Лисид кивнул утвердительно.
— Теперь мы уже понимаем, кто такие друзья: наше рассуждение показывает нам, что это — хорошие люди.
— Да, это очень похоже на правду, — подтвердил Лисид.
— Мне тоже так кажется, — добавил я, — хотя кое-чем я и недоволен в сказанном: давай, во имя Зевса, посмотрим, что я подозреваю. Дружит ли подобный с подобным, насколько он ему подобен, и полезен ли такой человек другому, подобному ему человеку? Или лучше вот так: какую может принести пользу или вред любое подобное любому другому подобному, кои оно не принесло бы себе самому? Либо что оно может претерпеть, если не то, что и от самого себя? Как могут такие подобные люди тянуться друг к другу, если они не могут оказать друг другу никакой помощи? Возможно ли это?
— Нет, невозможно.
— Но может ли быть милым то, к чему нет тяготения?
— Ни в коем случае.
— Значит, подобный подобному — не друг. А хороший человек может быть другом хорошему в той мере, в какой он хорош, а не в той, в какой он ему подобен?
— Возможно.
— Далее, хороший человек, в той мере, в какой он хорош, не довлеет ли настолько же самому себе?
— Да, довлеет.
— Тот же, кто довлеет себе, ни в чем не нуждается по причине этого самодовления.
— Несомненно.
— А тот, кто ни в чем не нуждается, ни к чему и не тяготеет.
— Да, это так,
— Далее, кто не тяготеет к чему-то, тот и не любит.
— Конечно, нет.
— Тот же, кто не любит, — не друг.
— Ясно, что это так.
— Каким же образом — начнем с этого — могут быть хорошие люди друзьями хорошим, если они, будучи далеки друг от друга, не испытывают взаимного тяготения и довлеют самим себе, живя порознь, да и находясь вместе, не могут принести друг другу никакой пользы? И какое ухищрение может заставить таких людей высоко друг друга ценить?
— Да никакое, — отвечал Лисид.
— Ну а не ценя друг друга, они не могут быть и друзьями.
— Это правда.
— Вникни же, мой Лисид, насколько мы отклонились от истины. Пожалуй, мы находимся полностью в заблуждении.
— Как же это? — спросил он.
— Мне случилось некогда слышать от кого-то — сейчас я это припоминаю, — будто подобное подобному и хорошие хорошим в высшей степени враждебны[22]; при этом он ссылался в качестве свидетеля на Гесиода, сказавшего, что
Гончар гончара ненавидит, аэд не выносит аэда,
А нищего — нищий…[23]
И относительно всего остального он таким же образом утверждал, будто неизбежно, что, чем более одно подобно другому, тем более оба они исполнены взаимной неприязни, зависти и вражды, в то время как самое между собой несходное преисполнено дружбы[24]. Поэтому бедный неизбежно будет другом богатому, слабый — сильному, ибо они могут в таком случае рассчитывать на помощь, болезненный же человек будет другом врачу; и точно так же всякий несведущий человек будет любить и уважать сведущего. В еще более возвышенных выражениях он рассуждал о том, что подобное никак не бывает дружественно подобному, но дело обстоит прямо противоположным образом: величайшая дружба существует между крайними противоположностями. И каждый вожделеет именно к своей крайней противоположности, но не к своему подобию: сухое стремится к влажному, холодное — к горячему, горькое — к сладкому, острое — к тупому, пустота — к наполненности, а наполненность — к пустоте, и все прочее — таким же точно порядком[25]. Ведь противоположное питает противоположное, тогда как подобное не получает ничего от подобного. В самом деле, мой друг, говоря это, он показал себя весьма изысканным человеком: прекрасно ведь это сказано. А вам, — спросил я, — как нравится его речь?
— Очень нравится — в том виде, как мы ее сейчас слышим, — сказал Менексен.
— Итак, скажем мы, что противоположное в высшей степени дружественно противоположному?
— Да, конечно.
— Но, — возразил я, — не странно ли это, Менексен? Ведь тут же на нас, ликуя, набросятся все эти высокомудрые мужи — любители противоречий, вопрошая, не в высшей ли степени противоположны между собою вражда и дружба? И что мы им ответим? Быть может, необходимо признать, что здесь они правы?
— Да, это необходимо.
— Так что же, — спросят они, — враждебное дружественно дружественному или дружественное — враждебному?
— Ни то ни другое. — отвечал Менексен.
— А справедливое — несправедливому, скромное — невоздержному или благое — дурному дружественны?
— Нет, мне кажется, это неверно.
— Однако, — возразил я, — если что-либо бывает дружественным чему-то в силу крайней противоположности, необходимо и этим вещам быть дружественными?
— Необходимо.
— Следовательно, ни подобное подобному, ни противоположное противоположному не бывает дружественным.
— Похоже, что не бывает.
— Рассмотрим же еще вот что, дабы от нас впредь не утаилось, что дружественное поистине не имеет отношения ко всем этим вещам, но ни хорошее ни дурное не бывает дружественным хорошему[26].
— Что ты имеешь в виду? — спросил Менексен.
— Клянусь Зевсом, — отвечал я, — я и сам этого хорошенько не знаю, но испытываю настоящее головокружение из-за сложности рассуждения. Быть может, согласно древней поговорке, нам мило прелестное[27]: слова эти напоминают что-то легкое, гладкое, лоснящееся; возможно, поэтому-то они от нас всячески ускользают. Итак, я утверждаю, что благо прекрасно. Ты не согласен?
— Нет, согласен.
— Далее, я утверждаю как своего рода пророчество, что прекрасному и благому дружественно то, что и не хорошо и не дурно. Послушай же, к чему относится мое прорицание. Мне представляется, что существуют как бы неких три рода — хорошее, дурное и третье — ни хорошее ни дурное[28]. А ты как считаешь?
— Точно так же, — отвечал Менексен.
— И при этом ни хорошее хорошему, ни дурное дурному, ни хорошее дурному не бывают дружественными — это запрещает наше прежнее рассуждение. Таким образом, если что и бывает дружественным другому, то остается ни хорошее ни плохое в качестве дружественного либо хорошему, либо такому же, как оно само. Ведь плохому ничто не может быть дружественным.
— Это правда.
— Но и подобное не может быть дружественным подобному, как мы сказали недавно. Не так ли?
— Да.
— Значит, ни хорошее ни плохое не будет дружественным такому же, как оно само.
— Очевидно, нет.
— Таким образом, одно только то, что и не хорошо и не плохо, может оказаться дружественным хорошему.
— Похоже, что это неизбежно.
— Итак, мои мальчики, теперешнее рассуждение указало нам, по-видимому, прекрасный путь? — спросил я. — Если мы пожелаем представить себе здоровое тело, то поймем, что оно не нуждается ни во врачебном искусстве, ни в получении какой-либо пользы; оно довлеет себе, так что ни один здоровый человек не будет другом врачу: ведь он здоров. Не так ли?
— Именно так.
— А больной человек из-за своей болезни будет в нем нуждаться?
— Как же иначе?
— Ведь болезнь — это зло, врачебное же искусство — нечто полезное и благое.
— Да.
— Тело же само по себе — это ни благо ни зло.
— Правильно.
— А бывает оно вынуждено из-за своей болезни тянуться к врачебному искусству и его любить?
— Мне кажется, да.
— Следовательно, ни дурное ни хорошее становится дружественным хорошему из-за присутствующего в нем зла?
— Похоже, что так.
— Ясно, что оно становится дружественным хорошему раньше, чем оказывается плохим из-за наличного в нем зла. Ведь оно стремится к хорошему и дружески тянется к нему до того, как само станет плохим: мы же сказали, что дурное не может быть другом хорошему.
— Да, не может.
— Посмотрите же, что именно я утверждаю: некоторые вощи, говорю я, сами уподобляются тому, что в них присутствует, другие же нет. Например, если кто пожелает выкрасить некий предмет какой-нибудь краской, то краска эта будет присутствовать в том, что ею выкрашено.
— Конечно.
— В этом случае выкрашенный предмет будет иметь такой же цвет, как положенная на него краска?
— Я не совсем тебя понимаю, — молвил Менексен.
— Но я вот что имею в виду, — продолжал я. — Если кто-нибудь твои рыжие волосы покрасит белилами, станут они от этого белыми или лишь будут казаться такими?
— Будут казаться, — отвечал он.
— Но в них будет присутствовать белизна.
— Да.
— Однако от этого они ничуть не станут белыми, но, несмотря на присутствие белизны, окажутся ни белыми, ни черными.
— Это правда.
— Когда же, мой друг, старость выкрасит их в тот же цвет, они станут подобны тому, что к ним добавилось, — белыми от присутствия белизны.
— Как же иначе?
— Вот о том я тебя сейчас и спрашиваю: если к чему-то присоединится нечто, уподобится ли то, что получило данный признак, этому последнему? Или же это будет зависеть от способа, каким произошло это присоединение?
— Скорее именно так, — отвечал Менексен.
— Значит, и то, что ни плохо ни хорошо, иногда от присоединения плохого не становится плохим до поры до времени, а бывает, что и становится.
— Несомненно.
— И пока оно еще не стало плохим от присоединения плохого, присутствие этого последнего заставляет его стремиться к хорошему. То же, что делает его плохим, лишает его одновременно и такого стремления и любви к добру. Ибо оно уже не будет ни плохим ни хорошим, но оказывается плохим, а плохое не может быть, как мы видели, другом хорошему.
— Нет, не может.
— Поэтому мы должны сказать, что те, кто уже мудры, не стремятся более к мудрости, боги они или люди. Не стремятся к ней и те, кого крайнее невежество делает плохими людьми: ни один дурной и невежественный человек не тяготеет к мудрости. Остаются те, в ком хоть и гнездится это зло — невежество, однако не делает их совсем неразумными и невежественными: они еще понимают, что не знают того, что им неизвестно. Поэтому-т