Накатывается новая волна повреждений. Вот стрингеры звенят, что гусли – очередной тяжелый снаряд пробил защиту буля, ударил в броневой пояс.
– Доклад!
Пояс выдержал.
За кораблем стелется жирная полоса драгоценного масла. Со стороны кажется, будто это последствия попадания.
12.53. ЭМ «Базилисса Ольга», мостик
Теперь Теологос видит поле боя целиком – и своих, и чужих.
Ближе всего – «Фрунзе», крейсер посрамляет всякий материализм, выжимает на узел меньше паспортных двадцать восьми, несмотря на пожары, прибавившуюся осадку и грязный жирный след за кормой. У них там что, котлы и турбины в партии состоят?
Крейсер мчится вперед, точно на таран! Вражеским линкорам не до эсминцев: уже и средний калибр гремит по обезумевшему русскому кораблю.
Да и далеко они. Двадцать миль под чужим огнем – многовато, можно до рубежа атаки и не дожить. Тем более, появления греческого отряда ждали, и навстречу выдвигаются четыре эсминца типа «сольдати». Послабей «Георга» с «Ольгой», погрозней пожилых «Аэтосов».
Красивые корабли! Дымоводы от котлов собраны в одну трубу, та лихо заломлена назад, четыре орудия собраны в двухорудийных башнях, одна на носу, другая на корме. Во всем облике стремительность, так это и есть самые быстрые эсминцы Италии, если считать не узлы по справочнику, что выжаты на испытаниях, а те, что виданы в море, в бою. Драться с ними можно, прорваться мимо них к линкорам нечего и думать, зато до крейсеров всего десять миль. Можно пускать торпеды, дойдут. Если бы целью было напугать, заставить сломать строй, Теологос так бы и поступил, но его атака – часть главного удара. А потому цель – подранок, «Тренто». Ему отбиваться нечем, значит, достаточно выдержать огонь идущего рядом «Триесте» – и надеяться, что-то из больших может отвлечься от русских, выскажет неодобрение главным калибром…
Даже если удастся на пять минут отвлечь от «Фрунзе» восьмидюймовки «Больцано» – риск оправдан.
Теологос опустил бинокль.
– Приказ по отряду. Атаковать крейсер «Тренто», имея следующее построение…
Тонкий корпус эсминца дрожит в предвкушении решительного боя, турбина выдает полные обороты. На мачту взлетает сигнал – ради славы. Теологос всегда мечтал остаться в истории рядом с доном Хуаном Австрийским, Тегетгофом, Нельсоном, Того. Поначалу подумывал обокрасть двух последних, поднять: «Отечество ожидает, что каждый исполнит свой долг». Холодно так, чисто по-британски… Не для греков.
Спасибо русским, надоумили – сыграв гимн его Родины. Теперь флаги, что вьются на мачте эсминца, повторяют одну из строчек гимна. Так – правильней. Британский сигнал никто не стал бы дублировать, а теперь флаги вьются над каждым кораблем.
«Свобода или смерть!»
Эсминцы разбрасывают из-под острых носов пену, на палубах ворочаются многотрубные торпедные аппараты, чехлы с орудий сняты уже давно.
Русские и итальянцы воюют почти полчаса. По меркам сорокового года – вечность. Пора и грекам показать, на что они способны.
12.50. Фессалия, близ Ларисы
От аэродрома до моря – едва три десятка километров, «Фрунзе» своими аэродинамическими снарядами дотянулся бы. Поле уставлено самолетами. На небольшой площадке собрались четыре эскадрильи – чуть не половина всей греческой авиации. Здесь и свежие, не успевшие схватиться с врагом, части – и те, кто только что вел бой над Афинами. Второй вылет будут делать отсюда. Сейчас они стоят у своих машин: у тяжелых, точно им фюзеляж топором рубили, «Бленхеймов», у остроносых, по-истребительному зализанных «Бэттлов». Те самые самолеты, что летом не смогли отстоять Францию, осыпались с неба, как лепестки с отцветших яблонь Фландрии…
Пока к самолетам подвешивают бомбы, пока заряжают пулеметы, есть время выкурить сигарету, сказать пару слов тем, кто не был в бою. Вот делится соображениями пилот двухмоторного бомбардирощика:
– Они от бомб уворачиваются, – говорит, – и ловко. Держишь курс, бомбардир бросает серию, большой палец кверху показывает: мол, хорошо пошли! Так итальянец, сволочь, руль перекладывает. Пока бомба с трех тысяч падает, даже линкор от нее увернется, хоть он и здоровый. И из «минизини» лупит так, что только держись, но мы все целы. Дырки в плоскостях не в счет… Сейчас еще разок попробуем. Как, бомбардир?
Штурман смотрит на огонек сигареты, бормочет под нос:
– Гвоздики… Чертовы похоронные цветы… А?
– Говорю – попробуем до макаронников дотянуться? Если морячки их стреножат, пойдет другая забава.
Штурман отбрасывает сигарету.
– Если не стреножат – тоже. Есть мысль.
– Ну-ка…
– Просто все. Если бросать не с трех тысяч, а с бреющего, хрен они увернутся. И можно брать не мелочь россыпью, а одну большую. Тысячу фунтов! Думаешь, они такое – переживут?
– А мы? Мы такое переживем?
Штурман не ответил. Достал из кармана пачку сигарет, покрутил в руках, сунул обратно.
– Я вниз смотрю, – сказал. – Почти все время. А внизу Пирей… Черный весь, только красное пробивается. Город словно цветами засыпали. Гвоздиками – знаешь, такие багровые? Как могилу. У меня там все… А мы по небу гуляем, где зенитки не страшны! В игрушки играем: наши бомбы мимо, их снаряды, те, что в нас – тоже. По-настоящему – слабо…
Вокруг собрались другие летчики: пилоты, штурманыа, бортстрелки. Афины и Пирей – шестая часть населения Греции. Летчики редко выходят из сельской глубинки.
– Самим Афинам досталось меньше, – сказал кто-то. —Горы от снарядов прикрыли. Некоторые кварталы – целые. Ну, почти…
Мало какой город в двадцатые-тридцатые годы вырос больше, чем Афины. Беженцев из Малой Азии надо было где-то селить. Новые кварталы росли, как на дрожжах – о том, чтобы строить их из бетона и камня, и речи не шло. Таким домишкам и попадания не надо, ударной волны от пятнадцатидюймового снаряда вполне достаточно. А после снарядов пришли пожары…
Историки подсчитают: Афинам и Пирею досталось не больше, чем Лондону в худшие дни сентябрьских бомбежек. Пожалуй, примерно столько же, сколько Ковентри.
Только почти миллион греков вдруг оказался вычеркнут, оказался для остальной страны в сером тумане между жизнью и смертью. Как солдаты на войне, как моряки в море…
К ним спешат на помощь – не только из Салоник. Там, куда не дотянулась железная дорога, и нельзя было послать санитарно-спасательный поезд – формируют автоколонны.
А еще за них мстят.
Над ангарами, над бетоном взлетной полосы, несется сигнал.
– Общий удар! Повторяю, общий удар!
Командир эскадрильи «Бленхеймов», майор Анастасакис, ставит задачу:
– Мы наносим удар по линейным силам противника. Высота три тысячи… – он выдерживает взгляды своих летчиков. Продолжает. – Моряки уверяют, что русские хорошо поколотили один из линкоров. Еле ползает, с трудом управляется. По этому – не промахнемся! Там рядом, правда, есть еще один, совершенно целый, и при нем крейсер, но это цели наших товарищей.
Три минуты спустя «Бленхеймы» выруливают на взлет.
Три минуты. Шесть залпов «Михаила Фрунзе»!
12.52. ЛКР «Фрунзе», главный коммуникационный коридор
По верхней палубе под огнем восьмидюймовок прогуливаться будет только самоубийца – тем более, есть куда более безопасный способ пройти корабль с носа до кормы. Способ этот именуется главным коммуникационным коридором. Название длинное, суть проста: бронированный короб с ка-
белями и трубопроводами, что тянется под главной палубой от одной надстройки до другой. Человеку там в рост не выпрямиться, но пролезть можно везде, ведь кому-то нужно чинить это хозяйство. На боевом корабле сломаться может все.
«Норой» коридор зовут оттого, что под башенными надстройками он превращается в круглую, как ствол громадной зенитки, шахту. Внутри – скобы, скобы, скобы. По ним ссыпаться вниз, по ним карабкаться вверх. Неудобно? Зато, если случатся осколки, «труба» выдержит, а от прямого попадания и боевая рубка не факт, что спасет.
Старшине Вереничу лезть наверх – правда, недалеко. Коридор начинается прямо над информационным постом, хорошо видны входы многочисленных кабелей. Дальше -бегом, если можно так назвать своеобразную манеру перемещения, что вырабатывается у человека, который наизусть знает в «норе» каждый выступ и лючок. Старшина чувствует, где нужно дернуться или отклониться – во все, во что можно врезаться, он впаялся не раз и не два – в мирное время, в забегах по шайтан-трубе на скорость. Не он один -Иван Иванович Ренгартен всех связистов так гонял. И сам внутри носился, шишки набивал, хотя чаще стоял снаружи, с секундомером.
Вдох-выдох, вдох-выдох, выдох, полуповорот… Короб, из него разбегаются толстые, еще разок бронированные провода – внизу электрогенератор. Сила! Иван Иванович говорит, что он один мощней, чем все динамо знаменитого британского «Худа», а их на «Фрунзе» четыре. Впрочем, на «Норт Каролине», их, кажется, шесть – той же модели, с того же завода.
Вдох-выдох… Еще пучок проводов. Толчок! Старшина неизобретательно поминает чью-то мать, но бежит вперед, даже не потерев ушиб – некогда. У него под ногами – центральный артиллерийский пост. Отсюда наводят орудия. Тут старший артиллерист жмет на спуск: сперва шорох баллистических вычислителей, поправки убегают наверх, в башни. У него в правой руке – штуковина вроде пистолета, только вместо ствола провод той же толщины. Туда же, к башням, к системе воспламенения зарядов. Короткое движение пальца – и палуба снова бьет по ногам, снаряды начали полет, уже не такой и долгий. В начале боя было полторы минуты, сейчас секунд сорок.
Вдох-выдох, пригнуться. Коридор ныряет вниз, стены дышат теплом – сверху срастаются дымоводы от котлов, соединяются в едином кожухе передней трубы. Теперь снова вверх – под ногами гудят турбины носового машинного отделения. Вот провода уходят в стену: там погреба зенитной батареи, нужно питать кондиционеры, чтобы внутри всегда были одни и те же двадцать восемь градусов Цельсия… А элеваторы сейчас стоят, батарея молчит, ее расчеты под броней. Вот тут, рядом, руку протяни. Постучать – услышат.