Игнат пустил стрелу — сделать князю подарок. Ну а козары можно настрелять и для дома, на торг вывезти, хотя какая ей, козаре, нынче цена? Всякий, кто у реки, набьет ее мешками. Да и недолго тешиться, зовет земля, готовить семена надо, прорастить рассаду. Вода лишь схлынет с поймы — на огород! Спешили. Весна плодовита. Все выскочило на свет израни!
Игнат давно заприметил, где гнездуются лесные пчелы, испятнал лес отметинами, чтобы не потерять дупла. На торгу хорошую деньгу дадут. Князь собирает дружину со всей земли, а при всякой дружине мед — первая потребность.
Май не разгибали спины на огородах, в июне собрался бортничать в лес, качать дикий мед по дуплам. Иное дупло и не вычерпать. Бочки заранее отвез в лесную избу. Избу поставил у Оки. Далеко забрался. На Оке обширны луга, а с луга мед самый духмяный. К избе ни одной тропки, вырыта в земле. Такую избу можно увидеть в упор, издали закрыта листвой и хвоей.
Любил лес Игнат и не боялся леса. Ведал, что ни одна лесная тварь не нападет на человека, даже рысь и та пропустит: не тронь, и тебя здесь не тронут, не то что в людстве. В людстве слабого задавят, сильному позавидуют и накличут беду, обманут, украдут, убьют без нужды. Зверь лютый и тот не лютее человека. Волк зарежет косулю, напьется крови, нажрется мяса, вторую косулю не тронет, нет нужды, сыт. И пройдет косуля мимо его сонного сытого глаза. А человек не бывает сыт: чем сытее, тем злобнее на соседа. Лес не сажен, а растет для человека, человек тянет из леса и избу, и соху, и бочку для меда, и мед. Зверя не кормит человек, а зверь кормит человека. Игнат любил лесной птичий говор, угадывал, какая птица голос подает. Радостно от птичьего гомона, будто и не было пожаров, беды и тягост от ордынцев и от княжьих доводчиков на Рязани.
Нет заманчивей охоты за медом. Лесной улей надо уметь отыскать, не каждое дупло с медом. Гляди на цветок. Сидит пчела, улей близок. Тут надо кругами ходить. Взлетела, гляди, куда направление взяла. Летит пчела в улей, как стрела, напрямую. Напрямую по лесу не пролетит, обогнет дерево, и ты обогни, а потом гляди под ноги, гляди на деревья. Вышел Игнат к старому дубу, приглядел еще с прошлого года дупло. Дуб стоял на обрыве к Оке. От реки не так-то далеко. С реки и зашел в лес, чтобы выйти поскорее по зарубкам к дубу. Высился он над большим камнем, будто с неба павшим. Черный камень, тверд, как железо. Прозвал его Игнат для себя «грузовым камнем».
Стал на «грузовой камень» и послушал. Гудит дупло тяжким гудом. Надел на лицо сетку, натянул варежки, туес для меда нацепил на пояс. Зажег хвою и сунул в дупло, отогнать пчел. Взжужжались, тучей вымахнули из дупла. Помахал хвоей, отогнал. Теперь надо туесок в дупло и черпануть мед. Поднялся к дуплу, опустил туесок, пчелы упали ливнем ему на спину. Не вовремя, видно, взялся бортничать — больно злы. Забрались под зипун. Потянул туесок, а он из дупла не тянется, много зачерпнул. Дернул сильнее, зипун приподнялся на поясе, открыл жалам поясницу. Вонзились, света белого не видать, потерял равновесие и головой нырнул в дупло. Исхитрился повернуться в дупле, опять оскользнулся и почувствовал, как ноги вязнут в густом и хватком меду. Под тяжестью ломались соты, ноги уходили глубже и глубже. Про нож поздно вспомнил. Вонзил его в стенку дупла, когда ушел в мед по пояс. Годами копили мед лесные труженицы, и никто их не пограбил. Как в трясине увяз, ногой не шевельнуть, руки онемели от укусов, лицо сетка спасала, и под сетку две или три пробрались. Ужаснулся сладкой смерти. Оставалось одно — окунуться в мед по плечи, иначе загрызут до смерти, как и лютый волк не загрызет.
Сколь ни бортничал Игнат, а об этаком деле не слыхивал: качнул дуб, будто когти его скребнули, заурчал сверху медведь, и в дупло просунулась медвежья морда. Крикнуть бы, отпугнуть, да слова в горле застряли и дыхание сперло.
Медведь готовился полакомиться основательно, развернулся и полез задом в дупло. Ловок, не соскользнет, когти цепляются за дерево. Спускается и понюхивает. Осенило Игната, ухватил медведя за гачи.
Кто и кого испугается больше?
Медведь взревел от страха, рванул задними ногами и полез вверх, выволакивая за собой Игната. Сетку сорвало с головы, кафтан залепило медом. Пчелы грызли лицо. Насмерть загрызли бы, да с не меньшей -яростью напали на медведя. Медведь удирал, а Игнат вывалился из дупла и покатился по земле, давя пчел.
Полз, не видя белого света, глаза заплыли от пчелиного яда, полз из последних сил, уже и не думая живым быть. Полз, а реки нет и нет...
— Это что за зверь ползет?— раздался будто бы с неба голос.
Вспомнил бы Игнат ангела-хранителя, коего во всю жизнь не поминал, да раздался тут же смех.
— Ишь как меду наелся, бортник!
А другой голос, высокий, но властный, перебил смех:
— Человек гибнет! Тащи в воду!
Игната подхватили сильные руки и вот она, спасительная влага. Он потерял сознание.
Князю Дмитрию донесли, что Михаил побежал в Литву жаловаться великому литовскому князю Ольгерду Гедиминовичу, женатому на его сестре Ульяне, жаловаться и звать в поход на Москву. Дмитрий снесся с Олегом рязанским, позвал его на беседу. Уговорились встретиться на Оке. Гостя встретил на берегу. Руку подал, когда Олег из лодки на берег прыгал. Боярину Епифанию Коряеву подсобил княжий отрок Михаил Бренка. С Дмитрием его младший брат Владимир Андреевич.
Тут и заприметили, что свалился к реке, к самому песку будто бы куль да шевелится; то ли человек, то ли животное какое, непонятно кто! Отвлеклись князья, а с ними пошли к неизвестному предмету боярин Михаил Бренка, рязанский боярин Епифаний и гридни. Набрели на Игната, что в беспамятстве к воде добирался от медового дуба. Догадались, что бортник мед собирал, а пчелы его одолели. Отмачивали Игната в воде, отмахивались от пчел. Дмитрий не узнал Игната, да и сын родной не узнал бы, так опухло его лицо.
— Не твой ли рязанец ко мне за медом забрался? Рязанцам московский мед не сладок!— спросил Дмитрий у Олега.
— А вот мы его спросим!— ответил Епифаний.— Ежели рязанец, я сразу угадаю!
Игната откачали водой.
— Чей ты?— спросил Дмитрий.— Кто тебе разрешил в моем лесу бортничать?
Игнат узнал князя Дмитрия, узнал и его брата, и ближнего боярина Бренка, и Епифания, и Олега рязанского. Испугался куда сильнее, чем медвежьей головы в дупле. Но ему невдомек, что ни князь Дмитрий, ни Епифаний Коряев его узнать никак не могли. Некому было подать Игнату поглядеться в зеркало, на кого он стал похож.
— Твой я, князь! — едва слышно вымолвил Игнат от страха перед большим рязанским боярином.— А бортничаю по ряду с боярином Родионом Нестеровичем!
— Вот!— воскликнул Епифаний.— Рязанцы не лезут на московскую землю!
Дмитрий переглянулся с Олегом. Никак не получалось отвязаться от боярина. Понял Дмитрий, что Олегу не с руки отгонять боярина, продолжил свою игру.
— Сказать всякое можно! Слушай, бортник! Как ты докажешь, что мой ты человек?
— Ты же, князь, Андрюшку моего крестил и крестнику рубль на зубок положил!
Дмитрий покачал головой.
— Разве ты Игнат Огородник? Не похож! Где твоя лесная изба?
— Тут, недалече!
— Веди, тогда поверим!
Не понимал, что так упорствует в неверии князь. Спешил напомнить ему, чтобы узнал.
— Женка моя гадала тебе, князь! Иль забыл?
— Много мне женок гадало!— ответил Дмитрий.— Веди, бортник, в свою избу!
Олег подыграл Дмитрию.
— Гляди, бортник! Ежели ты рязанский и не докажешь князю Дмитрию, что его человек... Гляди, бортник, рязанцы знают силу моего гнева!
Игнат взялся за стремя Дмитрия вести всадников в лес.
Олег, Владимир Андреевич и Дмитрий пошли за Игнатом. Сунулся было за ними Епифаний, князь Дмитрий сверкнул глазами из-под бровей на боярина, негромко, но внятно обронил:
— Я своих бояр не беру!
И голос негромкий, да и ломок, не набрал княжеского баса, да ожег взгляд, и дрогнул Епифаний. Ждал, что Олег позовет, Олег не позвал.
Дмитрий спешил, потому и был краток:
— К тебе, Олег, дружен Мамай. Рязань слабее, Мамай поможет Рязани, Москва сильна — Москве не поможет! Сказано тебе, Олег, Москва не протянет руку на Рязань, свои окраины к Орде близки, дай бог их оборонить. Москва, Рязань да Тверь — вместе не дали б хода Орде на Русь. И ты и я, мы, как Ингварь Игоревич, можем просить и умолять Михаила идти в бой. Не пойдет! Как не пошел на зов Ингваря Игоревича рязанского великий князь владимирский Георгий. Ныне Михаил побежал в Литву звать Ольгерда на Русь! Коли Ольгерд придет с войском, с кем ты, Олег?
— Целуй крест, что на Рязань не посягнешь!— ответил Олег.
Дмитрий и Владимир поцеловали крест Олегу.
— Давай твой крест!— сказал Олег.
Дмитрий протянул крест. Олег широко перекрестился. Поцеловал крест. Обнялись с Дмитрием.
— Доколе? Доколе будут жечь русскую землю? — вспыхнул Олег.— Нет года, нет лета на рязанской земле, чтобы не грабили, не пустошили! В норах живут люди, в нору и князю скоро уползти! Спасал Рязань, елозил по земле перед Мамаем... Кто Мамай? Разве царственная в нем кровь? Разве царственная кровь в жилах Чингисхана? Пастухи и грабежники! Подымайся, Дмитрий! На Москву надежа!— Голос у Олега вдруг упал:— Рязань пожалей, не тронь... Придет время, и спелое яблоко упадет на корни, так и Рязань пойдет под руку к Москве. Пусть то не при мне будет!
Князь Дмитрий и не рожден был, княжил в Москве великий князь Симеон Иванович, сын Калиты, а Ольгерд уже брал руками ратную славу. Не боялся Симеона Гордого, приходил под Можайск, города не взял, пожег посады, пустошил землю, увел полон, увез на возах грабленое. Измыслил однажды скинуть Симеона и взять под себя все княжество Владимирское, послал брата послом в Орду заручиться ханской помощью.
В Орде обеспокоились. Нет, Литва не страшила хана Джанибека. Но в Орде на Ольгерда смотрели не как на литовского князя, а силу его видели в том, что под его рукой лежали русские земли, и земли эти русские намного превосходили литовскую землю, и людство русское превосходило по числу людство литовское. Помоги Ольгерду, так станет Русь единой не с востока, так с запада. Князь Ольгерд называл себя литовским князем, а в Орде его считали князем русско-литовским. Ведали, что женат он