Угля у нас в то время не было, и печи топились кизяком. Все дети в деревне, а нас было человек десять, собирали кизяки. Вечером, до того как стадо возвращалось с пастбища, мы шли собирать лепешки, оставленные утром выгоняемыми на луга коровами. К вечеру лепешки были сухими, с завернутыми вверх краями.
Иногда, поднимая лепешку, пальцы попадали в невысохший навоз, но это нисколько нас не смущало. Запахи коровы, молока и свежеиспеченного хлеба на всю жизнь остались самыми родными. Как и пробудившееся в раннем детстве стремление к подвигу ради любимого человека.
ЧТО ДЕЛАТЬ, ЕСЛИ НА ТЕБЯ УПАДЕТ АТОМНАЯ БОМБА?
«Читать я научился в пять лет. Старшая сестра Ольга приносила мне газету. Газета называлась «Звездочка». По ней я и научился читать. Был у Ольги друг, с которым я познакомился, когда он вернулся из армии. У них с Ольгой были какие-то проблемы, которых я не понимал. Этот друг дал мне книжку с картинками. На каждой странице было по картинке и короткому сопроводительному тексту. На одной из страниц был нарисован большой гриб. С удивлением я прочитал, что этот «гриб» — взрыв атомной бомбы. На других картинках были нарисованы люди, которые прятались от этого взрыва. Мне хорошо запомнилась иллюстрация: за окном дома, вдали, над степью — «гриб» от взрыва атомной бомбы, а в комнате головой к окну лежит человек. Руки его прикрывают голову. Из сопроводительного текста мне стало ясно, что, если я увижу за окном «гриб» от взрыва атомной бомбы, мне нужно лечь под подоконником и закрыть голову руками. Помню, что я уже тогда засомневался, поможет ли это.
За свою жизнь я прочитал много книг, но первая мне запомнилась навсегда. Когда мне было лет двенадцать, а Андрею, моему старшему брату, соответственно, четырнадцать, мы жили в Казахстане. Мама работала стрелочницей. Иногда в ночные дежурства, особенно на дальний пост, который находился очень далеко в степи, она брала нас с собой, чтобы ей было не так страшно.
В одно из таких дежурств посреди ночи небо озарилось яркой вспышкой света. Мы выскочили из будки поста и стояли посреди казахстанской степи, рассматривая расширяющийся на половину неба огненный шар, который втягивал в себя, казалось, весь мир. Далеко в небе были видны огни самолета, сбросившего, наверное, где-то далеко над степью атомную бомбу. Только позже я узнал о моратории на испытания атомного оружия в воздухе. А тогда мы стояли и смотрели на это удивительное зрелище, которое длилось минут, может, пять или десять.
Этот огненный шар не был похож на «гриб» из моей первой книжки, и я не лег головой к окну в будке поста и не прикрыл голову руками.
КОНЬКИ
Немцы и другие бесправные строили дома на Алтае очень примитивным способом. В землю по периметру будущего дома вбивались колья или вкапывались столбы. Столбы изнутри скреплялись рейками или обрезками досок с пилорамы. Потом вставлялись пучки камыша. Камыш привозили с Кулундинского озера. Затем камыш прижимался снаружи рейками, и стены были готовы. По верху столбов клались поперечные балки, покрывавшиеся горбылем и толстым слоем камыша. Вся эта конструкция внутри разделялась на комнаты.
Первой со стороны улицы была спальня родителей. Потом кухня, потом шли сени, отделявшие жилую часть дома от сеновала и сарая. Так что зимой можно было проходить на сеновал и в сарай, не выходя из дому.
Со стороны двора к сеням пристраивалась небольшая прихожая, где стоял ларь с зерном и откуда топилась большая печь, в которую был вмонтирован огромный котел. В нем жарили ячмень и пшеницу для «кофе», который называли «припс», а также пережаривали мясо откормленной на зиму свиньи. Когда жарили пшеницу, то румяную, до кондиции кофе еще не дошедшую давали нам в качестве лакомства. На праздники в котле варили на всю общину борщ.
Все это сооружение из столбов, балок, реек и камыша обмазывалось глиной, смешанной с соломой и коровьим навозом, и дом был готов. Почти все дома в селе были такой постройки. Земляной пол выравнивался и также смазывался слоем глины, смешанной с навозом. Иногда пол покрывали толем. У нас в одной комнате на полу был толь, а в спальне моих родителей, она же и «зал», пол был глиняный. Раз в месяц или немного реже, в любом случае перед праздниками, пол «обновляли», и тогда во всем доме пахло свежим навозом и печеным. Эти запахи до сих пор ассоциируются у меня с ожиданием праздника, с чувством родного дома.
Покрытый толем пол кухни красили коричневой, так называемой половой, масляной краской. В кухне стояла плита, на которой готовили. Плиту летом топили соломой и полынью, а зимой — заготовленным летом кизяком. Из коровьего навоза, смешанного с соломой и половой, лепились брикеты, похожие на маленькие кирпичики. Их сушили на солнце и складывали в штабеля.
Однажды, когда родителей не было дома (они были в гостях в соседнем селе), из печки выкатился уголек и скатился с расстеленного перед топкой листа жести на толь. Толь, покрытый густым слоем краски, загорелся и сильно задымил. Весь дом наполнился едким дымом. Мы, дети, выскочили на улицу. Кто-то побежал к Реймерам, нашим родственникам, жившим неподалеку. Дядя Андрей прибежал и первым делом решил открыть кухонное окно, рама которого была забита гвоздями и покрашена голубой краской. Он пытался открыть окно то одним, то другим инструментом, но у него ничего не получалось. Тут ему под руку попались коньки, которые были у нас одни на всех. Пользуясь коньком как стамеской, он, наконец, открыл окно, влез в дом и потушил огонь.
Грустный, держал я в руках конек с отломанным концом. Все, теперь на этих коньках уже не покатаешься. Не помню, чтобы я переживал за дом. А вот то, что конек сломали, еще долго причиняло мне боль. Даже в Казахстане, куда мы переехали в 1957 году, когда уже гонял на своих собственных коньках, играл в хоккей на залитой водой из неисправной водопроводной колонки и обледенелой улице, я вспоминал о сломанном коньке с глубоким сожалением. Может быть, потому, что это была моя первая осознанная утрата.
Пол в кухне на следующий день покрыли новым толем и покрасили новой краской. Я не знал, что масляная краска сохнет долго и, сгорая от любопытства, вошел в новую кухню, оставив пыльные следы. Мать сердилась, а отец сказал: «Он же не нарочно. Оставь его. Это же только пол».
ЗИМА
Пурга. Это слово вызывало у жителей нашего села страх. Когда зимой начинался снегопад с ветром, то в первую очередь люди вспоминали тех, кто был в пути. Почти каждую зиму кто-нибудь, попав в пургу, замерзал в пути.
Зимой в соседние села люди ездили на конных санях или на санях, прицепленных к тракторам. Но даже тракторам в метель трудно было пробиться из одного села в другое. Зимними вечерами взрослые собирались за нашим круглым столом и рассказывали друг другу истории одна страшнее другой. Посреди стола стояла «семилинейная» лампа, освещавшая только лица, а углы комнаты оставлявшая в тени, что придавало рассказам особую таинственность и достоверность.
Я засыпал под этот полушепот рассказчика, и мне снились волки и заблудившиеся в пургу люди. Я часто не мог различить, что видел во сне, а что слышал от взрослых. Иногда я от этих снов посреди ночи просыпался и, слыша мерное дыхание родителей, успокаивался и вновь засыпал. Иногда я плакал, и мама брала меня на руки и успокаивала. Она подносила меня к замерзшему, покрытому чудесным узором окну и показывала на улицу: «Смотри, там никого нет». Я сначала пугался собственного отражения в окне. Снега намело до половины окна, и мне было странно видеть сугроб «изнутри».
Утром, когда пурга утихала, отовсюду слышался скрип шагов по плотному снегу, голоса людей, откапывавших двери домов, радостный лай собак, получивших, наконец, свободу бегать по улице. На Алтае двери в домах открывались вовнутрь, а не так, как обычно, наружу, чтобы можно было выйти из заметенного снегом дома.
После пурги весь мир менялся. Домов, как правило, не было видно, одни трубы торчали над снегом. Из труб поднимался прямо к небу голубой дым. Пахло свежим хлебом и специфическим запахом горящего кизяка. Поля походили на белую пустыню с белоснежными барханами. К вечеру они уже были исчерчены двойными полосками, следами, оставленными мышами, зайцами и лисами. Лесопосадка превращалась в крепостной вал, за которым где-то далеко был Китай.
От занесенного снегом сеновала в глубь огорода спускался огромный пологий сугроб, становившийся на несколько дней самым интересным местом. По этому сугробу можно было кататься на санях или просто скатываться в огород. Снег набивался в валенки и за ворот шубки. Когда уже становилось невмоготу, когда ноги мерзли от растаявшего в валенках снега или мама звала ужинать, игра прекращалась. Было жаль прерывать общение с зимой на долгий вечер и ночь. Я с детства воспринимал сон как напрасную, хоть и неизбежную, трату времени. Интересно, будет ли в вечности сон?
ШТУНДА
К нам в село приехал дядя Беккер. В комнате человек двадцать взрослых и пятьшесть детей. Что дядя Беккер рассказывает, я не понимаю. Говорит он очень долго. Я засыпаю под столом, среди ног и юбок. Просыпаюсь, а голос рассказчика все еще слышен. Выглядываю из-под стола. Вижу, что все слушают очень внимательно. Засыпаю у ног мамы. Просыпаюсь оттого, что все становятся на колени. Молятся долго. Я опять засыпаю. Просыпаюсь оттого, что все поют. Поют одну песню, вторую, третью... Я засыпаю. Просыпаюсь поздно утром. Дяди Беккера уже нет. Он уехал в другое село. Там тоже собирается «штунда».
Я проспал покаяние моих родителей, проспал их крещение и запоздалое венчание, которое проводили под покровом ночи. Принимало крещение и венчалось сразу двадцать пар. Папа, как только сам покаялся и принял крещение, стал помогать дяде Беккеру крестить других уверовавших. Так в Сереброполе возникла община братских меннонитов.