ого пропустил, пока сидел дома. Думаю, отец поправится. Он владеет чарами и способен себя исцелить. Оля, Софья Матвеевна, — я встал из-за стола и сделал лёгкий поклон, как было принято. — Хорошего дня.
Я направился в переднюю, но Оля догнала меня.
— Мне страшно, — призналась она. — Что если папенька умрёт? Тогда мы останемся совсем одни.
Я вздохнул, не зная, что сказать в утешение.
— Да, к сожалению, — я надел фуражку и взял портфель. — Просто верь в лучшее. Он пережил ночь, значит, шансы есть. Завтра приедет целитель и подлатает его.
— Я очень волнуюсь. Места себе не нахожу. Может быть, хотя бы на обед останешься?
Несмотря на уговоры сестры, я на обед не остался. Не очень хотелось заниматься пустопорожней болтовнёй, дел было полно. Только свой новый адрес сообщил, чтобы слуга не в гимназию нёс письмо, а ко мне на квартиру.
Добравшись пешком до городской окраины, сел на трамвай. Деревянный грохочущий вагон, пропахший дымом и углём, довёз меня до Сенной площади, где пришлось пересесть на другой такой же вагон, который ехал на Васильевский остров.
Когда я пришёл домой, первым делом написал дяде, чтобы выяснить, жив ли он и почему они с отцом стрелялись. Сбегал на почту, потом сделал задания на завтрашний день, а вечером переоделся в свой штатский чёрный костюм и отправился обратно в Автово — так же на общественном транспорте.
К сожалению, даже ночью на улице не темнело. Стояли густые сумерки, и в этих сумерках я пробирался к фамильному особняку. Ограду удалось преодолеть стихийным прыжком, но вот дальше начинались проблемы. Прыжки я мог совершать, только когда отчётливо видел место, где хочу появиться. В противном случае, никакого прыжка не происходило, поэтому было невозможно попасть за глухую стену или за закрытую дверь, в условиях ограниченной видимости этот приём тоже работал плохо. Возможно, в будущем смогу телепортироваться, куда захочу, как архонт Хаос, но пока приходилось довольствоваться тем, что есть. А ещё прыжки сильно выматывали, поскольку требовали больших волевых усилий.
Дело следовало провернуть тихо, не оставив улик. Смерть должна выглядеть так, будто папаша просто задохнулся во сне. Тёмной стихией не швыряться, шум не поднимать, домашних не убивать — иначе стану первым и единственным подозреваемым.
Служебный вход оказался заперт. Но у сараев лежали чурки для колки дров. Я отволок две к окну, поставил одну на другую, залез на них, подтянулся на цыпочках. Взору моему предстала отцовская спальня. Во мраке было сложно рассмотреть что-либо, но и этого оказалось достаточно, чтобы переместиться внутрь.
Я появился возле кровати. Она была пуста.
Во вторник, хоть мы с Машей и договаривались встретиться, но сделать это не удалось. Я ждал до восьми и, не дождавшись, пошёл в гимназию. Хотя и пытался весь день не думать о Маше, это оказалось не так просто. Разные мысли лезли в голову, терзала неизвестность. Может, она заболела, или почему-то вдруг решила больше не встречаться со мной. Кто знает?
Но оказалось всё гораздо проще. Её в тот день вызвали рано на службу: в понедельник не сделали какую-то работу, поэтому столоначальница приказала во вторник явиться к семи. Об этом я узнал в среду, когда мы с Машей встретились в то же время, что и обычно.
В этот день Маша тоже торопилась, и потому побеседовать нам удалось лишь в четверг.
— А вы слышали, что на заводе Орловых жандармы разогнали забастовку и арестовали нескольких рабочих? — спросила Маша, когда мы брели по проспекту в сторону третьей линии.
— Читал, кажется, позавчера, — ответил я. — Думаю, итог закономерен.
— Это ужасно, — с расстройством произнесла Маша.
— Неприятно, согласен.
— Промышленники никогда не пойдёт не уступки.
— У них нет резона давать рабочим послабления. Кто захочет терять прибыль?
— Но это несправедливо!
— Сильный всегда угнетает слабого. Только сила что-то значит в этом мире. Если рабочие хотят чего-то добиться, им придётся привлечь на свою сторону армию и захватить власть.
— Любая власть принесёт только новое зло, — возразила Маша.
— Но и от безвластия ничего хорошего не будет, — пожал я плечами.
— Общество должно измениться. Однажды люди поймут, что не хотят жить под гнётом царей и господ, и скинут это бремя.
Я усмехнулся. Ага, только видимо, не в этом мире, ведь он так похож на мой прежний.
— Сложный вопрос, — сказал я уклончиво, чтобы не увязнуть в споре. — Может быть, однажды и получится. Однако удивительно, что вы интересуетесь такими вещами и столь свободно рассуждаете на политические темы.
— И что же? — возмутилась Маша. — Раз я — девушка, значит, и в политике ничего не могу смыслить?
— Я вовсе не это хотел сказать, — рассмеялся я. — Просто вы неплохо подкованы в таких вопросах.
— Просто… многое слышала от знакомых.
— Это к которым в воскресенье в гости ходили?
— Как вы догадались?
— Очевидно же. Так значит, вы тоже состоите в одном из этих революционных кружков?
— Вы не одобряете это?
— Если вам там нравится, отчего же нет? Вот только это может быть опасно. Если узнает тайная канцелярия, вас отправят в Сибирь.
— Ради большого дела я готова отправиться хоть на край света.
Маша, которая поначалу мне казалась мягкой и застенчивой девушкой, всё сильнее удивляла меня. Сейчас в её голосе чувствовалась такая твёрдость, какой за все дни нашего знакомства я никогда не слышал.
— Каждый делает в жизни свой выбор, — произнёс я. — Главное, чтобы мы осознавали его последствия.
Я опять не заметил, как пролетели эти полчаса, и вот перед нами снова воздвиглось четырёхэтажное здание типографии.
— Алексей, у меня к вам просьба, — произнесла Маша очень серьёзно. — Или скорее предложение.
— Предложение? Вот как? — усмехнулся я. — Я весь во внимании.
— Я бы хотела познакомить вас с одним человеком. Он тоже дворянин, но его взгляды очень похожие на наши.
— И что это за человек?
— Трубецкой. Князь Фёдор Трубецкой. Я думаю, вам обязательно надо встретиться и пообщаться. Некоторые вещи у меня не получается донести, а он говорит гораздо лучше меня.
Предложение меня несколько удивило и даже расстроило, всколыхнув волну ревности. В каких отношениях Маша с этим Трубецким? Ну уж точно не чай пьют допоздна. Значит, она со мной возится только для того, чтобы затянуть к революционерам? Стало досадно.
Но я тут же включил голову. Если представляется шанс завести новые знакомства, это лишним никогда не будет. К тому же, эти ребята — революционеры. Насколько я знал из школьной программы, революционеры в девятнадцатом веке постоянно кого-то убивали. Они, конечно — те ещё фанатики, а я работаю только за деньги, ведь идеями сыт не будешь. Но навести мосты следовало в любом случае.
И я согласился. Маша назвала место и время. Встреча была назначена на субботу в семь на Кадетской набережной возле памятника Николаю II.
По небу гуляли облака, по реке плыли судёнышки, баржи и парусные баркасы, мимо меня катили самоходные кареты и обычные экипажи, запряжённые лошадьми. Я шагал по скверику, тянущемуся вдоль набережной, и вдыхал свежий воздух. Вдали виднелась громада Исаакиевского собора, его купол в лучах уютного летнего солнца блестел золотом. Я шёл на встречу с Трубецким.
Сегодня на мне был чёрный штатский костюм. Я даже трость прихватил, и теперь со стороны выглядел эдаким деловым молодым человеком. Вряд ли кто-то подумал бы, что пока я — обычный гимназист.
Народу было много. В основном прогуливались представительного вида господа, иногда — с дамами. Встречались люди, как в военной форме, так и в мундирах всевозможных ведомств. Изредка попадалась молодёжь, одетая чуть ярче, чем того требовали правила приличия, и даже гимназисты в неизменно синих кителях и фуражках. Петербуржцы, воспользовавшись субботним вечером и хорошей погодой, проводили время на свежем воздухе.
Памятник я увидел издали. Он представлял собой бронзового коня с восседающим на нём императором. Николай II в этом мире был, естественно, совершенно другим человеком, нежели в нашем. Он даже внешне отличался. На картинах его изображали довольно тучным, с густыми бакенбардами. В этой версии реальности именно ему выпала честь сыграть роль царя-освободителя, отменившего крепостное право в 1874 году. Впрочем, после этого он правил недолго. Через два года его отравили аристократы из ближайшего окружения, недовольные реформой — это тоже отличалось от моего мира, поскольку у нас царя, освободившего крестьян, убили народовольцы.
Здесь вторая половина девятнадцатого века стала для России относительно мирным временем. В пятьдесят седьмом году закончилась пятая турецкая война, а русско-китайская началась в девяносто шестом. Если не считать нескольких крупных восстаний на Кавказе и в Казахстане, войн в тот период Россия не вела. Но зато внутри страну трясло.
После реформы 1874 года, как и у нас, поднялось революционное движение, поскольку условия освобождения крепостных так же оказались кабальными. Но когда на трон вошёл Николай III — сын Николая II, гайки стали закручивать, и к концу семидесятых страну лихорадило от постоянных крестьянских восстаний. К 1881 году обстановка накалилась настолько, что вспыхнула крестьянская война, охватившая все центральные губернии. Впрочем, ничего хорошего из этого не вышло: бунты подавили, и на двадцать пять лет в Российской империи воцарился жёсткий полицейский режим, который стал ослабевать лишь в последнее десятилетие.
Князь Трубецкой и Маша уже ждали меня возле памятника. Маша представила нас.
Трубецкой производил весьма благоприятное впечатление. Он был чуть ниже меня ростом, носил аккуратную бородку, вид имел интеллигентный и важный. Костюм его составляли длинный тёмно-серый сюртук ниже колен, светло-серые брюки и чёрный цилиндр, шею украшал чёрный бант с медальоном. В руке, обтянутой белой перчаткой, Трубецкой держал изящную трость.