Лиля Брик. Жизнь и судьба — страница 17 из 63

отнюдь не обидела, она его восхитила: «От радости себя не помня, скакал, / индейцем свадебным прыгал, / так было весело, / было легко мне...» Скакал и сейчас, когда после столь долгой разлуки вернулась любимая, и между ними опять воцарились мир и согласие, создававшие иллюзию семейного дома.

Ничуть не меньшую радость доставила нежданная высочайшая похвала, сразу же ставшая достоянием гласности. Выступая на съезде металлистов, Ленин, отметив, что не является поклонником поэтического таланта Маяковского, счел нужным поддержать его сатирическое стихотворение «Прозаседавшиеся» — о вошедшей в советское повседневье заседательской суете и демагогической болтовне — непременных спутниках махрового бюрократизма. Эту сатиру и одобрил Ленин «с точки зрения политической и административной». Напечатанный в газете, «го одобрительный отзыв сулил благосклонное отношение властей не только к поэзии Маяковского, но II лично к нему. А значит, и к его близким...

Надежда не была иллюзорной. В апреле Лиля снова отправилась в Ригу уже за готовыми визами: Английской и немецкой. Вслед за нею— 2 мая— в Ригу поехал и Маяковский. Это была его первая заграничная поездка. Подготовленные ею его выступления сорвались— их запретил столичный префект, был конфискован и тираж выпущенной издательством «Арбайтерхайм» поэмы «Люблю», весьма далекой от политики. Дело было, видимо, не в содержании, а в личности авторш и его подруги. Единственное, что удалось,— выступить в том же издательстве, без предварительного оповещения в прессе, с чтением поэмы «150 000 000». Совместное пребывание Лили и Маяковского в полюбившемся ей отеле «Бель Вю» длилось всего девять дней. 13 мая они оба вернулись в Москву.

Визы на въезд были действительны несколько месяцев, поэтому теперь, став их обладательницей, Лиля особенно в путь не спешила. Было решено большую часть лета провести в Подмосковье, на даче, все в том же поселке Пушкино, и лишь потом отправиться в Лондон: тоска по матери, как видно, была не столь уж безумной. Возможно, были какие-то другие причины, побуждавшие ее отложить давно ожидаемую поездку.

В квартиру в Водопьяном снова зачастили друзья. Среди «новеньких» оказался милый, застенчивый человек совсем из другой среды, которого завсегдатаи дома сразу же стали ласково называть «Яня». Яня Агранов (его подлинное имя Яков Саулович Сорендзон) уже тогда занимал очень высокое место в советской государственной иерархии. Несмотря на свои 29 лет, он имел богатую биографию, Побывал в эсеровской партии, потом примкнул к большевикам. Работал секретарем «большого» (то есть в полном составе) и «малого» Совнаркома. «Малый» включал в себя лишь узкий круг особо важных наркомов, фактически и вершивших от имени правительства все важнейшие дела. Работал, стало быть, в повседневном общении с Лениным. И — что окажется потом гораздо важнее — со Сталиным, который тоже входил в состав «малого» Совнаркома, Познакомились они и сблизились еще в сибирской-ссылке— до определенного времени это было самым надежным гарантом успешной карьеры.

Никто точно не знает, когда, где, каким образом произошло знакомство Агранова с кругом Маяковского — Брик. Кто первым и при каких обстоятельствах пожал благородную руку этого высокопоставленного советского деятеля? Кто пригласил его в дом? С мая 1919 года секретарь Совнаркома непостижимым образом сочетал эту, поглощавшую без остатка все время, работу с другой должностью, еще более трудоемкой. Вторая его должность называлась так: особоуполномоченный ВЧК. Именно в этом качестве он вел как следователь множество громких политических дел, одно из которых с большим успехом окончил совсем недавно— весной 1921 года:< дело о мифическом «петроградском заговоре», по которому был расстрелян Николай Гумилев. А в 1922-м, на квартире в Водопьяном, с легкой руки Агранова бывшей жене Гумилева Анне Ахматовой и Осипу Мандельштаму впервые была выдана кличка/ ставшая для них зловещим клеймом: «внутренние «мигранты».

Со слов видного в ту пору партийного деятеля, Федора Раскольникова, его жена Муза писала впоследствии в своих мемуарах: «В ГПУ, затем в НКВД <Агранову> был подлинен отдел, занимающийся надзором за интеллигенцией. <...> Характерная черта эпохи: все знали, что «Янечка» наблюдает за политическими настроениями писателей». Знали об этом, конечно, и в Водопьяном. Что привело его в «салон» Бриков? Потребность наблюдать за писателями, чья лояльность режиму (если точнее: безграничная преданность режиму) не вызывала ни малейших сомнений? Или что-то еще, тогда более важное?

Во всяком случае, по не совсем понятным причинам отъезд Лили в Англию задержался на три месяца. Не менее загадочно и другое: для этой поездки ей потребовался почему-то новый заграничный паспорт. Соответствующее досье Валентин Скорятин обнаружил в архиве консульского управления наркоминдела. Эту находку следует считать сенсационной.

Речь идет о поистине ошеломительной записи, сделанной чиновником наркоминдела в «выездном деле» Лили, — такие досье заводились на каждого, кто подавал заявление о выезде за границу и кому выдавался заграничный паспорт. Заявление подано, сказано там, 24 июля (1922 года), паспорт выдан 31 июля, Хорошо и достоверно известно, что «обычным» гражданам с такой скоростью паспорта не выдавались и не выдаются. Объяснение этому феномену содержится в другой записи, сделанной в том же досье. В графе «Перечень представленных документов» написано: «Удостоверение> ГПУ от 19/VII № 15073». И ничего больше! В графе «Резолюция коллегии НКИД» ссылки на какую-либо резолюцию нет вообще— при наличии «удостоверения ГПУ» надобности в ней, естественно, не было...

Удостоверение выдано за пять дней до подачи заявления в наркоминдел, и в этом, возможно, уже содержится объяснение: скорее всего, это удостоверение не столько отражало реальную действительность, сколько создавало «правовую» базу для получения заграничного паспорта. Сомнительно, чтобы Лиля была штатным сотрудником, находившимся на официальной службе в ГПУ и пользовавшимся правом на получение служебного удостоверения. Но от этой почти несомненной фальсификации ситуация не становится менее загадочной, — напротив, порождает много новых, не разгаданных до сих пои загадок.

Значит, такая фальсификация была кому-то нужна, значит, кто-то мог позволить себе на нее пойти. Этот «кто-то», как каждому ясно, должен был занимать в чекистском ведомстве очень высокое место (уж наверно, не меньшее, чем то, которое занимал Агранов), чтобы задумать и осуществить такой маскарад. А если все это не было маскарадом? Если Лиля действительно служила (кем?!) на Лубянке? Даже в этом случае представить свое удостоверение в ДРУГОЕ ведомство как единственное основание для получения заграничного паспорта она могла лишь по указанию или хотя бы с согласия высокого начальства все тех же спецслужб. Таким образом, круг замкнулся.

Мы вступаем здесь в самую темную, в самую таинственную полосу жизни всех «сторон» пресловутого «треугольника». Каким образом и когда именно ближайшими их друзьями стали лубянские бонзы? Что именно сблизило их? Что побудило ближайших соратников «железного Феликса» столь плотно войти в круг литераторов, озабоченных всего лишь созданием «революционной поэзии»? И вроде бы ничем больше...

Потребность оградить Лилю от всяческих подозрений побуждает тех, кто писал о ней, считать Маяковского, а не ее «первоисточником» этих странных связей. Что ж, возможно и это. Почему же о столь важном знакомстве нет в гигантской литературе о поэте никакой информации? Где и как произошла эта первая встреча, так и оставшаяся секретной? В биографии Маяковского прослежен каждый день, если не каждый час, и никакого упоминания о ТАКОМ знакомстве в летописях его жизни найти невозможно. Агранов и другие его коллеги, о которых речь впереди, вдруг, как бог из машины, возникают в бриковском доме и становятся друзьями всех его завсегдатаев. И эти никого не удивляет, словно появление в доме столь чуждых Маяковскому людей совершенно естественно и ни в каких пояснениях не нуждается. Тогда, может быть, вовсе не он ввел их в бриковский дом, а кто-то другой, в чьей биографии каждый день и час просто еще не прослежен? И не Агранов ли устроил Осипа Брика на работу в ЧК?

Нельзя, разумеется, путать эпохи, перенося сегодняшнее отношение к лубянским монстрам на то отношение, которое они вызывали тогда. Тем более в кругу людей, романтически боготворивших «карающий меч революции». Литературный критик Бенедикт Сарнов в своих мемуарных заметках воспроизводит такой эпизод. Дело происходит в семидесятых годах. Мемуарист гостит у Лили в тот момент, когда другой гость приносит ходивший тогда по рукам «самиздатовский» рассказ Солженицина «Правая кисть» — о перетрудившемся на своей работе чекистском палаче. «Я <вслух>, — рассказывает Сарнов, — дочитал рассказ до конца. Слушатели подавленно молчали. Первой подала голос Лиля Юрьевна. Тяжело вздохнув, она сказала: «Боже мой! А ведь для нас тогда чекисты были — святые люди!»

И это, конечно, сущая правда. Именно так и от носились к чекистам в ту пору люди ТОГО —  бриковского, а не какого-то другого — круга. Общаясь с чекистами, дружа с ними, выполняя их «скромные» просьбы, они поступали по совести, а не вопреки ей. С полной и искренней убежденностью полагали, что делают правое дело. Извиняет их это или не извиняет — вопрос другой. Важно понять, какие чувства ими тогда руководили. Тогда — не потом...


В начале августа 1922 года Лиля наконец-то двинулась в путь. Задержавшись на несколько дней в Берлине, 18 августа она продолжил  его в Лондон. Несколько дней провела с матерью наедине. Устав ее ждать, Эльза вернулась в Париж, но, получив известие о приезде Лили, поспешила на встречу с ней. Только теперь Лиля узнала о переменах в семейной  жизни сестры. О том, как встретились Лиля и Елена  Юльевна, ничего не известно. И Лиля и Эльза в своих мемуарных записках обходят этот вопрос стороной. Потому, скорее всего, что трещина склеивалась с трудом, напряжение не проходило. Что могло изменить позицию матери? Образ жизни дочери, полностью ей чуждый, не только не стал иным, но лишь приобрел эпатирующую публичность. Имени Маяковского она по-прежнему не могла слышать, но и прессой, и молвой Лиля была с ним связана неразрывно. Мать принимала эту реальность, но смириться с нею не могла. Разведенная Эльза тоже не оправдала надежд— ни у одной из дочерей нормальной семьи не сложилось.