В то время, когда, зачитываясь Джойсом, я сочинила «Продавщицу лимонных леденцов Бетти Бёрн». Будь такая возможность, воспользовалась бы я ею? Я не могла ответить.
В памяти всплыли первые строчки стихотворения:
И сегодня карамель подгорела.
Бетти Бёрн ничего не умела.
Лимон, 2010
Никто из нашей семьи не пришел ни на мой выпускной в школе, ни на мой выпускной в институте. Конечно, отец и сестра и не могли присутствовать, но мама… Хотя, если подумать, и отсутствие мамы было вполне предсказуемым. Да я и сама не ходила.
После смерти сестры мы переехали в один из городов-спутников Сеула, я пошла в новую школу. В отличие от прежней, в ней учились одни девочки. Из-за того что ритм жизни в городке был слишком медленным, мы не сразу осознали, что постепенно угасает и ритм нашей жизни. Мама работала в магазине, я училась. Я не знала, каково ей было все то время. Я же чувствовала постоянную неуверенность и даже подозревала себя в том, что на самом деле не любила сестру, хотя не могла себе в этом признаться. Эти мысли глубоко ранили и заставляли страдать. И больше всего – то, что я не могла размышлять, люблю ли ее сейчас. Необходимость использовать прошедшее время. Невозможность что-либо изменить.
В какой-то момент нас с мамой начало словно затягивать в омут. Мы уехали из Сеула, чтобы избежать слухов и чтобы привычное окружение не напоминало постоянно об утрате, однако на новом месте все было раздражающе чужим, а преступление, вынудившее нас бежать, казалось все более чудовищным. Меня преследовало ощущение, что голова стала полой и внутри одна за другой срываются капли воды. Реальный мир отдалялся, становился все менее различимым, находился на грани исчезновения.
Мы не успели заметить, как оказались на самом дне. Мама бросила работу, я взяла академический отпуск. Мы целыми днями спали, а потом целыми днями не могли сомкнуть глаз. Часто забывали поесть и даже не думали о том, чтобы привести себя в порядок. Полуживые, мы оставались в сырой колодезной темноте добровольного заточения, не помышляя о том, чтобы выбраться.
Оглядываясь назад, я понимаю, что длительная летаргия была для нас своего рода утешением и спасением. В те дни я думала только о сестре, часами пыталась оживить малейшие воспоминания о ней – ничто в мире не казалось мне важным в сравнении с размытыми грезами о Хэон. Предполагаю, мама была занята тем же. У каждой из нас было собственное чувство вины.
На самом деле мою сестру назвали Хеын. Ким Хеын. Имя выбрала мама, отцу оно тоже понравилось. К несчастью, мама долго не могла оправиться после родов, и оформление свидетельства о рождении отложили почти на месяц. Все это время заботился о новорожденной отец, уроженец Кёнсандо. В его нечетком провинциальном произношении имя дочки превращалось в Хэон. Мама, постоянно слыша от него это имя, в итоге решила, что звучит оно не только неплохо, но, пожалуй, даже лучше, чем Хеын. «Конечно, имя уже выбрано, но муж называет дочку Хэон – может, так оно и должно было быть», – размышляла мама. Так сестра стала Ким Хэон.
Если бы имя сестры не изменилось, меня назвали бы Таын. Не могу сказать, лучше это или хуже, чем Таон. В любом случае о Таын никто никогда не вспоминал. Но с Хеын случилось иначе. После смерти сестры мама стала одержима ее первым именем. Думаю, она решила, что судьба Хэон напрямую связана с тем неожиданным изменением. И в конце концов Хеын вернулась к маме. Это не метафора, это реальный факт. Через десять лет после несчастья мама обнимала маленькую девочку Хеын. Мой для нее подарок.
Мама рассказывала, что отец сразу же безумно полюбил сестру. Она была таким красивым младенцем, что ее невозможно было не любить. Иногда я пытаюсь представить Хэон в раннем детстве. Маленькие дети ничего не знают об окружающем мире и следуют лишь своим инстинктам и желаниям. С этой точки зрения раннее детство больше всего подходило Хэон. Время, когда человек прекрасно обходится без речи и никто не ждет, что он будет знакомиться с другими людьми или искать единомышленников, было для Хэон идеальным. Отец часто брал ее с собой и с гордостью показывал знакомым. Все без исключения говорили, что в жизни не видели более красивого ребенка.
По милости судьбы отцу не пришлось пережить смерть Хэон. Я помню, как порой он случайно ломал первую сигарету, пытаясь достать ее из новой пачки, – тогда лицо его становилось красным от гнева. Но похоже, в его заурядной жизни это была чуть ли не единственная ситуация, когда он выходил из себя. В тот год, когда сестре исполнилось шесть, а мне – четыре года, отец отправился в местную командировку с товарищем по работе и погиб в аварии на дорожной развилке. Машину вел коллега, отец сидел рядом. Точно так же много лет спустя Хэон будет сидеть в машине рядом с Син Чончжуном. Автомобиль, в котором ехал отец, стоял на пересечении трех дорог, ожидая сигнала для поворота налево. Как только светофор переключился, машина повернула. Почти в то же мгновение в них врезался летевший направо огромный грузовик – водитель не справился с управлением. Автомобиль сложился пополам, будто сломанная сигарета из пачки отца, и спасателям пришлось потратить немало времени, чтобы вытащить тело с пассажирского сиденья. Отец умер задолго до того, как спасатели справились с задачей. Причиной смерти указали черепно-мозговую травму. Совсем как у сестры.
Наши родственники часто шептались, что смерть отца сильно подействовала на маму. Подсчитывали, какую она могла получить компенсацию от фирмы отца и по страховке, и говорили, что это страшные деньги. Мама вышла на работу в магазин, принадлежащий ее знакомой, поручив домашние заботы сестре. Это была плохая идея. Наш дом быстро превратился в свалку.
Не знаю, насколько тяжело переживала Хэон смерть отца и вечное отсутствие матери. Конечно, на нее не могло совсем не подействовать все это. Однако трудности не повлияли на ее характер и не сделали другой. В определенном смысле Хэон была тверда как камень – ее невозможно было изменить.
Так что домом занялась я. В пять лет я уже мастерски справлялась с пылесосом и стиральной машиной, а в шесть, когда мама разрешила иметь дело с огнем, готовила несложные блюда на газовой плите.
Мы с сестрой целыми днями были вместе, но я совершенно не представляла, о чем она думает. Вернее, мне казалось, что она не думает вовсе. Ничего не делает и ни о чем не думает. Ни о ком не заботится, но и никому не вредит. Не пытается вызвать чей-либо интерес, и сама никем не интересуется. Когда никто ее не донимал и ей не нужно было чем-либо заниматься, Хэон выглядела умиротворенной, абсолютно счастливой. Она крайне редко вступала в разговор. Хотя это не было уловкой с целью заинтриговать окружающих – Хэон такое никогда не пришло бы в голову, – лучшую стратегию для привлечения внимания сложно было придумать. Утонченная сдержанность, с какой она молча смотрела на собеседника или кратко отвечала перед тем, как равнодушно отвернуться, окружали ее исключительную красоту таинственно мерцающим ореолом.
Казалось, сестра слабо осознает материальность собственного тела. Она словно не понимала предназначения плоти, ей было неведомо, какую радость или отчаяние может вызывать у других внешность женщины. К своей красоте она относилась как к необычному камешку, подобранному на пляже. Она знала, что людям «камешек» нравится, а симпатия людей дает определенные преимущества, поэтому он полезен. Но его настоящая ценность была ей неведома. Хэон оставалась малым ребенком, еще не постигшим разницы между камешком с пляжа и редкой жемчужиной, она была совершенно наивной и безучастной.
Не помню, чтобы мы, как другие дети, ссорились из-за еды или игрушек. Но не могу сказать, что мне это доставляло удовольствие – напротив, печалило и раздражало. Я чувствовала, что сестра другая. Хэон никогда не завидовала, если рядом кто-то жевал, так что в любое время я могла есть что угодно и сколько влезет. Но когда она была голодна, все менялось. Хэон превращалась в существо бесчеловечное и бесчувственное. В такие моменты она не знала никаких правил, никакой умеренности. Мне оставалось затаить дыхание и ждать, пока она насытится. Думаю, она была способна отобрать хлеб у голодного старика или ребенка, лишь бы набить собственный желудок. В такие моменты Хэон казалась мне то диким зверем, то слабоумной или психопаткой. Но стоило ей утолить голод, и Хэон опять выглядела как ангел.
Чаще всего я вспоминаю ее сидящей в расслабленной позе с прижатыми к груди полураздвинутыми коленями или лежащей на кровати и обозревающей неведомое пространство, в непременной свободной ночной рубашке, под которой не было нижнего белья. Прекрасной, но внушающей непонятную тревогу.
Не могу сказать, что это случалось регулярно, но мама поколачивала Хэон. Это были не хладнокровные родительские наказания, а вспышки гнева и яростная порка. Иногда Хэон доставалось за лень или плохие оценки, но чаще всего – за то, что почти взрослая девушка легкомысленно пренебрегает нижним бельем. Помню день, когда мама особенно сурово отчитывала сестру за то, что Хэон пошла в школу, забыв не только про бюстгальтер, но и про трусики. Она уже собиралась влепить сестре увесистую пощечину, однако внезапно остановилась и опустила руку. Мама безмолвно вглядывалась в прекрасное лицо Хэон, словно видела дочь впервые. Хэон оставалась бесстрастной, и я не знаю, что разглядела мама, но она слегка вздрогнула, отвела взгляд и кивнула в ответ каким-то своим мыслям. На лице мамы можно было прочесть надежду и гордость и в той же мере – решительность и ответственность; она была похожа на человека, внезапно осознавшего, каким сокровищем обладает.
С тех пор я взялась следить за одеждой сестры, как в свое время взяла на себя работу по дому. Перед каждым ее выходом проверяла, все ли предметы туалета на месте. Когда мы стали ходить в одну школу, проверяла перед школьными воротами еще раз – так я чувствовала себя спокойнее. Ведь сестра была уже совсем взрослой, и недосмотр мог привести к самым непредсказуемым последствиям.