— Ишь, железку нашел! Добра этого сколь хочешь в нашей земле! Прошлой весной я у себя на огороде мину немецкую откопала. И то ничего! Небось, как помню себя, люди только тем и занимаются, что рожают ребят и воюют. И уж будто учили всех, а они все не унимаются. Мало, видать, им земного счастья… Нашел?! Железку нашел. Побежали. Чтоб им!..
Назаркин клад
ДОМ ОТЦА АЛЕКСАНДРА
— Тише, ребята! Смотрите сюда. Мы берем воду и наливаем ее в сосуд. Вода принимает форму того сосуда, в который мы ее наливаем…
Я беру кружку, зачерпываю из ведерка воду и наполняю стоящие на столе колбы: шарообразную, с узким горлышком, и совсем крохотную, в виде пингвина — с причудливыми крылышками и широкими лапками.
Физический кабинет мой оборудован неважно. Приборов мало. Всякий раз, бывая в городе, я стараюсь приобрести что-нибудь новое, занимательное.
Колба в виде пингвина и была такой новинкой. Я нарочно приберег ее к уроку на тему: «Физические свойства воды». Обычно всякие такие занимательные вещицы очень нравятся ребятам. Они внимательно слушают и, следовательно, лучше усваивают материал.
Но сегодня и пингвин не помогает. Ребята возбужденны, слушают плохо: одни посматривают в окна, другие шушукаются. Я делаю вид, что не замечаю их нервозности. Стараясь заинтересовать учеников, рассказываю им об опытах Паскаля, об устройстве гидравлических прессов.
Сегодня по плану только вводная часть темы. Со временем на уроках химии ребята узнают и о других свойствах воды — о том, что вода состоит из водорода и кислорода, о том, что в каждой капле обыкновенной воды есть соединения тяжелого изотопа водорода (дейтерия) с кислородом, или, говоря другими словами, тяжелая вода. Достаточно присутствия нескольких граммов тяжелой воды в организме человека, и человек умирает…
Нет, нет! Об этом сегодня ни слова. Им еще многое предстоит узнать — и о жизни, и о смерти, о водороде и водородной бомбе… А пока я говорю о самом элементарном: о сообщающихся сосудах, о принципе устройства водяных и масляных прессов.
Ученики на некоторое время затихают. Но вот в тишине я слышу вдруг шепот: «Несут… несут…»
Димка Карташов, вертлявый, вечно вымазанный чернилами подросток, вскакивает из-за парты и бежит к окну. За ним срываются и остальные.
Я понимаю, что кричать на ребят бесполезно. Ничего не поделаешь! Я тоже подхожу к окну.
Перед школой палисадник. За голыми кустами акации видна черная людская толпа: мужчины с непокрытыми головами, женщины в черных платках. Над толпой, покачиваясь, плывут два обитых кумачом гроба.
Ребята сгрудились у окон. Кто-то шмыгает носом. Оглядываюсь. У задней парты, в углу, отвернувшись от окна, стоит Генка Лобанов, белобрысый забитый пацан с веснушками на лице. Плечи его вздрагивают, когда он всхлипывает. Глаза полны слез, как копытца осенью, — их залило водой, и вода в них дрожит и поблескивает.
На улице заиграл духовой оркестр. И в тот же миг, заглушая траурную мелодию, в коридоре раздался топот ног.
— Айда, ребята! Хоронят с музыкой!
Топот и этот призывный крик явились как бы сигнал лом. Захлопали двери других классов, и затопало еще десятка три ног. Не успел я что-нибудь сказать, как все, словно по команде, отпрянули от окон; распахнулась дверь — и моих учеников как ветром выдуло из класса.
Есть люди, которые любят бродить по кладбищу, читать надписи на надгробных плитах, рассматривать памятники. Такие люди всегда кажутся мне несколько странными; я их не понимаю, даже более того — побаиваюсь. До недавнего времени я наблюдал их только со стороны. Но вот год назад к нам приехала новая учительница — «англичанка». После войны все стали изучать английский язык. Наш директор решил, что и Липяги не должны отставать от веяний эпохи: пригласил «англичанку». Приехала милая такая девушка: тонкая, хрупкая, ноготки и губки накрашены, волосы пострижены коротко, — одним словом, вполне современная девица.
Не хочу называть ее фамилии, скажу только, что звали ее Лидой. При первом же нашем знакомстве, в учительской, она сказала мне:
— Я слышала, будто вы сочиняете историю села. Это очень интересно!
Я пожал плечами и ради первого знакомства объяснил ей, что никакой «истории» не пишу, а так, записываю кое-что для себя.
Ну, все равно! — продолжала она. — Я хотела, чтобы вы в своей истории записали, что мне ваше село очень понравилось. То есть не село, а сельское кладбище… Вы любите кладбища?
У меня мурашки пошли по телу. Думаю, что я даже с лица переменился.
— Вижу, что нет, не любите. — Лида снисходительно улыбнулась. — А я люблю. В первый же день, как приехала в Липяги, скука одолела ужасная. Вы поймете меня: я училась в Москве. А тут избенки, крытые соломой, керосиновая лампа… Отправилась я на кладбище. И поверите: как только увидала ваше кладбище, так мне лучше стало. Видно по всему, тут, в Липягах, уважают своих предков. Кладбище, как парк, все в зелени, огорожено. А то вот прошлым летом мы приехали с матерью к ней на родину, на Тамбовщину, так у них кладбище совсем запущенное…
Меня просто покоробило от всего этого. Хотя Лида была права: во всех соседних с Липягами деревнях кладбища неприглядные. Ни заборчика, ни деревца — унылая, голая, изрытая ямами пустошь… Не знаю, не помню сейчас, что я тогда ответил, но думаю, что она поняла: разговор этот мне неприятен. Будучи девицей интеллигентной и сообразительной, Лида извинилась передо мной и побежала на урок.
Это у меня, наверное, с фронта — не могу ни говорить о похоронах, ни видеть покойников. Столько друзей похоронил в войну, что, как увижу теперь похоронную процессию, неделю хожу сам не свой.
И на этот раз я ни за что не пошел бы. Но нельзя. Все село шло в похоронной процессии, от мала до велика. Шли убеленные сединой старики, шли молодые, шли бригадиры, конюхи, шли доярки, овощеводы.
Два последних дня в Липягах никто не работал. Небывалый случай встревожил все село.
Липяги за свою историю многое видывали. Случались пожары, когда за одну ночь сгорало полдеревни, бывали драки и убийства, но такого страшного случая старики не упомнят.
Два дня назад Липяги облетела весть: убиты колхозные сторожа Кузьма Лукин и Степан Горбань. Их трупы первым обнаружил бухгалтер. Придя утром в правление, он вошел в сенцы, и тут же, выбежав на улицу, заорал: «Украли! Деньги украли!» Бухгалтер не закричал даже о том, что людей убили. Он сразу же подумал о деньгах.
Многим показалось это странным. Но я вполне понимаю бухгалтера. За все время существования колхоза у него никогда не было разом столько денег. На счету, может, и были, а наличными в сумке — никогда.
Надо вам сказать, что колхоз наш не из видных в округе. Бедный колхоз. Но после того, как к нам пришел тридцатитысячник Иван Степанович Гришаев, дела у нас пошли на поправку. Этой осенью не только хлеба вдоволь дали, но и денег поднакопилось. По два рубля на трудодень пришлось.
Натурой — хлеб, картошку, капусту и другие там овощи — и раньше, случалось, выдавали. Но деньги… деньги наши мужики получали впервые. Представьте себе, сколько надежд и радостей было связано с предстоящей получкой!
И вдруг эти деньги украли. Все, до единой копейки…
Мешок с деньгами привезли в понедельник. Как у нас заведено, деньги в Госбанке быстро не получишь. Пока получали да пока везли, завечерело. А народ ждал весь день, особенно мужики. Мужикам хотелось «обмыть» получку.
Липяговцы не то что, скажем, хворостянские мужики, которые известны в округе как отъявленные пьяницы, но при случае наши тоже не дураки выпить. Выпить, спеть песню, покуражиться, чтобы все видели, — на это они мастаки. Мужики уговорили председателя, чтобы, несмотря на позднее время, деньги выдавали. Иван Степанович сказал кассирше:
— Выдайте, сколько успеете, а остальные раздадим завтра.
Кассирша выдавала бы всю ночь, но дома у нее маленькие ребята и корова не доена.
Она выдала деньги самым горластым мужикам, а бабенкам сказала, чтобы приходили завтра утром. Бабы, как всегда, пошумели-пошумели и разошлись. Кассирша бросила сумку с деньгами в несгораемый ящик, прилепила сургучную печать и побежала домой. Бухгалтер Никодимыч, бывший тут, забеспокоился. Так называемый сейф был старенький, квелый, склеенный кое-как электросваркой из миллиметрового железа. В нем хранились бланки расчетных книжек, отчетные ведомости, подушечки для штампов. Даже печать сюда не клали: председатель носил ее с собой в мешочке. А тем более деньги! Да еще такие большие деньги! Разве в таком сейфике их хранить?!
К тому же правленческий сторож Кузьма Лукин приставлен скорее для острастки. Сторож из него никудышный. Кузю пристроили в сторожа из жалости. Это был тихий, немощный мужичишка, который за всю свою жизнь и мухи-то не обидел. До войны Кузьма работал колхозным конюхом. Лошадей он любил, любил какой-то трогательной любовью. Ухаживал за ними, как за детьми. Он и ночевал на конюшне. В войну Кузя получил контузию; когда вернулся из госпиталя, у него тряслась правая рука, и он с трудом ходил. Ни к какой работе совсем стал неспособен. А семья большая: уйма ребят, жена, мать-старуха. Подумали-подумали: куда бы его определить? И поставили сторожем в правлении. Все равно охранять тут нечего, пусть посидит ночь у телефона, а ну как из района начальство позвонит?
Председателю-то невдомек, а бухгалтер забеспокоился. Никодимыч настоял, чтобы в помощь Кузе хоть на одну ночь был выделен второй сторож. Когда об этом сказали Ивану Степановичу, он усмехнулся. «Эка, какие деньги-то! — сказал он. — К тому же времена нынче другие. Капиталы людям не нужны». А все-таки послал за своим другом Степаном Горбанем. Степан — железнодорожник. У нас много таких — живут в Липягах, а служат на «железке». Степан недавно ушел, на пенсию. Делать ему нечего, и он уважил председателя.
Горбань согласился посидеть ночку вместе с Кузей, Наутро их обоих нашли убитыми…