Уже в самой ранней программной работе Алексея Борового были обозначены как величие анархического идеала, так и крайняя неудовлетворительность философских и научных построений классического (прежде всего кропоткинского) анархизма. Торжественно возглашая: «Из всех формул, в которые страдающее, мыслящее и мечтающее человечество облекло свои страстные искания общественного идеала, – анархизм, несомненно, является наиболее возвышенной и наиболее полно отвечающей на запросы пытливой человеческой мысли. Наиболее возвышенной, говорю я, потому что центральной идеей анархизма является конечное освобождение личности», Алексей Алексеевич честно признавал: «Критическая работа, исполненная анархизмом, колоссальна. (…) Но рядом с этой грандиозно поставленной задачей еще более бросается в глаза убогое нищенство тех средств, которыми пытался он провести свою программу в жизнь».
А в книге 1918 года Алексей Боровой уточняет основные моменты своей самокритики анархической философии: «Чрезмерная идеализация творческой силы «масс», доходящая до настоящего фетишизма, представляет тоже чрезвычайно уязвимый пункт историко-философских построений анархизма», тогда как «в основе всякого творческого процесса лежит индивидуальная энергия». Боровой справедливо упрекал Кропоткина: «Он, как натуралист, должен был бы искать причины, почему история любого человеческого общежития, начав со „свободы“, кончает неизбежно „Государством-смертью“… Он почти не изучает или не интересуется процессом внутреннего разложения тех общежитий, которые представляются ему если не идеальными, то наиболее целесообразными». Но: «В отдельных догосударственных формах мы найдем ту же способность убивать свободную личность и свободное творчество, как и в современном государстве. (…) Общество истинно свободных людей не может породить рабства, истинно свободная коммуна не привела бы к рабовладельческому государству». Такой сверхоптимистический взгляд прямо вытекал из просветительского убеждения Кропоткина в том, что человек – лишь часть природы и общества (которое является также частью природы), а значит, между личностью, обществом и природой не должно быть неустранимых противоречий и вечных конфликтов; тогда как все существующие противоречия вызваны лишь противоестественностью существующего социального устройства и гипертрофированным эгоизмом личности, испорченной буржуазно-государственным воспитанием и средой. Отсутствовало понимание специфики, глубины, трагизма, неповторимого своеобразия и исключительной важности человеческой личности, которая представлялась Кропоткину то ли деталью общества, то ли животным среди животных, и была затеряна и растворена в биологическом и социальном мире – подлинном центре научных и философских интересов великого анархиста. Боровым оспаривалась присущая Кропоткину просветительская вера во всемогущество социальных преобразований, обожествление благой и всемогущей творческой роли народных масс и идеализация первобытного состояния общества. Как нетрудно заметить, здесь Боровой не просто оспаривал отдельные научные – исторические, социологические, этнографические – тезисы Кропоткина, но существенно преображал акценты и постулаты анархической философии, с одной стороны, выдвигая в центр личность в ее противостоянии не только государству, но и обществу, а с другой – стремясь к большему реализму и глубине понимания исторических и социальных процессов и учитывая идейную и психологическую атмосферу катастрофической эпохи. Тем самым под анархические идеи подводился более адекватный их либертарному духу и более основательный фундамент, и они из плоской, неоправданно оптимистической финалистской «утопии», «программы» или даже «идеологии» становились многомерным, глубоким, продуманным и философски обоснованным мировоззрением.
Кроме того с духом анархизма несовместимы ни наивное и догматическое представление о «конечном идеале», ни абсолютизация научных доводов в его обосновании, попытка вписать анархизм в просветительски-позитивистскую парадигму. В титанических кропоткинских попытках построить анархизм как рационалистическую законченную систему, целиком основанную на естественнонаучной рациональности и детерминистском, биологизаторско-социологизаторском понимании человека (исключающем свободу и личность), выработать некий «конечный идеал анархизма» Боровой прозорливо усматривал насилие над жизнью и личностью, противоречивость замысла, игнорирование непреодолимых антиномий между личностью и обществом. Разве можно «научно» обосновать свободу или до конца постичь личность? Поэтому: «Анархизм – миросозерцание динамическое. Анархизм верит в непрерывность мирового развития, в неостанавливающийся рост человеческой природы и ее возможностей. (…) И никакая определенная общественная форма не может дать последнего удовлетворения, за которым нечего желать».
Отрицая безличный объективизм, гипертрофированный рационализм традиционного анархизма, указывая на невозможность построить анархизм как «сугубо научное учение», Боровой подчеркивал: «Все «научное», «объективное», рационалистически доказуемое бывает безжалостно попрано, наоборот, остается нетленным все недоказанное и недоказуемое, но субъективно достоверное. В «знании» противоречия недопустимы, вера знает – любые противоречия. Всякое знание может быть опровергнуто, а веру опровергнуть нельзя. И анархизм есть вера. Его нельзя показать ни научными закономерностями, ни рационалистическими выкладками, ни биологическими аналогиями. Его родит жизнь, и для того, в ком он заговорит, он достоверен. (…) И анархизм не чуждается „науки“, и анархизм не презирает формул, но для него они – средство, а не цель». Преодолевая застарелые заблуждения классического анархизма (и отчасти возвращаясь к прозрениям Бакунина), Боровой обновил мировоззренческую, общефилософскую основу анархизма, приводя во взаимное соответствие его цели и теоретическое обоснование.
В противовес известному credo Кропоткина: «Анархия есть миросозерцание, основанное на механическом понимании явлений, охватывающее всю природу, включая сюда и жизнь человеческого общества. Ее метод исследования – метод естественных наук»; Боровой провозглашал: «Свободная философия может говорить лишь о вечном движении. Всякая остановка и самоудовлетворение в пути для нее есть смерть. И анархизм должен смести «законы» и «теории», которые кладут предел его неутолимой жажде отрицания и свободы. Анархизм должен строиться на том свободном, радостном постижении жизни, о котором нам говорит интуитивная философия… Анархизм – неограниченное движение к общественным формам, не знающим насилия. (…) И никакая определенная общественная форма не может дать последнее удовлетворение, за которым нечего желать. (…) Анархизм строится на принципе личности. Эта личность – не рационалистический призрак, но одетый в плоть и кровь, живой, конкретный деятель во всем своеобразии качеств его и устремлений». В этих страстных, афористически чеканных и пламенных строках наиболее ярко и отчетливо выражен разрыв философии Борового (и философии постклассического российского анархизма вообще) с философией Кропоткина: от «научного», позитивистски-просветительского, системно изложенного и «объективистски» обоснованного финалистического анархизма, кладущего в основание своих построений «массу», опирающегося на «индуктивно-дедуктивный метод», свято верующего в прогресс, науку, разум и планирующего «конечный идеал» как заветный и неизбежный пункт прибытия для человечества – к укорененному в экзистенции интуитивистскому анархическому мировоззрению, отказывающемуся от слепой и предательской веры в науку, разум, прогресс, народные массы, ориентированному на борьбу с любыми надличностными «фетишизмами», антифиналистскому и романтическому, опирающемуся на достоинство, бунт и творчество личности, противостоящей трагическому миру.
Почитатель и знаток философии А. Бергсона и приверженец бакунинского примата жизненного творчества над научными абстракциями, Боровой стремился выделить в анархизме ценностное ядро, связать его с философией жизни (жизни спонтанной, творящей и бездонной) и с борьбой революционных синдикалистов. Прежде всего, для Борового анархизм – не только и не столько социальное учение или программа действий (хотя и это также), сколько философское мировоззрение, ставящее в центр человеческую личность, ее свободу и творчество: «Личность есть центр анархического мировоззрения. Полное самоопределение личности, неограниченное выявление ею своих индивидуальных особенностей – таково содержание анархического идеала». А развитие личности, ее борьба с деспотизмом общества за самоосвобождение как основа исторического процесса, также вечны, как и само человечество. Из чего вытекает «мысль о невозможности конечного анархического идеала – центральный мотив моего личного анархического мировоззрения». Значит, анархизм есть не статичное и догматическое учение, а динамическая философия, хотя и пользующаяся услугами науки, но принципиально к науке не сводимая, как не сводимы к науке ни Жизнь, ни Свобода – символы анархической веры. Анархизм для Алексея Алексеевича – «философия пробудившегося человека». Он призван заимствовать лучшее из либерализма (борьба за политическую свободу) и социализма (отстаивание экономического равенства и социальной справедливости), но идет дальше, апеллируя не к политическому «гражданину» (собственнику!) и не к «классу» пролетариев (тождественных в своем равенстве!), но к уникальной и неповторимой личности в ее вечной тяжбе с обществом.
Если в своих ранних сочинениях мыслитель – в духе Штирнера – абсолютно противопоставлял личность и общество и считал задачей анархизма полное обособление и самообеспечение личности, то в своих зрелых книгах «Анархизм», «Личность и общество в анархическом мировоззрении» и рукописях начала 1930-х годов он скорректировал свою позицию, органично сочетая оба потока анархической мысли: персонализм и социализм. Теперь Боровой критиковал как кропоткинский «научный анархо-коммунизм» (по его мнению, недооценивающий роль личности, растворяющий ее в обществе и чересчур идиллически и «финалистски» рисующий перспективы будущей социальной гармонии), так и богемный «абсолютный индивидуализм» Штирнера и Ницше и «неонигилизм» их последователя А.Н. Андреева, стремящийся полностью вырвать личность из общества. По убеждению философа, растворение личности в обществе ведет к деспотизму (ибо в человеке всегда есть нечто, принципиально не редуцируемое к социальности), а отрыв личности от общества – к произволу и тирании (ибо нельзя быть свободным среди рабов). Развивая бакунинскую мысль о человеке, как одновременно «самом социальном и самом индивидуальном из всех существ», Алексей Алексеевич Боровой утверждал, что человеческая личность не может ни полностью уйти из общества, ни полностью примириться с ним, но в вечной борьбе за эмансипацию призвана одновременно совершенствовать общественные формы и вновь и вновь преодолевать и сокрушать их. Эта диалектическая «борьба с культурой за культуру» и есть история человечества с ее неизбывным трагизмом и творческим драматизмом. Презирая «реальную политику» либералов с ее компромиссами и отвергая подстраивание личности под навязанные обществом требования, Боровой, вслед за Ницше, отстаивал бунтарское революционное мировоззрение, гармонизирующее на краткий миг взаимоотношения личности и общества. Обоснование онтологической первичности свободы и личности, доверия к Жизни и недоверия к тотальной экспансии рационализма Алексей Боровой нашел в философии Анри Бергсона. (Кстати, среди теоретиков постклассического российского анархизма было немало и других бергсонианцев: например, И.С. Гроссман-Рощин написал специальное исследование о близости философии Бакунина и Бергсона). Алексей Алексеевич в идеях Бергсона, как он признается в мемуарах, увидел «бунт против „разума“ и философско-исторического оптимизма»: «Обжегшись на „интеллектуализме“, „фатализме“ – именно так был воспринят мной марксизм, – я стал невольно тянуться ко всему, что было „волюнтаризмом“, „динамизмом“, „жизнью“, не отдавая отчета, что я ищу себе союзников. (…) Оттолкнувшись от чуждого мне ницшеанского пессимизма и социальных выводов его философствования, не мирившихся с моим политическим ра