Это прекрасная страна, если взглянуть на нее под правильным углом. В зависимости от того, куда смотришь, можно увидеть женщину на обочине дороги, она держит новорожденную девочку, завернутую в одеяльце небесно-голубого цвета. Мать покачивает бедрами, укрывает головку дочери ладонью. «Ты родилась, — думает женщина. — Потому что никто другой не пришел». На дороге никого, и мать начала напевать себе под нос.
Матери нет и тридцати, она прижимает к себе младенца, стоя на обочине неасфальтированной дороги в прекрасной стране, как вдруг двое мужчин с винтовками М16 наперевес выходят ей навстречу. Она попала на контрольно-пропускной пункт: ворота с колючей проволокой, вооруженные солдаты на входе. Позади матери в полях занялся огонь. Белое, словно лист бумаги, небо рассекала полоска дыма. У одного солдата черные волосы, у другого желтые усы, как шрам, оставленный солнечным светом. От их военной формы несет бензином. Винтовки раскачиваются из стороны в сторону, солдаты все ближе, затворы поблескивают в лучах полуденного солнца.
Мать, дочь, винтовка. Эта история всем известна, ее может пересказать любой. Избитый киношный прием, от которого можно было бы убежать, не будь он уже здесь, уже написан на бумаге.
Начался дождь; земля вокруг босых ног молодой матери покрылась красно-коричневыми вопросительными знаками, ее тело и есть вопрос. Белая блуза пропиталась по́том и прилипла к худым плечам. Трава вокруг незваной гостьи примята, будто сам Бог пригладил ее рукой, готовя себе место для восьмого дня творения. Она слышала, что это прекрасная страна, если у тебя в ней правильное положение.
Нет, конечно, это не Бог, а вертолет, «Хьюи»[14], хотя в каком-то смысле он тоже бог; лопасти так сильно разгоняют воздух, что в нескольких десятках метров качается серенькая камышовка[15], зацепившись за высокую траву, и не может сесть ровно.
Глаз новорожденной девочки заполняет вертолет в облаках, у нее лицо цвета персика, упавшего с ветки. На контрасте с чернильным черным наконец-то видна небесная синева одеяльца.
Где-то далеко в этой красивой стране, в глубине гаража, освещенного рядами флуоресцентных огней, вокруг стола собрались пятеро мужчин. Под ногами, обутыми в сандалии, лужи машинного масла без единого отражения. На краю стола в несколько рядов стоят стеклянные бутылки. За стеклом в электрическом свете мерцает водка, мужчины разговаривают и нетерпеливо подергивают локтями. Они умолкают, стоит кому-нибудь из них взглянуть на дверь. Она откроется в любой момент. Лампочка моргнула, но свет не погас.
Водку разлили по стопкам; на некоторых виднеется ржавая полоса: их хранили в металлических гильзах еще с прошлой войны. Тяжелые стопки со стуком опустились на стол, спирт, обжигая горло, упал в пустоту, придуманную жаждой.
Если я скажу: «женщина». Если скажу: «женщина согнулась в три погибели под этим искусственным ураганом», ты увидишь ее? Разглядишь со своего места? Заметишь ли, стоя всего в паре сантиметров, то есть лет, от этой страницы, как краешек одеяла бьется о ее ключицы, на виске возле левого глаза родинка; она щурится, глядя на солдат. Они подошли так близко, что стало ясно: это никакие не мужчины, а мальчишки. Сколько им? Восемнадцать? Двадцать? Слышишь, как гудит вертолет? Лопасти так громко разрывают воздух, что заглушают крик. В воздухе стоит горький запах дыма и чего-то еще, пропитанного потом и гарью; его резкий и едкий вкус доносится со стороны хижины. Оттуда, где несколько минут назад еще звучали человеческие голоса.
Девочка, прижав ухо к материнской груди, слушает — как будто подслушивает за дверью. С женщиной что-то происходит; начало, вернее, перестройка синтаксиса. Глаза закрыты, она ищет; ее язык — на краю фразы.
Зеленоватые вены на запястьях, парнишка вскидывает автомат, светлые волосы на его руках потемнели от пота. В гараже мужчины пьют и смеются, открывая щербатые рты, вместо зубов у них как будто игральные кости. Вот паренек, его губы изогнуты, белки зеленых глаз подернуты розовой пленкой. Это рядовой первого класса[16]. Мужчины готовы забывать; кое-у-кого на кончиках пальцев еще остался запах косметики жен. Парнишка быстро открывает и закрывает рот. Он задает вопрос или несколько вопросов, превращает воздух вокруг своих слов в погоду. Существует ли язык, чтобы описать выпадение из языка? Мелькнули зубы, палец на спусковом крючке, мальчишка говорит: «Не надо. Отойди».
Защитная нашивка на груди у солдатика обрамляет слово. Хотя женщина не умеет читать, она знает: это имя, которое ему дали его родители; нечто невесомое, что он пронесет через всю жизнь, как биение сердца. Она знает, что первая буква имени «К», как в названии рынка, куда она ходила два дня назад, Го-Конг; оно выведено гудящими неоновыми лампами при входе. Там она купила одеяльце для дочери. Покупка обошлась дороже, чем она была готова потратить; но, увидев ярко-голубую ткань среди серых и коричневых свертков, она подняла глаза к небу, хотя стемнело уже давно, и расплатилась, зная, что на еду денег больше нет. Небесно-голубой.
Открылась дверь, мужчины поставили стопки на стол, кое-кто сначала вытряхнул последние капли водки себе в рот. Сгорбленный седой человек ведет обезьянку размером с собаку, она на поводке и в ошейнике. Все молчат. Пять пар глаз следят за животным; пошатываясь, макака входит в комнату, ее рыжеватая шерсть пахнет алкоголем и экскрементами — все утро ее насильно пичкали водкой и морфием, держа в клетке.
Флуоресцентная лампа ровно гудит, как будто ей все это снится.
Женщина стояла на обочине неасфальтированной дороги и на убитом автоматным огнем языке умоляла разрешить ей пройти в деревню, где когда-то, столько десятилетий подряд, стоял ее дом. Это история о людях. Ее может рассказать любой. Расскажи, пожалуйста. Расскажешь, как дождь усилился, забарабанил по клавиатуре; из голубого одеяльца сделал черное?
Сила солдатского голоса оттолкнула гостью. Она дрожала, одна рука безвольно болталась, потом мать выпрямилась и прижала ребенка к груди.
Просто мать и ребенок. Как ты и я. Старая история.
Сутулый мужчина заводит обезьянку под стол и сует ее голову в отверстие в середине столешницы. Открывают еще одну бутылку водки. Крышка щелкает, все тянутся за стаканами.
Обезьяна привязана к балке под столом. Она рвется оттуда. Ее рот замотан кожаным ремнем, и ее визги звучат так, будто кто-то забрасывает удочку на середину пруда.
Увидев буквы на груди у мальчишки, женщина вспомнила, что у нее тоже есть имя. И это все, что их объединяет.
— Лан, — сказала она. — Tên tôi là Lan. Меня зовут Лан.
Лан значит «орхидея». Она сама себя так назвала, потому что при рождении ей не дали имени. Потому что мать звала ее Седьмой, под таким номером дочь появилась на свет вслед за братьями и сестрами.
Ей исполнилось семнадцать. Она сбежала из дома, не захотела жить с мужем, которого ей нашли родители, — в три раза старше ее. Тогда-то Лан и придумала себе имя. Ночью она заварила мужу чайник чая, добавила щепотку стеблей лотоса, чтобы ему крепче спалось, и стала ждать, когда стены хижины задрожат от храпа. Лан вышла в непроглядную ночь и пошла сквозь густые заросли все дальше и дальше.
Несколько часов спустя беглянка постучала в дверь дома, где жила ее мать.
— Седьмая, — сказала хозяйка, приоткрыв дверь. — Без мужа жена — кругом сирота. Ты это знаешь. Разве можно не знать? — И дверь закрылась, но прежде заскорузлые пальцы вложили в ладонь дочери пару жемчужных сережек. Бледное материнское лицо исчезло, щелкнул замок.
Сверчки кричали слишком громко, а Лан, спотыкаясь, брела от одного фонарного столба до другого, пока на рассвете за пятном тумана не показался город.
Торговец рисом заметил девушку в перепачканной землей ночной рубашке с разорванным воротником и протянул ей горку горячего риса на банановом листе. Лан рухнула на землю и стала уминать рис, не поднимая взгляда от травы между черными, как сажа, ступнями.
— Откуда ты? — спросил торговец рисом. — Что такая молодая девушка делает здесь в такую рань? Как тебя зовут?
Рот налился сочным звуком, сквозь прожеванный рис сформировался тон, потом возник гласный, протяжное «а-а-а» в слове «Лаан». Ни с того ни с сего ей пришло в голову слово «орхидея».
— Лан, — ответила девушка, зерна риса упали с ее губ, как крошки света. — Tên tôi là Lan[17].
Вокруг молодого солдата, матери и младенца росла сочная зелень, куда ни посмотри. Но что это за страна? Что за граница пролегла по этой земле, разделила и перекроила ее, а потом исчезла?
Матери у контрольно-пропускного пункта двадцать восемь; она родила дочь, которую спеленала в клочок синего неба, украденного у ясного дня.
Иногда по ночам, когда девочка засыпает, Лан смотрит в темноту и думает о другом мире, в котором женщина держит младенца на руках, стоя на обочине дороги, а в прозрачном воздухе висит полумесяц. В этом мире нет ни солдат, ни вертолетов, а молодая мать просто прогуливается теплым весенним вечером, тихонько говорит с дочерью, рассказывает ей историю о девушке, что сбежала от своей безликой юности и назвала себя в честь цветка, чей бутон раскрывается, как разорвавшийся снаряд.
Макаки — небольшие приматы, в Юго-Восточной Азии они живут повсеместно, поэтому на них и охотятся больше всего.
Седой поднял стакан, произнес тост и ухмыльнулся. Пять стопок поднялись в воздух навстречу его стакану, свет заиграл в каждой из них, потому что так положено. Стопки держат руками, которые вот-вот вскроют макаке череп скальпелем, как консервную банку. Мужчины едят мозг обезьяны, макая его в водку или зажевывая зубчиками чеснока с фарфоровой тарелки, а под столом тело корчится в конвульсиях. Удочку забрасывают снова и снова, а крючок все никак не коснется воды. Мужчины верят, что еда избавит их от импотенции, и чем сильнее мечется обезьяна, тем эффективнее лечение. Они едят ради своего будущего, ради сыновей и дочерей.