За изгородью буйно разросся куст грецкого ореха, что вырос из ядрышка, посаженного дядей Фаддеем, когда тот вернулся из Чехословакии. Куст этот каждую зиму вымерзает, но каждую весну снова выпускает молодые отростки с широченными темно-зелеными кленообразными листьями. Что-то в его характере есть от нашего мужицкого упорства. Наверно, поэтому его никто и не трогает — пусть и дальше борется с белорусскими холодами. Может, со временем и обживется, привыкнет.
Зашел в хату напиться воды. Мама, кляня нашего шкодливого кота, распутывала сброшенные им с печи напряденные льняные початки. В хате было душно. Из ушата, что стоял возле печи, в который только что отцедили несколько чугунов картошки, как из кратера вулкана, валил пар. На поду в сковороде шипели рыжие шкварки — готовилась заправа к капусте. Залаяла собака: на гумне остановился знакомый старьевщик Ходас — щедрый на всякие новости, посулы, советы.
Лошадь с ослабленной подпругой ловит, лениво двигая губами, разбросанные возле ворот сарая пучки сена. Между задними колесами телеги, как маятник, качается ведерко с колесной мазью. Телега завалена какими-то кулями, ящиками. А вот и сам Ходас: худой и сутулый, с лицом, похожим на вопросительный знак; на нем поношенный, какого-то непонятного цвета сюртук, перепоясанный старым ремнем, на пряжке надпись: «Gott mit uns».
Я все собираюсь спросить его, где он добыл этот военный трофей, но он всегда опережает меня встречным вопросом:
— Мать дома?
— Дома.
— Покупай, хозяйка…
— Купила б село, да грошей мало́!
Видно, сегодня запоздаем с обедом — пока женщины не сбудут всякое барахло и не купят себе иголок, мыла или какой-нибудь там платочек.
5 мая
Немного задремал в вагоне, но меня разбудил пронзительный паровозный гудок встречного поезда. Долго почему-то стояли на станции Вилейка. Может, что-нибудь случилось на железной дороге? Я вышел на перрон, чтобы взглянуть на домик Бутаров, у которых когда-то квартировал. Светало. Ничего за последние восемь лет не изменилось на этой привокзальной улице. Ко мне в купе подсел вилейский знакомый, торговец яйцами Сацункевич, с дружком. Разговорились. От него я узнал о смерти своей бывшей квартирохозяйки, о болезни старого Бутара, о том, что старший сын Бутара, Миколай, уехал в Варшаву, а младший, Вася, с которым я вместе учился в третьем и четвертом классах гимназии, работает на лесопильном заводе. Обязательно как-нибудь проведаю их. Последний раз я был у Бутаров в 1932 году, когда пешком шел из Вильно домой.
Хотелось мне расспросить Сацункевича о моих товарищах-вилейчанах: Миколае Гаврилюке, Люсе Волынец и других, но собеседник мой что-то очень уж быстро начал клевать носом, видно устал, пока устраивал свой багаж — тяжелые ящики с яйцами. Я всегда удивлялся оборотистости и ловкости этого человека — он издалека, нюхом чуял, где пахнет наживой, деньгами. Перед пасхой и радуницей он целыми днями просиживал над ящиками с яйцами, выбирая самые крепкие, чтоб потом продать их втридорога любителям яичных боев.
Зато его спутник — крупный торговец льном — и не думал ложиться спать. Обрадовавшись, что нашел в моем лице внимательного слушателя, он рассказывал и рассказывал о своих торговых делах, о громадных рынках по сбыту льна в Трутнове, Гандове, Лилле, Белфасте, куда он чуть ли не каждый год ездил заключать контракты с различными иностранными фирмами.
— Я, если б моя на то воля,— говорит он,— для поднятия благосостояния приказал бы крестьянам сеять только лен, лен и лен…
Лязгая буферами, тронулся наконец и наш поезд. За окном промелькнула островерхая крыша костела, белые высокие стены тюрьмы. А дальше — лес и заросшие мхом болота, лес и болота, лес и болота…
7 мая
Снова начались с утра до вечера мои бесконечные странствия по Вильно — по интересным страницам истории, архитектуры, поэзии.
С каждым годом этот город все больше и больше привлекает к себе туристов, я уже не говорю о толпах богомольцев, которые все лето, начиная с мая, тянутся и тянутся по дорогам к Острой Браме и Кальварии. Идут не только с Виленщины, Новогрудчины, Гродненщины, но и из Литвы, Латвии.
Сегодня я остановился возле группы деревенских женщин. Укрывшись от солнца в тени Святоянской звонницы, они о чем-то говорили с ксендзом.
Притворившись, что разглядываю в витрине магазина охотничьих и рыболовных принадлежностей чучела птиц, ружья, удочки, я краем уха прислушивался к их разговору.
— Так вы откуда будете?
— Из Мяделя,— ответила ксендзу старенькая бабулька.
— Пришли или приехали?
— Пришли… Как поправился мой внук Пилипка, дала обет — что ни год ходить в Вильно. Вот только ноги сбила, да и опухли…
— У вас же есть своя Кальвария…
— Так разве ж такая?.. Божечка ж мой, если б хоть где глаза ополоснуть, воды напиться,— говорит бабка и, обессилевшая, сняв с плеч котомку, садится на краю тротуара.
Мне хотелось подойти и спросить у бабки, из какой она деревни, как ее зовут, но к этой группе богомолок стали присоединяться другие. С Замковой улицы подъехали подводы, груженные крестами и иконами. Видно, тут был сборный пункт богомольцев с моей Мядельщины. На дощечках, привязанных к телегам и возкам, на которых по приказу полиции писали адреса хозяев, я прочитал — село Бояры… село Новоселки… село Купа… и даже две-три знакомые фамилии.
Построившись рядами, богомольцы пошли серединой улицы в направлении Кальварии.
Раскрыв молитвенники, они затянули молитву, которая вскоре задохнулась в жаре, шуме и грохоте «Арбонов», в черном траурном дыме, что оставляли за собой эти тяжелые швейцарские дизельные автобусы.
8 мая
Тревожные вести привез К. со своей Гродненщины. Рассказывал, как у них распоясались фашистские элементы, как они готовятся к «ночи длинных ножей».
И в Вильно эндекские пикетчики, вооруженные кастетами и палками, часто патрулируют возле еврейских лавочек и магазинов, уговаривают покупателей присоединиться к ним, не покупать у евреев, а только у поляков, у которых во всех витринах выставлены иконы «матки боской остробрамской». На Погулянке видел матку боску рядом с бутылками водки и вина, а в магазине галантереи — в окружении женского белья, чулок, бюстгальтеров. Но всех переплюнул владелец аптеки на улице Мицкевича, выставивший ее рядом с рекламой противозачаточных средств.
9 мая
До встречи с П. было еще много времени. Чтобы не обращать на себя внимания, я присоединился к какой-то похоронной процессии, которая направлялась к кладбищу Росса. Крутой тропкой я дошел до так называемой «Белорусской горки», где похоронены разные «деятели». На гранитных и мраморных плитах высечено: «Вечная память…», «Вечная слава…», «Всегда будем помнить…» Кому нужна эта «поэтичная» ложь? И все же надмогильные памятники подсказали мне тему; вернувшись домой, сразу за нее примусь.
У нас литературе придается величайшее значение, какого у других народов она уже давно не имеет: народ ищет в литературе ответы на все тревожащие его вопросы. У нас нет разницы между литературой и воззванием, литературой и забастовкой, литературой и демонстрацией, поэтому почти на всех политических процессах рядом с борцами за социальное и национальное освобождение на скамье подсудимых находится и наша западнобелорусская литература.
10 мая
Этими днями мне удалось побывать в музее Товарищества друзей науки. Я там впервые увидел картину Чюрлёниса «Буря». Над вздыбленными волнами моря — тяжелые тучи, напоминающие колокола. Кажется даже, что слышишь в зале их набатный гул. А сегодня попались мне репродукции картин Рушица: «Земля», «Баллада», «Весна», «Последний снег». Эти картины — фрагменты какой-то очень знакомой и близкой моему сердцу поэмы.
Встретился с Трофимом (Буткевичем), прочел ему несколько новых своих стихотворений и черновой набросок автобиографии, подготовленной для моего первого сборника. Даже и не верится, что может появиться на свет сборник моих стихов! Много мы с ним говорили о нашей западнобелорусской литературе. И хоть он несколько раз оговаривался, что литература — не его специальность, его меткие замечания и оценки удивляли меня своей глубиной. Сам он напоминает бережливого хозяина, который знает цену каждой вещи и ничему не даст пропасть зря. Я часто с ним не соглашаюсь, спорю. Иногда вижу, что он смеется над моей задиристостью, но так доброжелательно, что обидеться на него невозможно. Он много курит. Спокойно и рассудительно говорит:
— Переживаем очень сложные ситуации, и поэту необходимо быть политиком.
С наступлением сумерек мы с ним попрощались. Я пошел с Лю в кино.
Завтра, видно, поеду домой, чтоб забрать свои рукописи и кое-какие холостяцкие манатки. Только не знаю еще, где мне удастся обосноваться в Вильно. На Буковой — тесно: там живут какие-то рабочие с бойни. Да и Трофим не советует мне возвращаться на старую квартиру.
13 мая
Растерянность и траур среди всякого рода «ужедников» [8] в деревне, начиная с секвестраторов и полиции и кончая солтысами и стрельцами,— умер Пилсудскнй. Надо сказать, «дзядэк» [9] выбрал удачное время, чтоб умереть — уйти от ответственности за все, что натворил на этом свете.
Целый день я бороновал в поле. В сумерки появился М. Принес известие, что скоро прибудет литература, которую мы должны переправить дальше — на Нарочь Внешне М. похож на учителя: грузный, довольно прилично одет, в шляпе, портфель в руке. Даже дети в деревнях — рассказывал он со смехом — его приветствовали: «День добрый!»
Ночью пришел Кирилл Коробейник. Договорились, что он завтра поможет М. добраться до Новоселок.
15 мая
Почти с годовым опозданием Н. познакомил меня с материалами Первого съезда советских писателей БССР — с докладами Бронштейна, Климковича, Кучара. с некоторыми выступлениями участников съезда. Признаться, не со всеми их оценками я согласен. Но важно другое — какая в Советской Белоруссии растет большая, настоящая литература! Даже завидно. Ведь здесь у нас не только не у кого учиться, даже потягаться в охотку не с кем. Сегодня Западная Белоруссия — мешок, затянутый полицейской нагайкой, ксендзовскими четками и петлей пана Матиевского [10], в котором из-за отсутствия свежего воздуха гаснет всякий свет — даже лучина.