Странно, но я почему-то удивился и даже попытался проанализировать случившееся. Но мне не дали времени.
Старший из этих двух разбойников поначалу просто остолбенел. По-моему, он даже не заметил момент удара, так молниеносно я его нанес.
Но когда пришедшая в себя девочка выползла из-под насильника и бросилась в окружавшие деревушку заросли, а напарник так и остался лежать на земле, не подавая признаков жизни, бородач с удивленным возгласом присел на корточки и перевернул его на спину.
Увиденное настолько поразило его, что он от неожиданности дернулся и, не удержав равновесия, упал. Что-то бессмысленно бормоча, разбойник, не отрывая глаз от оскаленного в предсмертной гримасе лица младшего товарища, проелозил на заднем месте почти метр, пока наконец не поднялся на ноги.
И тут он заметил мой взгляд. Заметил – и мгновенно все понял.
Не знаю, из каких потаенных глубин моей ущербной памяти всплыло изречение, что глаза – зеркало души. И то, что увидел разбойник в этом "зеркале", наверное, сказало ему больше, чем если бы мне устроили допрос с пристрастием.
Не думаю, что на такую проницательность способен человек цивилизованный. Но промышляющий разбоем гуркх, обитавший подобно дикому зверю в горах и лесных зарослях, был гораздо ближе к природе, чем городской житель. Потому он больше доверял инстинктам, нежели многословной болтовне.
И сейчас его поистине животная реакция на увиденное подсказала совершенно точно и определенно – перед тобой враг, повинный в смерти товарища.
Взревев раненым тигром, он выхватил длинный кривой кинжал и бросился на меня, горя желанием пригвоздить чужестранца к земле – око за око, зуб за зуб, истина, впитанная с молоком матери.
Конечно, он мог позвать других, чтобы позабавиться всласть с убийцей напарника, но жажда мести и древний обычай затмили голос разума.
Гуркх ударил…
Какая сила подняла мое тело навстречу летящему мне в грудь клинку, я так и не понял. Еще час назад я лежал, будто замшелый камень, и даже справлял нужду – а для этого нужно было встать и пройти метров двадцать – только тогда, когда становилось совсем невмоготу. Все мои жизненные ритмы были замедлены, вялы и по-старчески бесстрастны.
Что меня всколыхнуло, заставило почувствовать мышцы, мгновенно наполнившиеся нерастраченной за долгое лежание энергией, и вскочить на ноги, что обострило до предела реакцию, если совсем недавно я ленился даже прихлопнуть назойливую муху?
Возможно, я и нашел бы ответ на эти вопросы, но сейчас было недосуг – нож гуркха был на расстоянии не более десяти сантиметров от моего сердца…
Он умер, так и не поняв, что произошло. Каким-то непостижимым образом его рука оказалась зажата словно тисками, острый как бритва нож, царапнув мою грудь, вдруг резко изменил траекторию и в следующее мгновение уже торчал в груди хозяина.
Я смотрел в стекленеющие глаза разбойника и, казалось, впитывал мрак его души, высасывал его жизненные силы. В этот миг я был вампиром, кровожадным чудовищем, сладострастно наблюдающим за агонией очередной жертвы.
То неведомое, страшное, столько дней и ночей таившееся где-то в подсознании, всплыло на поверхность, разбухло, как чайный гриб в свежем питательном растворе, и теперь я был готов бить, крушить, рвать на куски любого, ставшего на пути.
На мгновение мне стало так страшно, что я едва не потерял сознание. Но только на мгновение. Едва пронзенный кинжалом гуркх свалился у моих ног, как я снова стал бесстрастным, хладнокровным убийцей, трезво оценивающим свои способности и возможности.
И только сейчас я сообразил, что вокруг воцарилась непривычная тишина. Я посмотрел на жителей деревни и окружавших их разбойников и злобно, как растревоженный после долгой зимней спячки медведь, оскалил зубы.
Но если деревенские застыли от изумления – таким они меня еще не видели, – то разбойники остолбенели по иной причине. Они мгновенно сообразили, что двое их товарищей мертвы, но только не могли понять, как все это произошло.
Наверное, гуркхи – по крайней мере некоторые – видели момент удара кинжалом, но как он оказался в груди товарища – это было выше их понимания.
Впрочем, столбняк был недолгим. Завыв на разные голоса, они стаей бросились ко мне, на бегу вытаскивая кто саблю, кто нож, а кое-кто размахивая увесистой боевой дубинкой, окованной стальными шипами.
У них было и огнестрельное оружие, несколько старинных винтовок с тяжелыми резными прикладами, однако жажда отправить меня в ад своими руками омрачила их разум.
Но предводитель разбойников не зря многие годы управлял своим буйным отребьем. Пожалуй, только он и остался достаточно уравновешенным и хладнокровным среди ревущей стаи гуркхов.
Его зычный голос перекрыл вопли подручных, и разбойники, приученные к беспрекословному повиновению сызмальства, остановили свой бег так резко, будто между мною и ними неожиданно выросла стена.
И лишь один, наиболее резвый, то ли не услышал в приступе ярости голос вожака, то ли не счел нужным выполнить приказ. Он подбежал ко мне и со свирепым торжеством на бородатой физиономии замахнулся старинным, изрядно источенным клинком, намереваясь располовинить меня до пояса.
Трижды дурак! Ему бы попристальней взглянуть мне в глаза, прежде чем махать своей железкой…
Я стремительно шагнул к нему навстречу, левой рукой придержал на замахе его правицу с саблей, а правой ударом "тигровой лапы" вырвал горло. Разбойник, будто во сне, сделал несколько медленных шажков вперед, как бы обходя меня, но я уже не смотрел на него.
Я глухо рассмеялся и швырнул кровоточащий кусок под ноги вожаку гуркхов.
Тишина снова упала на деревню, как молот, обернутый тряпьем, на голову болтуна. Разбойники, сами кровожадные и беспощадные звери, вскормленные сырым мясом и вспоенные кровью невинных и беспомощных жертв, были буквально сражены наповал увиденным.
Даже вожак, человек тертый и бывалый, казалось, проглотил палку – стоял вытаращив на меня глаза, будто перед ним вдруг выросло из-под земли привидение. Мы смотрели друг на друга не отрываясь, не мигая и даже не замечая капелек пота, которые, попадая на глазные яблоки, жгли их, как соляная кислота…
Он появился из ниоткуда. А может, я просто был чересчур увлечен поединком взглядами.
Старик среднего роста – по крайней мере, он тогда показался мне человеком весьма преклонных лет и соответствующих его возрасту сил – неторопливо, с достоинством, прошествовал на середину площади, опираясь на отполированную ладонями клюку, и, мельком посмотрев в мою сторону, что-то спросил у старейшины, совершенно игнорируя вожака разбойников.
Шафрановый старец при виде незнакомца едва не бухнулся на колени, но тот остановил его порыв коротким жестом.
Выслушав сбивчивый рассказ моего врачевателя, старик задумчиво огладил седую бороду (судя по всему, ее никогда не касались ножницы), сумрачно глянул на потупившегося вожака гуркхов и сказал несколько фраз, прозвучавших как шорканье напильника по полотну старой заржавевшей пилы.
Дальнейшее было и вовсе невероятным – разбойники побросали награбленное, подняли на руки мертвецов и, униженно кланяясь седобородому, стоявшему словно истукан, исчезли среди лесных зарослей, окружавших деревню.
Я был настолько поражен увиденным, что когда старик подошел ко мне и спросил на языке, на котором я разговаривал и мыслил, кто я такой и какая нелегкая занесла меня в эти края, то сознание покинуло меня.
Последним, что мне запомнилось, прежде чем туманная пелена скрыла от меня и деревню, и старика, и ясное небо над головой, была его сухая смуглая рука, метнувшаяся со скоростью атакующей змеи, чтобы поддержать мое уже безвольное тело.
Волкодав
Этот вечер был похож на предыдущие как две капли воды. То есть такой же тоскливый, тягучий, наполненный воспоминаниями из иной жизни, оставшейся за колючкой, как и череда других.
А вечеров прошло уже ни много, ни мало – тридцать восемь. Каждый день в зоне словно зарубка на прикладе винтовки снайпера – память о еще одной человеческой жизни, разменянной на горячий свинец. И пока я не приблизился к начальной фазе операции ни на йоту.
– …Ох, и бабец был! – Жорик, сидя на соседней шконке, пускал слюни, вспоминая свои былые амурные приключения. – Жошка – во! – Он показал руками нечто похожее на винную бочку. – Йохерный бабай, что было, век свободы не видать…
– Эт точно… – Я ехидно осклабился. – Свободы ты и впрямь не увидишь еще лет десять.
– Ты! – неожиданно взвился как ужаленный размечтавшийся было Жорик. – Да я те сейчас… – вскипятился он не на шутку; но тут же и остыл. – Ты че в душу плюешь?
– Ну, извини… – я, посмеиваясь, потянулся до хруста в костях. – Вот так всегда…
– Что – всегда?
– Скажешь человеку правду в глаза – и сразу врагом становишься.
– А на хрен мне такая правда! Ты лучше свой срок считай. Лампасник[14] коцаный…
С виду я благодушествовал. Ваньку валял. А в душе были Содом с Гоморрой. Это если по-научному. А по-простому – дерьмокипение.
Зачем было цеплять без нужды Жорика? Он притворялся, как и я. Только я знал это, а Жорик мог только догадываться.
В досье, которое я вызубрил наизусть, он занимал отнюдь не последнее место среди ближайшего окружения Мухи. Так же как и в воровской иерархии зоны.
Интересно, с чего бы ему изображать передо мной мелкого пакостника, имеющего не одну ходку, но тем не менее так и оставшегося на положении шестерки?
Бди, Волкодав, бди… Иногда в нашей профессии ничегонеделанье гораздо лучше лихорадочной суеты. Бди и жди…
Как оказалось, мои жданки уже закончились. И именно этим, таким похожим на другие, вечером.
Все началось с того, что, отваливая в свой угол, Жорик подмигнул жующему Мухе – тот, как всегда, жрал сырокопченую колбасу, черную икру, белый хлеб и запивал дорогим виски. Похоже, что и новому начальству было слабо что-либо изменить в устоявшихся традициях зоны, построенной еще в сталинские времена.