Две проводницы сидели напротив начальника и смеялись. Третья стояла у дверей и тоже подхихикивала. Похоже, что они запивали курочку не только минералкой. Третья, увидев нас, вдруг зло сказала, что идет совещание и что нам необходимо подождать. Затем громко закрыла дверь перед нашими носами.
Ждали мы долго, и настроение, бывшее не ахти каким, совершенно испортилось, потому как нет ничего хуже – ждать и догонять. Наконец та, третья, явилась перед нашими очами и пригласила в апартаменты:
– Ефрем Михайлович, к вам тут…
Ефрем Михайлович прожевал что-то под нос и впился в нас черными бусинками. Федор опустил глаза, а я с трудом, но выдержал этот сверлящий взгляд.
– Что у вас?
Я ткнул локтем Федора – сам кашу заварил, сам и расхлебывай.
– Мы тут… это, сели в ваш поезд… без билета, – забормотал Федор.
– Что!!! КАК!!! Как посмели?!! В какой вагон сели!!!? Говорите немедленно, в какой вагон, я вас спрашиваю?!!! – забагровел начальник поезда.
– Во второй, кажись, – буркнул Толсторюпин.
– Немедленно вызовите ко мне бортпроводника второго вагона! – багровел все больше и больше Ефрем Михайлович.
– Да что вы, в самом деле? – вступил в разговор я. – Мы сами добровольно признались в том, что сели «зайцами» в поезд. Просим продать нам билеты, чтобы без проблем и недоразумений следовать дальше.
– Вам что тут – привокзальная касса? – губы-червяки зловеще извивались. – Вы немедленно будете оштрафованы!!! Вы… – в грудь набирается воздух и следом выстреливается длинная ругательная тирада, из которой я понял, что вся железнодорожная система страны рухнет, поезда остановятся, а тысячи, что там тысячи! – мильоны советских людей будут бороздить просторы нашей Родины с кошелками за спинами и пешком. И все из-за нас. Федор, на удивление, был спокоен. Он, конечно, опустил виновато голову, но ругачка шла ему на пользу. Видимо, Толсторюпина часто ругали и у него выработался иммунитет. Ты – начальник, я – дурак. А начальнику положено ругаться. Завтра я стану начальником и тебя начну ругать. А ты – терпи, потому что теперь ты – дурак.
– Да мы согласны заплатить штраф, – я остановил воспитательную экзекуцию.
– Ваши документы, голуби вы мои сизокрылые, – резко бросил Ефрем Михайлович.
Федя достал паспорт, а я – студенческий, в надежде, что и билет мне продадут со скидкой, и штраф тоже ополовинят. Уж не знаю, что собирались с нами сделать – бросить под колеса состава, повесить с мешками на голове на столбах у ближайшей станции, утопить в унитазе? – но Ефрема Михайловича от подобных репрессий остановила, видимо, запись в студенческом – «факультет журналистики». Тем не менее, он разом отмел все мои расчеты и озвучил сумму, которую мы должны заплатить – пятьдесят шесть рублей.
– Это как же так, почему? – искренне удивился Федор. Начальник поезда, сдерживая себя, разъяснил нам, несмышленым голубям сизокрылым, что сели мы в купейный вагон, а билет там стоит 14 рублей. Плюс штраф сто процентов. И все это умножается на два. Посеревший Федор вытащил пятидесятку, я расстался со своей пятеркой. Когда мы выгребали мелочь из карманов, чтобы набрать оставшийся рубль, появилась проводница из второго вагона.
– Вот вы где, козлы вонючие, – прошипела она так тихо, чтобы лишь мы услышали.
Ефрем Михайлович выписал нам какую-то бумажку, одну на двоих, а на вопрос – на какие места нам сесть – ответил, что на любые свободные. Мы с Федей перекурили это дело, он заметно повеселел и предложил вернуться во второй вагон, мы-де, теперь вполне легальные пассажиры.
– Не стоит нам этого делать, Федя, ой, не стоит – кожей чувствую.
– Да чего там, все нормально. Во втором вагоне у меня в купе чемодан остался.
Этот Вини Пух оставил чемодан! Значит, он ни на минуту не сомневался, что мы пойдем сдаваться, так как, если бы мы скрывались, переходя из вагона в вагон, неизвестно еще, смог бы он потом вызволить свой багаж или нет.
О, какой же нам прием оказали во втором вагоне! Звучали фанфары в виде отборной шестнадцатиэтажной брани, которой позавидовали бы старые морские волки и сантехники из шестого жэка! Салют был организован из всех вещей бедного Феди – в него летели его собственные трусы и рубашки, зубная паста и мыло, записная книжка и ручка, носки и сушеная рыба!.. Затем, изрядно погуляв по спине Федора и моей, прилетел сам чемодан, клацнув замочками как зубами, словно чернокожий крокодил.
– …козлы вонючие!!! – последнее, что мы услышали, перед тем как дверь второго вагона закрылась для нас… навсегда!
– Из всего, что она сказала, я понял, что ее лишили месячной премии, – прокомментировал я произошедшее.
Мы побрели побитыми собаками вдоль всего состава, так и не найдя приют не то чтобы в купейных, даже в плацкартных вагонах. Общие были переполнены, но мы нашли каждый по полуместу, притулились в неестественных позах и с нетерпением стали ждать, когда же Сарапул?
10.
-Значит, говоришь, тебя Олегом зовут, и ты – студент журфака? – переспросил Иван Григорьевич Бойко, разливая по граненым рюмкам прозрачную жидкость. На столе – картошка, хлеб и зеленый лук.
– Я «казенку», ну, водку, что в магазинах продают, называю «менделеевка», потому что великий ученый Менделеев нашел оптимальное сочетание воды и спирта – 40 градусов. Поэтому ее ошибочно считают водкой. Пусть считают, она, конечно, водка, но только один из ее видов. А испокон веков на Руси гнали водку разного калибра – от 25 градусов до 93! Почему оптимально – 40 градусов? Для желудка оптимально, для опьянения, для производства? Вот то-то и оно! Я свой оптимальный вариант выработал – 55 градусов. Настаиваю на кедровых орешках. Получается лекарство – высший класс! Да, да – лекарство хоть от чего. От головы, от сердца, от желудка, от ангины и гриппа. Попробуй – не пожалеешь. Давай-ка, за здоровье.
Мы чокнулись, выпили. Иван Григорьевич наклонился к столу, чтобы взять картофелину и лук. И тут я заметил на его лысине справа вмятину с пол-яйца величиной.
– Откуда это у вас?
– Война, – коротко объяснил он, – Балтика, Первый Ленинградский фронт, ранение, плен, побег, концлагерь, еще один концлагерь, еще один побег.
– Ух ты! Много же вы пережили! – восхитился я.
– Да уж, повидал немало, – усмехнулся он. – Я тебе потом расскажу, в другой раз, когда еще раз встретимся, времени побольше будет.
Иван Григорьевич, конечно, гостеприимный человек, но в такую глушь возвращаться по доброй воле и в здравом рассудке я не собирался больше никогда!
– Никогда не говори «никогда»! – вдруг произнес путевой обходчик, и я вздрогнул от неожиданности.
– Вы что, мысли читаете?
– Нет, нет. Мне их потом сами рассказывают, мысли свои. Да поймешь ты все со временем. Вот, например, я знаю, почему тебя с поезда ссадили. Потому что у тебя билет оказался в другую сторону – верно?
– Верно… – пролепетал я, ничегошеньки не понимая.
– А взял ты его, друг-товарищ, из пиджака. Так?
– Так…, а пиджак-то забыл! – спохватился я.
– Забыл, потому что он не твой.
– А чей? – неужели я кого-то по недоразумению оставил без билета?
– Олег, ты в этих… как их там… джинсах в заднем правом кармане смотрел?
– Чего? – все еще недоумевая, я полез в указанное место и… через мгновение держал в руке билет на поезд! Машинально я сунул руку в нагрудный карман рубашки и… достал еще один билет! Голова закружилась… Два билета на один поезд. Точнее, на два направления: «Москва-Чита» и «Чита-Москва».
– Ничего не понимаешь? – посочувствовал Иван Григорьевич. – Попробую тебе объяснить. Может, и успею за час.
– Почему за час? – вопросы росли в геометрической прогрессии.
– Через час будет проходить поезд дальнего следования – «Москва-Чита». Это тот же самый поезд, который ты недавно покинул. Он здесь не останавливается, но я тебе помогу – он притормозит на секунду. Достаточно, чтобы запрыгнуть в вагон.
– А если ни одна дверь не будет открыта? – я не врубался и от этого начинал нервничать.
– Ты же сам ее открыл? Не переживай насчет двери – все будет нормально, – успокаивал меня путевой обходчик. – Сейчас тебе все наглядно постараюсь показать.
Он снял с открытого книжного шкафа (он здесь был, причем забитый под самый потолок сотнями книг!) стопку бумаги, ножницы, клей и карандаш.
– Мемуарами балуюсь, – как бы оправдываясь, сказал он. – Но об этом тоже потом. Вот, смотри.
Иван Григорьевич взял лист бумаги и аккуратно отрезал ровную полоску шириной 2–3 сантиметра. Провел по отрезку карандашом туда и обратно, получилось две параллельных линии:
– Это железная дорога. ЖД. Рельсы идут туда и обратно. Уяснил, друг-товарищ? Здесь вот Москва, – он нарисовал кружок на одном конце полоски, – а здесь вот – Чита. – Другой кружок появился на противоположном конце. – Теперь смотри.
Иван Григорьевич сложил полоску вдоль длинной стороны пополам – полоска стала уже:
– Это еще не все, – кружок «Умелые руки» продолжался, полоска была склеена по своим концам, только при склеивании Иван Григорьевич перевернул один конец на 180 градусов, и кружочек Москвы оказался под кружочком Читы. – В школе это все проходят. Лист Мебиуса. Бесконечная железная дорога!
– Ну и что? – все равно я абсолютно ничего не понимал: школьный опыт никак не вязался с реальностью.
– И это еще не все, – торжественно заявил железнодорожник и проткнул получившийся Лист Мебиуса карандашом в двух местах – как бы по диаметру. – Вот. В этих местах образовалась… как бы это сказать… временно-пространственная яма. Черная дыра. Бермудский треугольник.
– Вы начитаны и эрудированны, и все же…
– Сорок тысяч томов прочитал. У меня есть для этого время.
– Не может быть! Если даже человек правильно организует свое время, освоит курсы скорочтения и посвятит этому всю свою жизнь, все равно он сможет прочитать от силы несколько тысяч книг.
– Это за одну жизнь.
– Вы хотите сказать, что прожили несколько жизней?