Они миновали россыпь золота и скелет искателя сокровищ – ни то ни другое уже не привлекало их внимания. Гальяш только судорожно сжимал в кулаке тяжелую золотую монету с профилем князя Олельки, но о самом князе-основателе теперь не думал. Все мысли занимал только шелест чешуи по каменным плитам за спиной, и спокойное, уверенное шипение огромного хищника, и мерцание колец змеиного тела в подземном полумраке.
Ирбен взял пару выцветших огней на ладонь и поднес их к спутанным старым корням. Корни тут же налились зеленоватым светом, ожили, обвились, поскрипывая, вокруг Ирбена и Гальяша. Чур, тявкнув, торопливо вскочил Ирбену на руки – и с шорохами, с усталыми скрипами корни потянули их вверх, в сырость заброшенного подземного хода.
Змей, однако, не отставал – Гальяш видел, как постепенно выпрямляется вслед за ними огромное, кажется, почти бесконечное тело чудовища. Огненный цветок короны сиял совсем рядом, и почти так же ярко горели змеиные глаза, приближаясь в полумраке, наверстывая.
«Не бегите от нас, гости, не сбежите все равно», – шептала тьма, посмеиваясь.
У Гальяша от этого сладостного смешка тошнота подкатила к горлу. Но тут ожившие корни отхлынули, оставив их между стенами из ноздреватого камня. Пахло землей и сыростью, и еще, обнадеживающе, – лесной прелью и хвоей. Они с Ирбеном молча карабкались вверх один за другим, опасливо прислушиваясь к шипению неумолимой тьмы. А та заметно отстала и время от времени тяжело ворочалась, заставляя содрогаться давнюю каменную кладку. Змей, похоже, не обманывал: он действительно был велик – или, во всяком случае, великоват для потаенного хода, сделанного людьми.
Наконец подъем закончился, и Гальяш, подтянувшись на руках и тяжело перевалившись через край, упал в сырое ложе валуна, съежился там. Он тяжело дышал, все еще не вполне веря в свежий холодный воздух, и лесные шепоты, и дыхание ветра на разгоряченном лице.
Ирбен с Чуром на плечах вывалился следом. Лис соскочил на землю, а Ирбен перекатился на спину, раскинув руки и отдуваясь. Чур отпрыгнул, затявкал тревожно, а подземный ход выдохнул зловещее:
«Съесть!..»
Змеиное шипение, умноженное каменными стенами, и дрожь земли молниеносно заставили и Гальяша, и Ирбена вскочить. Уродливый змей никуда не делся и пусть с трудом, с усилием, но упрямо поднимался вверх, чтобы покрасоваться под звездным небом – и поужинать. Гальяш, который, честно говоря, надеялся, что чудовище просто не протиснется в лаз, с тревогой взглянул на Ирбена.
Но тот уже был спокоен, хотя все еще очень бледен. Подмигнул почти весело и достал из-за пояса дудочку-жалейку. От этой тонкой дудочки в руках Ирбена, от одного обещания музыки стало спокойно и у Гальяша на сердце. Будто появился надежный защитник, который не даст в обиду, заслонит и обязательно убережет от любой, даже самой страшной, напасти.
– Эй ты, змей-господин! – крикнул, приободрившись, Гальяш в нору. – Вот что: мы передумали. Мы тебе верим, слышишь?
«Съесть!» – яростно вскричала обманутая тьма и с последним усилием рванулась вперед.
Но Ирбен уже, как и прежде, с очень серьезным и сосредоточенным лицом, отчужденный, рассеянный, пробудил свою дудочку. И музыка развернулась, закружила, запела. Буря, играя, разметала ветви вековых деревьев и подхватила, потащила за собой угрюмый валун – так что волной взвилась хвоя, изогнулись нежные молодые елочки.
«Съесть!» – в последний раз вздохнула тьма, еще немного приблизившись.
Но, перекрывая гневный змеиный голос, громко ухнул, укладываясь на прежнее место, валун. Загудела земля вокруг, и слышно было, как с глухим стуком осыпаются потревоженные камни древней кладки. Старого хода в подземелье больше не было, и зловещая тьма впустую бесилась и без толку рвалась вверх глубоко под завалами, побежденная, обманутая, запечатанная песней.
Только тогда Гальяш шумно выдохнул, надув щеки, и сел прямо в черничник, утирая пот тыльной стороной ладони. Ирбен, заметно уставший, опустошенный, сунул дудочку за узорчатый пояс и присел рядом, вытянув ноги в щегольских высоких сапожках. Гальяш, по-прежнему дрожа от пережитого, смотрел на эти сапожки, перепачканные в глине, в паутине, во мху и невесть в чем еще, и думал весело, о себе и об Ирбене сразу: «Попадет!»
– Ну ты да-а-ал, – сказал тем временем Ирбен и тихонько засмеялся. – «Увидеть во всей красе», значит? Ха!..
– А сам-то! – Гальяш покачал головой и проговорил, намеренно меняя голос, чтобы хоть немного похоже было на Ирбена: – «Не корона делает повелителя повелителем»!
Они посмотрели друг на друга и рассмеялись, хватаясь за животы, – и толкали друг друга локтями, и передразнивали, и подтрунивали. Просто потому, что чванливое чудище застряло в подземелье под тяжелым валуном, а они выбрались и теперь могут сидеть под деревьями, и говорить, и смеяться. Чур, устроившись между ними, слушал, наставив уши, и то и дело тявкал, прибавляя собственные меткие замечания, не иначе.
– Это, наверное… – задумчиво говорил Ирбен, когда они немного отсмеялись, – это был Змеиный Царь. Мне о нем мастер когда-то рассказывал. Давно уже.
– Царь, значит?
– Ага. Повелитель всех гадов, так сказать. – Ирбен улыбнулся. – И сам гад порядочный. Не слишком умный, конечно, зато в короне.
Гальяш фыркнул и откинулся на спину. Звезды мягко светили из-за лохматых вершин темных сосен – странные, невиданные, огромные звезды, которые соединялись в незнакомые созвездия. Музыка, как и прежде, жила внутри, откликалась, перекатывалась звонким эхом. Гальяш, чуть прищурившись, пытался это слабое эхо подхватить, нанизать на ниточку мысли и поэтому едва слышал голос Ирбена, звонкий, как весенний ручей.
Ирбен говорил о змеях, которые осенью собираются в шествия – длинные-длинные. И ползут к своему Царю, покорные зову золотой короны, волшебного огненного цветка. И Змеиный Царь ведет своих подданных на зимний покой – в глубокие ямы, в темные норы у корней гор. Там его подданные, в чьих жилах холодная кровь, мирно застывают в сонном оцепенении на все время зимней стужи. А как только засияет солнце – сразу выползут греться на камнях, растекутся по знакомым тропам, сверкая влажной чешуей.
Слова сыпались, точно роса в траву. Гальяш был и росой, и сверкающими змеями, он плыл за течением слов, будто щепочка по волнам реки. И сливался с этой немолчной рекой музыки, сам становился ею.
А после почувствовал нестерпимый жар на лице – как будто от огненной короны Змеиного Царя. И с ужасом – неужели чудище вырвалось, ускользнуло, догнало?! – проснулся и резко сел, опираясь на руку.
Сидел, растрепанный и сонный, в примятой траве внутри каменного круга, и августовский полдень щедро сыпал солнце ему на голову. За кустарником, дальше и ниже по склону холма, подавали дребезжащие голоса козы, и кто-то совсем неумело пробовал дудочку – будто телега подпрыгивала на каменистой дороге.
Медный перстень сидел у Гальяша на пальце, а в кармане отыскалась тяжелая старинная монета с профилем полусказочного князя. От прохладного ветра по плечам прошла судорога. Гальяш плотнее завернулся в старую коротковатую курточку и поднялся на ноги, искренне недоумевая, как мог внезапно оказаться в летний полдень на холме за дубравой. Он немного недоверчиво, даже опасливо взглянул на камни древней прощи, но те стояли, облитые радостным солнечным светом. Каменные тела били в глаза нестерпимой белизной и – не звучали. Спали, наверное.
Гальяш, выждав еще немного, подобрал погасшую лампу с огарком и зашагал по тропинке вниз. Шел сначала медленно, словно сквозь воду, так как не был полностью уверен, что вокруг – реальность, а не слишком яркое сновидение. Но каждый шаг постепенно возвращал сознание, и сам Гальяш как бы становился все более и более вещественным, привязанным к своему худому долговязому телу, к проторенным тропинкам и с детства знакомой округе.
Но музыка все еще перекатывалась внутри, все еще жила, откликалась тяжестью в затылке. Хотелось сейчас же, не откладывая, взяться за дудочку, попробовать – не лягут ли пальцы как положено, не выльется ли то, что наполняет и радует, в звонком ее голосе? У Ирбена все получалось удивительно просто, легко, и Гальяшу тоже страшно хотелось такой легкости, хотелось точности и выверенности мысли, только – своей, собственной.
Пробираясь огородами, он заметил у ворот матушку, растрепанную и плачущую, и чуть ли не вприпрыжку, по-щенячьи радостно бросился к ней, будто не видел несколько месяцев. Госпожа Котюба, промокая глаза платочком, стояла в компании с парочкой соседок и дядькой Лавре́нем, косоватыми и лысым. Смятый обрывок их напряженного и, наверное, достаточно долгого разговора долетел до Гальяша вестником близкой грозы.
– …кровать пустая… ночь-полночь…
– Побегает и придет, – добродушно басил дядя Лаврень. – Дело-то молодое. А что? Побегает – да и придет. Молодое дело.
– Без внимания, они все без внимания! – шамкала, качая головой, старшая из соседок. – А вы чем гусей-то кормите, что такие жирные стали?..
Госпожа Котюба не ответила, так как взглянула влажными от недавних слез глазами поверх плеча старушки и увидела Гальяша. Тот от материнского взгляда прирос к земле у самых грядок с капустой и только коротко вздохнул – обреченно.
Попало ему как следует – давненько такого не было. Пару толчков в плечи и сдавленных ругательств досталось еще при соседях, а остальное, ясное дело, вылилось на Гальяша уже позже, за закрытой калиткой. Показалась и отцова подпруга, которая в мирные дни покоилась в расписном сундуке и была чем-то вроде последнего довода в любом споре. «Последний довод» пани Котюбы хорошо отразился у Гальяша на спине и на всем, что пониже.
– Манеру-то какую завел, паршивец! Таскается, видите ли, по ночам!..
Гальяш долго крепился, тщетно пытаясь объяснить, что вовсе и не манеру завел, и совсем даже нигде не таскается, а просто ищет сокровища, чтобы как раз таки матушке помочь. Госпожу Котюбу, однако, эта искренняя сыновняя забота не особенно растрогала.