– Помо-о-ощник вырос, да вы посмотрите только на него! Вот я тебе сама как помогу сейчас, больше не захочется небось!
Золотая монета ее нисколечко не убедила, рассказ о зловещем Змеином Царе и вовсе разозлил. Так что вывод госпожи Котюбы был неутешительный: Гальяш, болван этакий, взялся за старое и опять несет чушь и сказки свои глупые выдумывает. И вот как тут людям в глаза смотреть, как в городке показаться и на ярмарке торговать? Дали же боги сынишку! Не помогаешь – так хоть не мешай! И почему у всех людей дети как дети, а у нее?..
Здесь госпожа Котюба осеклась, тяжело села на свою кровать под лоскутным одеялом и заплакала. Подпругу из рук матушка так и не выпустила, и Гальяш, наученный горьким опытом, подозревал: она и плакать начала только потому, что устала ругаться, а когда немного передохнет – снова возьмется, пуще прежнего.
Так что, потирая избитую спину и морщась, Гальяш вышел во двор. Носил воду и рубил дрова, кормил коров и коз, убирал в птичнике и мел двор. Солнце постепенно опускалось, тени становились длиннее, густели, наливаясь прохладной синевой. Гальяш позевывал, время от времени умудряясь дремать с открытыми глазами, опираясь всем телом на метлу. Матушка стучала посудой, бойко поворачиваясь возле печи, то и дело проходила, мрачнее тучи, мимо сына в хлев или на огород. По тому, как угрожающе гремели тарелки, как резко хлопали двери в доме, ясно было, что матушка по-прежнему сердится.
Она окликнула Гальяша пару часов спустя – резко и полным именем, а не полудетским и нежным «Гальяшик». Вынесла на крыльцо молока и ломоть хлеба с маслом, а сама снова исчезла в доме. Гальяш поел стоя, так как сидеть оказалось немного неудобно. Он пил молоко и бездумно смотрел, как солнце, раскрасневшееся, будто зрелое яблоко, постепенно скрывается за темной дубравой. А за ней – отсюда, конечно, не видно, но можно додумать, дорисовать, вообразить – возносилась белая каменная корона на диком холме.
Потом, поставив пустую кружку у дверей, Гальяш снова лениво подметал двор, раздумывая, насколько сильно попало Ирбену за ночные приключения. Наверняка влетело как следует. Гальяш вздохнул. Виски ныли, и тело слушалось плохо, двигалось как бы нехотя, с напряжением, с усилием. Веки будто свинцом налились, так что приходилось, позевывая, тереть глаза кулаком.
Когда солнце село, он уже чуть не падал с ног, и матушка, которая, должно быть, как обычно, следила за ним из окошка, позвала Гальяша домой. Поставила на стол миску с тушеной капустой, сама села напротив. Ели молча. Гальяш, то и дело бросая на необычайно суровую госпожу Котюбу осторожные взгляды поверх ложки, никак не мог разгадать, до чего матушка в конце-то концов додумалась.
Она больше не расспрашивала, где Гальяш пропадал в ту ночь, – ни вечером, ни на следующее утро. Однако со двора его не выпускала, загружая обычной работой по хозяйству, а то и на ходу выдумывая новую. То надо бы разобрать вещи на чердаке, то вместе с дядей Лавренем перетаскать мешки с крупой в кладовую. То пора поправить забор, то дверца в козьем сарайчике стала на одном честном слове держаться. Гальяш послушно шел и делал, что матушка просила, чувствуя себя виноватым за ее слезы, – вот и увязал в работе на целый день. А вечером матушка запирала дверь на засов и садилась на скамью у самого входа вязать чулки или штопать одежду. Гальяша она заставляла сидеть рядом и по слогам читать ей что-нибудь из молитвенника или жизнеописания Святой Дару́ты – безусловно, поучительного, но вместе с тем до зевоты нудного.
А стоило заговорить с ней о сокровищах, о змеях и древнем золоте, о прекрасной и, несомненно, волшебной музыке, как матушка хмурилась и поджимала губы.
– Хватит уж дурить! – прибавляла сухо. – Почти взрослый как-никак.
Старинную золотую монету с профилем Олельки, правда, не выбросила, как грозила поначалу, а приберегла, завернув в платок. Видно, решила в ближайший базарный день показать кому-нибудь из знакомых перекупщиков. Гальяшу и его новым байкам госпожа Котюба конечно же нисколько не верила, но благородный блеск и увесистость металла вызвали у нее кое-какие подозрения. Так что монета покоилась, ожидая своего времени, в том самом расписном сундучке, который когда-то отец, тогда еще только жених, подарил матери. Там хранилось все для шитья, разные ленты да шпильки, праздничное ожерелье, которое после отцовой смерти матушка никогда не носила, да их со старшим Котюбой обручальные кольца – простые, тонкие, из дешевого золота. Иногда, когда Гальяш работал в огороде, в хлеву или кладовой, она вынимала эти кольца и, близоруко прищурившись, сравнивала с золотым блеском монеты.
Медный перстень с лисой Гальяш тоже – и неосмотрительно – показал матушке, а потому перстенек, как и монета, оказался спрятан в сундучке. Уважения перстеньку, однако, было оказано куда меньше, чем монете: госпожа Котюба, присмотревшись, узнала в металле самую обычную медь. Сын, правда, уверял, будто колечко вовсе не простое, а волшебное, что лис на нем шевелится. Но сама госпожа Котюба ничего такого не заметила. Поэтому подарок Ирбена валялся на дне сундучка, среди иголок, ниток и разрозненных пуговиц.
Из-за этого Гальяшу было особенно совестно. Сбежать из-под матушкиного присмотра, конечно, все равно вряд ли бы удалось, и в любом случае дело закончилось бы нагоняем. Плохо только, что подарок, сделанный от чистого сердца, так неуважительно бросают к безделушкам.
Единственная радость была – сесть среди грядок со старенькой пастушьей дудочкой да пытаться выжать из нее (и из себя) хоть что-то стоящее. Правда, рвения и упорства у Гальяша хватило, как обычно, на неделю. Может быть, с непривычки. Пальцы, как и раньше, не очень слушались, дудочка верещала дурным голосом, что твой боров. И все трепетное и удивительное, до сих пор, несмотря ни на что, живущее внутри, так и не находило выхода.
В итоге Гальяш совсем в себе разуверился, огорчился и снова забросил дудочку. Злился – отчасти на себя, неспособного к музыке дурачка, для которого легкость и настоящая красота недоступны. Мать замечала сыновнюю неприкаянность и плохо скрытое раздражение, потихоньку осеняла знаком светлых богов – и подкидывала еще работы: «Чтобы не думал лишнего».
Но вовсе ни о чем не думать не получалось, и ночью Гальяш подолгу лежал без сна, слушая, как тяжело дышит за дощатой стенкой усталая матушка.
Работая в огороде, за покосившейся оградой, Гальяш как-то заметил яркий рыжий мех – и даже, не удержавшись, окликнул Чура дрогнувшим от надежды голосом. Но лис исчез в зарослях, не обратив на окрик ни малейшего внимания, и вполне возможно, что это был вовсе не Чур, а какой-нибудь другой рыжий хищник, который случайно пробегал мимо.
Дня через три была большая ярмарка в Менце́, и забот стало еще больше: госпожа Котюба рассчитывала продать яиц, пуха и немного битой и живой птицы. Поэтому все три дня ушли на сборы и подсчеты, сколько товара лучше взять, чтобы расторговаться как следует. Надо было докупить кое-чего и домой, и список этого «кое-чего» выходил немаленький. Потому госпожа Котюба, бросив шитье, бегала за ворота договариваться с дядькой Лавренем, который обещал помочь. Пока они разговаривали, Гальяш, сунув нос в матушкин сундук, медный перстенек оттуда все-таки, покопавшись в катушках и лентах, вытащил. Вроде бы ничего плохого не сделал, всего лишь забрал свое, дареное, а все равно чувствовал себя вором и смотрел виновато, втягивал голову в плечи.
Повезло еще, что госпоже Котюбе в эти хлопотные дни ярмарочных приготовлений было не до него: делает сын, что поручено, – ну и ладно.
А Гальяшу с медным колечком за пазухой (на пальце носить не решался, чтобы не заметила зоркая матушка) стало как-то спокойнее. Он еще несколько раз замечал, как мелькает рыжий мех в зарослях около хутора. Либо это новая лисица вынюхивала подступы к птичнику, либо и вправду ворчливый Чур бродил неподалеку – то ли потихоньку следил, то ли просто торопился по своим лисьим делам. Почему-то чуть не до слез обидно было думать, что у Чура и Ирбена могут быть где-нибудь поблизости свои собственные дела – без участия Гальяша.
Чувствуя себя совсем одиноким и заброшенным, Гальяш умудрялся пропускать мимо ушей материнские ласковые просьбы, раздраженные приказы и даже сердитые окрики. Он спотыкался на ровном месте, слишком сосредоточенный на жалости к самому себе, и решительно ничего не мог удержать в руках – обязательно ронял на пол, задумываясь и лелея свою обиду. Мать сердилась, а после махнула рукой и занялась всей подготовкой к ярмарке сама. Гальяш за бестолковость был сослан на огород, где вымещал обиду на сорняках и хрустел свежей морковью, вытирая ее о рукав.
Время от времени он доставал заветный перстенек. Доставал, само собой, сначала воровато оглянувшись и убедившись, что госпожа Котюба занята скорым отъездом и оттого не может, как обычно, внимательно следить за сыном. Гальяш всматривался в тонкие линии на меди вокруг камешка, щурился и видел, как оживает, как движется маленький лис, закованный в металле. Значит, было все на самом деле, значит, все правда, не сон, не глупая стыдная выдумка.
От этого становилось немного легче: одно дело, когда тебя все вокруг зовут лжецом, и совсем другое, когда врешь самому себе.
И вот как раз накануне отъезда на ярмарку рыжий хвост снова мелькнул совсем близко – и Гальяш снова не выдержал. Торопливо надел перстенек, даже не отряхнув липкую черную землю с ладоней, повернул трижды и позвал отчаянным шепотом:
– Ирбен!..
Над грядками пронеслось дуновение свежего ветра, и коротко блеснуло белым откуда-то издали, от холмов за дубравами на западе. Ветер упругой волной облепил лицо, слепя глаза, и Гальяш, задохнувшись, закрылся рукавом. А когда отнял рукав от лица, то увидел перед собой не Ирбена, а взъерошенного и явно недовольного Чура. Лис скалил белые острые зубы и так сердито ворчал, что Гальяшу сразу стало неловко.
– Я просто… – заговорил он, стесняясь своего нелепого порыва и на ходу выдумывая хоть какое-нибудь оправдание. – Просто мы едем завтра в Менец, на ярмарку. Так я думал, может, Ирбену тоже хотелось бы…