молодого милиционера и, отсидевшись в конторе горзеленхоза до начала движения пригородных автобусов, оставить город. Пусть живет пацан Ленька, урок страха не пройдет у него скоро, не забудется. Пусть непорочной девой остается Пампушечка — рок пощадил. Ощущая самого себя теперь тем Роком, Гнилой даже почувствовал в какой-то момент возвышающее покровительственное настроение по отношению к пощаженной. И подумалось тут же, что с Ленькой он зря поди переусердствовал, если хорошо разобраться… Но разбираться ему не хотелось, да и времени не было.

Как он сказал, этот мальчишка в милицейской форме, проходя только что мимо? «…Оружие, оно такое же мое, как и твое, оно каждого, кто нуждается в защите». Точно сказано! Как никто другой сейчас нуждается Валька в оружии. Это же только легко говорить, что терять больше нечего. Жизнь! Какая б она ни была, за свою он и десяток других не пожалеет! И пусть не вздумает сопротивляться этот скрипящий хромачами, затянутый в портупею, молодчик. У него-то в башке наверняка мнятся все десять собственных жизней, какие он может обещать налево и направо, подвергать риску по пустякам, — Гнилой все их порешит одним махом, если что. Для него все угрозы — прямые. И так вот чудятся какие-то взгляды из ночи, даже мурашки иной раз пробегают по коже, будто стоит он у последней стены под прицелом… Нервы. Деревья в саду безглазые, даже звезд на небе ни одной… Все будет просто: он выйдет, подойдет к милиционеру вплотную, сунет ему в живот ствол и заберет у него пистолет с запасной обоймой. Потом пристукнет, чтоб не помешал уйти…

Однако чем ближе был скрип сапог возвращавшегося с провожания участкового, тем меньше решимости оставалось у Гнилого, чтоб покинуть удобную засаду, выйти… Вот уже тот проходит мимо, оправляя гимнастерку, что-то грустное насвистывая. И в этот миг какая-то внушительная и совсем будто реальная сила возникает между закоренелым преступником и молодым милиционером — она притискивает, прижимает к месту одного, сковывает ему руки-ноги, защищает другого, сопровождает…

С промежутком в несколько секунд два торопливых пистолетных выстрела резко прозвучали сзади Николая Орешина — одна пуля свистнула у его головы, другая цокнулась о камень на дороге впереди, выбив искру, срикошетила — взвизгнула, зажужжала!

Он присел, неуклюже развернулся по направлению к стрелявшему, на руках сполз боком в придорожный кювет, как в окопчик, достал оружие и привел к бою.

— Товарищ участковый, Николай Трофимович! — услышал вдруг жаркий шепот почти рядом, от тополей возле дома. — Идите сюда, за дерево, у меня есть фонарик!

«А вот и Потапкин! Пересеклись пути — все правильно!» — пронеслось в уме Орешина — и пришло спокойствие.

Дальнейшие слова Ивана Осиповича его уже почти не удивили.

— От третьего дома стреляет — это тот, что от нас на барахолке утек. Он жил тут! Но чуток раньше туда и Ленька Дятлов прошмыгнул через дырку в заборе! Вот думаю: не с ружьем ли? Я сосчитал, что в руках у него была палка… И как не остановил?!

В этот момент раздался ружейный выстрел — и человеческий вопль прорезал ночь, два раза ударил пистолет!

— Леня!! — закричал Потапкин, бросаясь вперед. Орешин еле догнал его, вырвал фонарик, приказал:

— Держитесь забора, Потапкин!.. Стой! Прекратите стрельбу, Гнилой! Именем закона!

Мостопоезд