– Если кое-чего не знать – ясное дело, никак не справиться, – с надменной улыбочкой подтвердил Ирбен.
Он шагал впереди, легко и почти бесшумно, словно кот, притом достаточно быстро: Гальяшу постоянно приходилось поторапливаться, чтобы поспеть за ним.
– А ты, само собой, знаешь?
– Само собой!
Вот и весь ответ. Гальяш даже хотел обидеться, но как-то забыл: слишком его захватила дорога меж темных вековых деревьев, и звездная ночь вокруг, и бледные капли светлячков в высокой траве, и волшебные огоньки, неторопливо кружащиеся над головой.
Странно было идти через дубраву в свете волшебных огней, на поиски заклятых сокровищ. Ирбен то и дело бросал пару-другую звонких слов на чужом языке Чуру, и тот шевелил ушами, даже согласно кивал. А после вдруг отрывисто тявкнул, заторопился и нежданно-негаданно, подпрыгнув, растаял в воздухе: был – и нет. Аукнулся только резкий лисий крик где-то в стороне, дальше и дальше, рассыпался эхом. Исчез.
И знакомая тропа тоже исчезла – впрочем, еще до того Гальяш перестал узнавать окрестности. Казалось бы, всю короткую жизнь прожил здесь, и по ягоды ходил, и коз пас, а теперь под августовскими звездами шел – и не мог признать ни молчаливые развесистые дубы, ни очертания холмов. Даже знакомые созвездия распадались, образовывали какие-то совсем новые, неизвестные, загадочные узоры. От этой внезапной новизны и неузнанности вокруг голова легонько кружилась.
Неясные тени, что двигались на границе кругов света, тревожили, и казалось, шагает следом кто-то еще – кто-то совсем уж жуткий, опасный. Гальяш испуганно косился через плечо, но никого за собой не видел и только почти бегом догнал безмятежного Ирбена.
– Ты, главное, не бойся, – ободрил тот негромко.
Гальяш хотел было фыркнуть и ответить, что ерунда это все, ничего он не боится, вот еще! Но не получилось: голос попросту застрял в горле. Вышло только слабо кивнуть.
Тем временем в тонких пальцах Ирбена появилась дудочка, с виду самая обычная: пастухи с такими стада водят, да и сам Гальяш, когда приглядывал за козами, иногда играл на такой. Они, плутая в траве, вышли к перекрестку под перекошенным дорожным столбом. Волшебные огни метались над дорогой, выхватывая из темноты густой малинник. Рядом, угукнув, тяжело снялся с темной еловой лапы грузный филин, мягко полетел прочь, задев мощным крылом один из огней. С потревоженной ветки посыпалась роса, и мелкие капли, поблескивая в зеленоватом свете, вспыхнули в хвое и траве россыпью бриллиантов.
И тогда Гальяш увидел. (Или, может, видел-то он все время, а только сейчас уразумел.) Ночь, и звезды, и кружение теней, и блики волшебных огней, и этот почти торжественный, по-своему праздничный путь по незнакомой тропе, и россыпь бриллиантов росы в высокой траве, которая не знала косы, – все это, пусть и тревожило сердце, смущало неизвестностью, было красивым.
Даже еще красивее под мрачной тенью тревоги.
Не потому ли эта красота отзывалась внутри полузнакомой – или полузабытой – песней?
И по какой-то причине тревожная красота эта бередила сердце. Гальяш чувствовал тонкую иголочку под ребрами слева. Даже, удивившись, приложил руку к груди, чтобы почувствовать, как испуганно бьется там жизнь. Может быть, грусть накатывала волнами потому, что в ощущении прекрасного жила, помимо удовольствия, еще и горечь – от осознания, что ночь, и звезды, и огни раньше или позже закончатся. Исчезнут.
– Я… я здесь никогда не был, – глухо сказал Гальяш, водя по крупному желтому песку носком сапога.
Сказал, просто чтобы не молчать; горечь поднималась в нем, словно вода в паводок, все выше и выше, сдавливала горло, и Гальяш боялся расплакаться, как маленький. Но Ирбен поглядел очень серьезно и наклонил голову в знак согласия.
– Просто мы не совсем «здесь», – ответил. – И… не очень «сейчас».
Гальяш кашлянул и зябко повел плечами. Он не особенно понимал, что бы это могло значить – не здесь и не сейчас, – но какое-то странное несоответствие чувствовал. Все вокруг как бы немного сопротивлялось его присутствию, выталкивало прочь, будто упругое течение.
– Смотри, – шепотом сказал Ирбен и кивнул куда-то вбок, легко коснувшись руки Гальяша.
Тот повернулся и увидел, как мелькнула в придорожных зарослях рыжая шерсть. Тяжело дыша, Чур вывалился на песчаную дорогу из темноты, деловито подбежал, неся что-то в пасти. Ирбен торопливо нагнулся к нему, вытащил из острых лисиных зубов несколько длинных стебельков. Улыбнулся и благодарно потрепал усталого зверя за ухо.
– Чур у нас молодец. – Ирбен показал Гальяшу блекло-голубой цветок. – Видишь? Вот это – жабер-трава, лучший помощник для тех, кто ищет сокровища! То что надо!
Надутый от важности Чур глухо тявкнул, вставив в разговор свое веское лисье слово – наверное, что-то вроде «можете не благодарить».
– Ага… – выдавил Гальяш. Он не понимал, как здесь пригодится какая-то там луговая травка, пусть даже и волшебная.
Ирбен с неимоверно уверенной миной сунул цветок жабер-травы Гальяшу в руки, а сам глубоко вдохнул и выдохнул.
И поднес пастушью дудочку к губам.
Вид у него стал очень сосредоточенным, взгляд полузакрытых глаз – неуловимым, но одновременно строгим. От всей его фигуры так и веяло строгостью и размеренностью, и все было неслучайным, уместным, выверенным и точным: движения пальцев, трепет ресниц и даже волны разбросанных по плечам кудрей.
Из этой строгости и размеренности рождалась музыка – как ни удивительно, вовсе не строгая и размеренная, а странная, дикая, дивная, как сама эта ночь, которая была не здесь и сейчас, а – никогда-и-нигде.
Гальяш не раз слышал, как поют пастушьи дудочки-жалейки: у кого-то лучше, у кого-то хуже, у кого-то – и вовсе так, что даже козы разбегаются с отчаянными испуганными криками. Да и сам Гальяш пробовал играть, хотя ничего хорошего ни разу не получалось: пальцы не слушались, мотив, что звучал внутри, перекручивался и распадался на некрасивые беспорядочные возгласы. Вот Гальяш и бросал дудочку, едва начав играть, хоть иной раз и любил приврать о своем умении.
Но здесь, на незнакомой ночной дороге под частыми звездами августа, пастушья дудочка звучала непривычно. Звучала как никогда. Тревожила и очаровывала одновременно, как и сам этот путь через ночь, с жуткими тенями на границе зеленоватого света, с волнующей неизвестностью впереди и чарами вокруг.
В музыке, в голосе дудочки, будто бы впервые услышанной, наверное, тоже были чары. Гальяш уловил это разумом, уловил как бы на втором дне сознания, поскольку часть его все еще была с музыкой, в музыке, в тонком и трогательно-печальном голосе дудочки. Или, может быть, как раз наоборот – музыка была в нем. Звучала, развертывалась. Вот голос дудочки спал, вызревая, как зерно, внутри Гальяша, а сейчас, когда кто-то счастливо угадал нужный мотив, – шевельнулся и ожил.
Понемногу оживал и цветок в руках Гальяша. Голубые лепестки, что успели поникнуть и потускнеть, расправлялись, как бы наливаясь жизненной силой музыки, набирали яркости, цвета. А после вспыхнули, будто ясная звезда о семи лучах.
– Ох!.. – только и мог вымолвить Гальяш, когда налитая светом звезда внезапно сорвалась с изогнутого стебелька и медленно-медленно, словно по воде, поплыла сквозь лес, сквозь ночь, окрашивая все вокруг призрачным голубым сиянием.
Гальяш, разинув рот, следил за этой звездочкой, медленно исчезающей в чаще, и поэтому даже не заметил, что музыка стихла, улеглась. Ирбену, который торопливо сунул умолкшую дудочку за пояс, пришлось несколько раз подтолкнуть младшего Котюбу, чтобы привести в сознание.
– Шевелись, ну, скорее! – поторопил Ирбен, указывая на голубую звезду. – Жабер-трава сейчас покажет сокровища!..
Двинулись следом – бегом, и Чур, отдуваясь и подпрыгивая, бежал первым, скалил белые зубы, как бы пытаясь ухватить цветок-звезду. А та все плыла и плыла, осторожно обходя деревья и валежник, обомшелые камни и колючие заросли. Иногда натыкалась на темные ветви, звякала недовольно, поворачивалась, отыскивая нужный путь. Иногда приостанавливалась, плавно покачиваясь в воздухе, словно прислушивалась к чему-то или раздумывала, и, немного поколебавшись, продолжала неторопливый полет.
Наверное, это продолжалось около часа, а то и два. Гальяш понемногу начал уставать, часто отирал рукавом старой куртки пот со лба и пытался отдышаться, пока цветок приостанавливался для своих коротких раздумий. Но тут впереди голубое сияние разгорелось ярче, затопляя ночной лес. Затявкал, засуетился, подпрыгивая от волнения, деловитый Чур.
Из самого сердца цветка в хвою под замшелым камнем точно молнией ударило – и на несколько мгновений земля в месте удара сделалась прозрачной, как лед.
Гальяш ясно разглядел: под камнем, на три четверти занесенным землей, глубоко между переплетенными корнями скрывается изъеденный ржавчиной котел, а содержимое его вспыхивает ало и горячо.
– И правда, сокровище!.. – обрадовался Гальяш и захлопал в ладоши.
Честно сказать, он в успехе их небольшого путешествия был не очень уверен, но теперь не верить собственным глазам было невозможно.
– Сокровище… – повторил Гальяш взволнованным шепотом.
Сияние жабер-травы понемногу угасало, а семь лепестков, один за другим, осыпались на землю – почерневшие, мертвые. Остались только волшебные огоньки, которые, возбужденно позванивая, стайкой вились над рыжей головой Ирбена.
– Ну да, вот тебе и сокровище, – подбоченившись, важно сказал Ирбен и смешно наморщил нос. – Что я говорил?!
Гальяш улыбнулся: Ирбен был тем еще задавакой. Не настолько, чтобы захотелось поссориться и поставить шишку-другую, но – достаточно.
– А лопата все-таки не помешала бы, – заметил Гальяш, смахнув с валуна пожелтевшую хвою.
Камень был холодный, липкий от росы и смолы, местами облепленный мхом. Гальяш нарочно смерил валун шагами и только присвистнул: огромный! Пусть даже место, где лежал котел, запомнилось ему хорошо, но сокровище было спрятано глубоко под землей, под тяжелым, как человеческая судьба, камнем, сдвинуть который, наверное, не удалось бы и десятерым взрослым мужчинам – не то что Ирбену и Гальяшу вдвоем.