Боровой полагал, что из-за исторических обстоятельств и из-за собственного «легкомыслия» (помешавшего ему стать музыкантом или написать как философу свое Главное Произведение) он многого не сумел реализовать, воплотить, совершить. Но даже по торопливому, недосказанному, часто «сырому», по недописанным или неопубликованным им книгам и по свидетельствам современников, видна его самобытная, значительная, обаятельная и талантливая личность – человека изумительной восприимчивости и памяти, трудолюбивого и вдохновенного бунтаря-максималиста – оратора, педагога, музыканта, общественного деятеля, философа, библиофила, юриста, экономиста, социолога, психолога, журналиста, литературоведа, историка – жадно спешащего жить и творить. Жизнь, Творчество и Личность стали главными темами его размышлений.
Боровой – страстный читатель и библиофил. К 1917 году в его библиотеке «было примерно 7750 названий: 6450 русских и 1300 иностранных в 10,5–11 тысяч томов. Было немало библиографических редкостей – изданий XVI–XVII вв., с ценными гравюрами и пр.». Он был феноменальным читателем: «Уже в детские годы я отличался быстрым чтением (…) Книги на русском и французском я научился не читать, а фотографировать». В день он прочитывал по большой книге, запоминая все с удивительной точностью.
Сферой, в которой Боровой достиг наибольшего совершенства и самореализации, было ораторское искусство. В своем ораторском мастерстве он соединил эрудицию, память, искусство виртуозной импровизации и талант музыканта. Его ученик, анархист Н. Отверженный (Н.Г. Булычев), в статье «Боровой как оратор» подчеркивал: «Ораторское искусство – наиболее бесспорная творческая стихия Борового. (…) Он оратор интуиции, а не логики, образа, а не силлогизма, картины, а не факта». Боровой отмечал: «Я мог не уставая говорить два, три часа в помещении на полторы, две тысячи человек». Но главное для оратора не голос, не эрудиция, а «умение потрясать само сердце. Оратор должен уметь заразить своими эмоциями, своим пафосом слушателей, он должен перелить в них свое волнение, свой трепет, свою силу». И сам Алексей Алексеевич в полной мере обладал этими способностями. Тысячи людей восторженно упивались и вдохновлялись его речами – пылкими, страстными и бунтарскими.
Новые горизонты мысли, открытые Боровым для анархизма, так или иначе были восприняты большинством наиболее значимых анархических мыслителей России (Новомирским, Гроссман-Рощиным и другими), хотя непосредственных учеников среди анархических философов и литераторов у него было немного (и в их числе Н. Отверженный, Н.Н. Русов и В. Худолей).
Во время Гражданской войны в Испании русские эмигранты-анархисты в Испании объединились в Группу имени Алексея Борового. А в 1990–2000-е годы уже несколько современных российских анархистов (и в их числе автор этих строк) также создали Группу имени Алексея Борового для изучения, пропаганды и развития его наследия (она провела две посвященные ему конференции и издала две брошюры). Давно назрела необходимость вернуть память об Алексее Алексеевиче Боровом в Россию, переиздать его опубликованные ранее труды и издать рукописи.
Обозначу основные линии философствования Борового, наметившие переход от классического к постклассическому анархизму.
Публичная лекция «Общественные идеалы современного человечества. Либерализм. Социализм. Анархизм», прочитанная Алексеем Боровым в апреле 1906 года в московском Историческом музее (и вскоре изданная отдельной книгой в России и в Германии) не только явилась первым легальным исповеданием анархической философии в России, но и сразу же сделала лектора широко известным, как талантливого проповедника и теоретика анархизма, выступающего за его кардинальное внутреннее обновление. Затем последовали книги «Революционное миросозерцание», «Класс, партия и интеллектуальный пролетариат», «Революционное творчество и парламент», «Анархизм», «Личность и общество в анархистском мировоззрении», «Миф о Бакунине» (последняя книга была написана в соавторстве с Н. Отверженным), очерк «Бакунин», неопубликованные при жизни мыслителя книги «Достоевский», «Власть», «Моя жизнь. Воспоминания», «Разговоры о Живом и Мертвом». Многие из этих работ рождались из лекций и выступлений, были «сырыми», торопливыми, несовершенными и незавершенными. Слишком многие замыслы Борового (как фундаментальный труд «Этика анархизма») остались невыполненными. Это было обусловлено как «внешними» условиями (аресты, ссылки, эмиграция, цензурные запреты и запреты на профессию), так и определенным легкомыслием увлекающегося романтика, чрезвычайно влюбчивого и хватающегося сразу за слишком многие начинания в музыке, преподавании, науке, общественной жизни. Мыслитель-поэт, далекий от системосозидания и выражающий себя посредством мыслеобразов и метафор, заряженных энергетически, эстетически и аксиологически, Боровой писал легко и живо: о национальном вопросе и продолжительности рабочего дня, об истории революционного движения и женском вопросе, о философии марксизма и поэзии символистов, о проблеме самоубийства и проблеме свободы воли, о Великой французской революции и о современном масонстве, о путях радикальной либертарной реорганизации университета и о музыке Скрябина, о достопримечательностях Парижа и о европейском неороялизме, о рабочем движении и о фабричной системе Тэйлора, о сущности большевистского режима и о классовой природе интеллигенции.
Роковая печать недодуманности и недосказанности лежит на всем творчестве Алексея Алексеевича – и это тоже типично для философии постклассического российского анархизма, уничтоженного в момент своего духовного и интеллектуального взлета. И все же по масштабу и глубине поставленных философских проблем и по оригинальности их решения Боровой вполне достоин занять место в одном ряду с всемирно известными мыслителями российского анархизма – Бакуниным, Кропоткиным и Толстым. Алексей Алексеевич Боровой, несомненно, крупнейший анархический мыслитель России в послекропоткинскую эпоху, не просто «публицист», «пропагандист» или «идеолог» анархизма, но философ, осуществивший широкий идейный синтез, предложивший новую мировоззренческую парадигму для анархизма и подвергнувший пересмотру многие основания анархической философии.
Идейная эволюция Алексея Алексеевича, постоянное включение в орбиту его внимания новых проблем и мыслителей, сочетались с определенным постоянством, верностью некоторым ключевым интуициям и ценностям. Николай Отверженный верно назвал Борового «автором единой темы, верным рыцарем конкретной человеческой личности». Пережив в юности пылкое, «религиозное» увлечение марксизмом, пройдя через краткий, но бурный роман с ницшеанством и интерес к неокантианству, в 1904 году в Париже Боровой осознал себя анархистом и оставался им на протяжении тридцати лет (преодолевая индивидуалистические крайности и изживая марксистские стереотипы). Неудовлетворенный кропоткинским пониманием анархизма (господствовавшим тогда в России), с присущими ему сциентизмом, прогрессизмом, ориентацией на просветительско-позитивистскую парадигму, обожествлением массового творчества и забвением личности, стремлением догматически отстроить анархизм как всеобъемлющую и научно обоснованную систему, Боровой в своем философствовании вернулся к полузабытым прозрениям Бакунина (к доверию жизненной спонтанности, антисциентизму, интуитивизму), сочетая романтизм и философию жизни (прежде всего в бергсонианской версии), идеи Макса Штирнера (с его акцентом на важность личности и критикой всех надличностных отчуждающих «призраков»), с практикой революционного синдикализма (акцентирующей примат жизни и действия над теорией, социального творчества над инерцией существующего, сочетающей автономию личности с коллективным действием – вне централизма и бюрократизации), а также с философским наследием Достоевского (подчеркивая в нем антимещанство, бунтарство, адогматизм и экзистенциальную проблематику). При этом Алексей Алексеевич стремился к органичному синтезу всех этих разнообразных идейных влияний и течений, центрируя их вокруг основополагающей для анархического мировоззрения проблематики свободы, творчества и личности. Он пытался придать анархизму новый облик, выводящий его за рамки гибнущей цивилизации модерна и отвечающий вызовам катастрофической и жуткой эпохи мировых войн, поражения социальных революций и утверждения массового индустриального общества и тоталитарных режимов. В новых условиях личность должна была научиться жить, творить и бороться в ситуации «невесомости» и без, оказавшейся предательской, просветительской веры в старых Кумиров: Разум, Науку, Прогресс. Чтобы достойно отвечать новой социальной и культурной ситуации, анархизму следовало радикально трансформировать и обновить свои мировоззренческие основания и даже свою архитектонику. Боровой хорошо понимал необходимость новых ориентиров для анархической философии. Старая вера в прогресс, разум, науку, массу, неизбежность скорого утверждения социального рая на земле, должна была, по его замыслу, смениться адогматическим и трагическим мировосприятием, ориентированным экзистенциально и помогающим личности (которая для Борового всегда была исходной точкой и высшей ценностью анархизма) выстоять в предельно суровых условиях. Такая философская стратегия оказалась мудрой, плодотворной и многообещающей.
Анархизм Борового (как философа, развивающегося в общем потоке неоромантической культуры через философию жизни к экзистенциализму) вернее всего было бы назвать «романтическим анархизмом». Это название намного точнее, интегральнее и содержательнее всех иных, традиционно навешиваемых на него ярлычков (ибо он синтезировал в своей теории анархо-индивидуализм с его апофеозом личности и анархо-синдикализм с либертарно-социалистической программой и апологией массового самоуправляющегося движения трудящихся, распространив синдикалистские идеи и методы на борьбу «трудовой интеллигенции» за свои права). Девятнадцатого февраля 1930 года ссыльный мыслитель признавался в своем дневнике: «Я, быть может, последний действенный романтик наших дней». А 15 ноября 1931 года тоже в дневнике уточнил: «Романтизм есть бунт за личное, отрицание универсальных претензий интеллектуализма, освобождение мироощущения от религиозного, фетишистского, абстрактного». И анархизм для Борового есть не что иное, как «романтическое учение, враждебное «науке» и «классицизму», но тактика его должна быть реалистической. Под романтизмом я разумею торжество воли и чувства над «разумом», над отвлеченными «понятиями» с их убийственным автоматизмом, триумф живой, конкретной, своеобразной личности». А потому: «В основу анархического мировоззрения может быть положен лишь один принцип – безграничного развития человека и безграничного расширения его идеала».