— Да, я задрожал весь, — повторил Назарка. — Не растерялся — и разом к трактору. Включил фары, и красоточка сразу смоталась. Только вода в том месте заходила кругами.
— Чего ж ты испугался? Покупался бы с ней… — сказала Светлана мягко, и я догадался, что они вели попятный только им двоим разговор.
— Ну ее! Холодная она… — отозвался Назарка.
— Страх-то какой! Мы теперь всю ночь не заснем — будет мерещиться! — удивлялись девушки.
— Эй, девки! Бросьте вы лясы Назаркины слухать! Ужин готов! — звала бабка Лукерья, громыхая алюминиевыми мисками.
Умывшись, девушки отходили от родника к костру. Неподалеку стояла телега, на которой приехали косцы, а рядом разваленная копешка сена. Девушки присаживались к копешке; Лукерья черпала деревянной ложкой кашу из чугунка и подавала каждому миску. При этом она непременно что-нибудь приговаривала. «Это Ирочке-милочке. А это Светику-семицветику»…
Потом получили ужин и мы, косцы. На некоторое время стало тихо. Только и слышалось дружное позвякивание ложек о края мисок да тяжелое дыхание натрудившихся за день людей.
Поднялась луна. Широкие светлые полосы пролегли по полям. А тут, в низине у родника, было сыро и сумеречно.
Поев, девушки относили пустые миски к костру и, зябко поводя плечами, возвращались; садясь, жались друг к дружке.
Вдруг неподалеку, у ручья, раздался пронзительный крик, и не успело погаснуть эхо, как что-то там зашумело, захлопало крыльями.
Все насторожились.
— Это, Назарка, тебя русалка кличет, — пошутил дядя Авданя.
— Кстись ты, Авданюшка! На ночь-то глядючи про нечистую силу вспомнил! — Лукерья перекрестилась.
— Цапля небось, — сказал я, чтобы разговор о «нечистой силе» не зашел слишком далеко: после ужина мне наконец хотелось начать беседу.
— Нет, цапля кричит жалобно. Это не ее крик. Это непременно нечистый, — настаивал Авданя.
— А ну как и вправду русалка? — встрепенулась Света. — Тут, у Денежного, все может быть.
— Да-а… местечко тут!.. — подхватил Авданя. — И как ему не быть в Денежном, нечистому-то! Ведь, посчитай, одного золота спрятано тут более тыщи пудов. А этих самых бриллиантов и всякого там жемчуга и никто не считал…
— Скажете тоже, дядь Авдань! — возразил Назарка. — Откуда у татар столько золота? Были небось какие-нибудь ризы да оклады с икон.
— Эх ты, «оклады»! Татарва небось сколько веков Русь-то обирала! И одну ли Россию? А сколько добра они вывезли из Польши? Вся Европа от них золотом откупалась. И все с Мамаем было. И все Донской — князь наш — и захватил. Да вот в Москву, жаль, не довез. А то Расея сразу бы стала побогаче там какой-нибудь Америки… Да-а…
— Тогда чего ж наши мужики не откопали клад? — выпытывал Назарка. — Миром взялись бы и…
— Пробовали… — Дядя Авданя погладил усы и многозначительно замолк.
— И вы, дядь? — подала голос Света.
— Как же! И я копался. Уж женатым был. Вот приехали мы раз сюда с дедом Евсеем. Старик он был забавный. Здоровенный, в гренадерах служил. А трусоват под старость стал. Наступила ночь… Ты помнишь его, Лукерья, Евсея-то?
— А то как же!
— Ну вот, наступила ночь. Луна еще не взошла. Только начали мы копать — глядим, от Затворного полем к Денежному катит катафалка. Белые лошади в мыле, храпят. Из-под колес повозки — искры огненные. А на колеснице гроб…
— Э-э, читали! — сказал Назарка. — Сколько их было этих сказок про «заколдованное место»!
— Помолчал бы, старый! — уговаривала Лукерья Авданю. — Дети ведь…
Однако Авданя не послушался увещеваний поварихи. Завернув самокрутку, он привалился спиной к колесу телеги и ну сочинять всякие небылицы про Денежный. Василий Кочергин поддакивал ему. Девушки, затаившись, слушали. Только один Назарка изредка возражал, перебивая Авданю короткими и ехидными репликами: «Брось заливать, дядь Авдань!» или: «Во! Похлеще Жюль Верна!» Однако Евдоким Кузьмич не обращал внимания на его наскоки. Уж раз начал Авданя свои байки, его ничем не остановишь. Он любого оратора, даже самого Цицерона, заговорит.
«Ну, вот, — подумал я. — Значит, все, никакой политбеседы провести не удастся. Две недели, а то и больше, не было беседы. Столько событий, столько нового в мире, а тут — всякие байки про огненные колесницы и прочую чепуху… Узнает про все это Алексей Данилович Веретенников, парторг, ох и задаст же мне перцу! Скажет: «Что это вы, Андрей Васильевич, вместо беседы по плану сидели и слушали байки про черную магию?!» Но вдруг мне пришла в голову мысль перехитрить Авданю. «Черт возьми! — сказал я себе. — Ты же педагог! А учитель должен уметь в любых условиях владеть аудиторией. Так, во всяком случае, учил тебя доцент Морковкин, преподаватель курса педагогики, рязанский Песталоцци!»
Ей-богу, я с благодарностью вспомнил доцента Морковкина, скучнейшие лекции которого повергали всех студентов в сон. И, вспомнив про то, что я педагог, сам решил перейти в наступление. Выбрав минуту, когда уставший от рассказов Авданя размышлял над тем, что бы еще придумать, я решил завладеть вниманием слушателей.
— А ведь я тоже искал клад! — сказал я.
— Уж будя вам! Так и искали?! — усомнилась Лукерья.
— Не я, а дед Андрей. Но я был при этом.
— A-а! Максимыч-то, выходит, тоже искал! — оживился Авданя. — И ведь ни разу не проговорился! Скрытный был мужик!
И не успел Авданя присочинить что-либо о моем дедушке, как я сам начал рассказывать. Должен признаться, что когда я рассказываю, то у меня выходит интереснее, чем когда пишу. Только заговорил я, вижу, все отвернулись от Авдани и придвинулись ко мне. А на крестного моего никто и внимания не обращает. «Эка, — думаю, — перехитрил я тебя, крестный!» Думаю, расскажу сейчас «для затравки» про то, как дед клад искал, а там дальше-больше, перейду и к беседе по планчику…
— Было мне лет десять, а может, и того меньше, — начал я. — Однажды за ужином дед и говорит: «Ешь быстро, Андрюшка, и сразу спать ложись. Завтра чуть свет разбужу. Поедешь со мной пахать к Денежному». Я удивился, поскольку знал — у нас в Денежном не было своего надела. А тут — пахать! Однако спросить у деда побоялся. И лишь когда он ушел в сарай спать, я спросил о наделе у матери. «Дедушка выменял надел у дяди Ефрема», — сказала она.
Наутро меня разбудили затемно. Возле сарая стояла уже запряженная повозка. Я наскоро выпил кружку молока и забрался в телегу. На телеге сошниками вверх лежала соха. Я уселся в задок, рядом со жбаном для воды; тут же, на вязанке сена, белел узелок с едой. Едва повозка тронулась, как я заметил, что сижу на чем-то жестком. Посмотрел, под вязкой сена лежат лом и лопата. Помню, меня очень удивило это. Соха — это понятно, а к чему лом и лопата? Я спросил у деда. «Сиди себе и сопи в две ноздри!» — огрызнулся дед. Больше всю дорогу я не пытался с ним заговорить.
А дорога была дальняя: через все село, через все наши липяговские поля, к самому что ни есть Ясновому. Это теперь, на машине, оно кажется, будто близко. А на телеге-то тряслись долго. Кочки проехали, потом в гору поднялись. Села кругом видны, Куликовский столб вдали… Все мне вновь, все интересно…
Ну, доехали. Отыскали Ефремкин надел. Полоска была узенькая, одним концом упиралась в ясновскую дорогу, а другим выходила к самому бугру над родником, к Денежному. Земля давно не пахана, не удобрена. Куда ни глянь — тощенький хвощ и реденькие кустики осота. Тишина. Простор. Мне понравилось тут, хотя и в ту пору я уже слышал всякие истории про Денежный.
Дед распряг кобылку, стреножил ее и отпустил на все четыре стороны. Потом велел мне взять жбан, и мы пошли к роднику. Спускаясь под гору в лог, дед все время что-то мурлыкал себе под нос. Подойдя к колодцу, он сначала отвесил поклон часовенке. Потом, присев на колени, открыл крышку над колодцем, набрал воды в жбан. Он отпил несколько глотков, дал и мне попить. А потом и говорит: «Ну, иди!» А сам остался. Поднимаясь в гору, я незаметно наблюдал за дедом. Оставшись один, дед осмотрелся, опасаясь, видно, как бы кто не увидел его, и начал «обнюхивать» Денежный. Как лиса мышкует, так и он. Каждую канавку, каждый дубовый кустик осматривал. Бугорок попался — он его ногой; поковыряет-поковыряет, потом нагнется и примется разгребать землю руками. Весь день дед вел себя как-то странно. То запряжет кобылку и примется пахать, то вдруг бросит соху на полборозде и побежит опять к логу. До вечера куска хлеба в рот не брал.
Наконец наступила ночь. Дед постлал под повозкой полушубок, уложил меня. А сам взял с телеги лом, лопату — и к Денежному…
— Ох уж эти мужики! — вздохнула Лукерья. — Все бы им легкой наживы!..
— Обожди, Лукерья! — перебил старушечьи вздохи Авданя: крестному не терпелось дослушать мой рассказ.
— Ребята, они ведь какой народ? Любопытный, — продолжал я. — Едва дед скрылся, я выбрался из-под телеги — и к логу. Вижу, внизу перед часовенкой стоит на коленях дед и кладет земные поклоны богородице. Он за стол садился не крестясь, а тут перед часовней лоб о землю бьет! Видать, очень уж хотелось ему вымолить клад. Вот он встал, полез вверх, на бугор. Отошел сажен пятьдесят от родника, перекрестился и принялся копать землю. Земля тут на горе суглинистая, тяжелая. Дед расковырял ломом дернину и давай орудовать лопатой. Старик он был крепкий. Очень скоро выкопал яму чуть ли не в рост. Из-за выброшенной земли его совсем не видно, только мелькала лопата и слышались глухие удары ее лезвия о стенки ямы… Ночь была темная, безлунная. Мне жутко стало. А что, если сейчас явится какая-нибудь ведьма или прилетит огненноклювая птица?! Хотелось плакать. Побежал было к яме, но вернулся. Я знал: дед был суров. У него за столом лишний раз не повернешься — так ударит ложкой, что неделю будешь ходить с синяком на лбу. Мешать ему я не решился. Весь дрожа от страха, вернулся к телеге, забился с головой в полушубок и вскоре заснул.
Проснулся я от топота. Кто-то бежал из лога. Выглянул из-под телеги — вижу, дед. Без лопаты, волосы дыбом. Растреножил кобылку, запряг; меня вместе с полушубком уложил в телегу — и ну погонять! Даже соху впопыхах позабыл. Я с испугу заплакал. Дед на меня никакого внимания! Знай свое — погоняет кобылку и все крестится, и все твердит: «Прости, богородица! Заступись, святая дева!» Громыхает, подпрыгивает телега. Окрест на десять верст слышно. Дорога тогда шла левее, почти по-над логом. Стали мы спускаться в Кочки; уже и светать будто начало. Вижу, навстречу человек