21 мая
Лучшие мои стихи всегда были большей неожиданностью для меня самого, чем для моих знакомых. Даже обидно, когда никто не верит, что творчество для меня — работа невероятно трудная. До сего времени мы разрабатывали только верхние пласты жизни, в них не много уже осталось самородков.
На моем пути множество перекрестков. И почти на каждом, как в той сказке, стоит камень и предостерегает: «Прямо пойдешь — жизни лишишься, налево пойдешь — коня потеряешь, направо пойдешь…» Возвращаться назад? Одиссей и то, мне кажется, не был таким одиноким: дома о нем помнил старый пес. Я не думаю, что горе и беда всегда будут повивальной бабкой поэзии. Просто пока они были неизменными ее спутниками.
Сегодня между нашими схоластами разгорелся спор: может ли истинный поэт писать по заказу. Камень, конечно, был брошен в наш огород. Но если художники и поэты творили по заказу королей, панов, магнатов, купцов, так почему же они не могут творить по заказу народа — единственно неподкупного, самого благородного и авторитетного заказчика?
В полдень пришел Д. Он попробовал было перевести мне несколько лирических стихотворений Семятыцкого. Но его подстрочники напоминают разрушенные землетрясением храмы, под руинами которых погибли и верующие, и сам Иегова.
Под вечер ходили на разведку к типографам Баевскому и Знамеровскому, хотя к последнему некоторые из наших товарищей относятся настороженно. Нам необходимо найти возможно более дешевую типографию для своей газеты.
Возле Замковой горы встретил Владека. Познакомился я с ним еще в виленском студенческом кружке по изучению эсперанто, куда мы вместе ходили, чтобы стать настоящими интернационалистами. Мы тогда считали, что национальные языки — преграда на пути к интернационализму: какой же ты к черту интернационалист, если признаешь только свой язык и заставляешь на нем говорить и других. В Вильно Владек приехал из Домбровского бассейна. Работал несколько лет в шахтах «Сатурн» и «Челядзь». Потом за работу в МОПРе был арестован. После освобождения из тюрьмы добрался на товарных поездах до Варшавы, где Стефания Шемплинская — ее у нас называли «Теткой» — раздобыла для него более приличную одежду и помогла перебраться в Вильно. Тут он с помощью Мажуца и Хвальки устроился на канализационных работах. Но и в Вильно он, видимо, не пришелся ко двору — его уже вызывали на Святоянскую и грозились посадить, если он не прекратит заниматься коммунистической пропагандой.
В те годы Владек был для меня фигурой экзотической: рабочий, настоящий шахтер. Ходил он немного сутулясь, словно всегда нес на плечах какой-то груз. Язык его — польский — отличался от того языка, на котором говорили на наших кресах [11] Некоторые слова я даже не понимал. Кроме польского он, как и большинство силезцев, знал еще и немецкий. В тюрьме выучил еврейский и украинский. А слоняясь по виленским рынкам, стал говорить по-белорусски и литовски.
…На Новогрудской ссорились две торговки:
— Ах, чтоб тебе детей чужих нянчить!
— Чтоб отсохли руки твои, что никому добра не сделали.
Сегодня Трофим познакомил меня с воззванием против нового государственного займа. С его помощью правительство намерено выжать из рабочих 200 миллионов злотых. И это в условиях лихорадочно растущей безработицы! Только зарегистрированных 500 тысяч безработных! А если учесть и так называемую «скрытую» безработицу и деревенских батраков, вероятно, число безработных будет значительно больше.
22 июня
Наверно, нигде, кроме предместий Вильно, нет такого количества тихих, глухих улочек и зелени садов и огородов, прячущихся среди пригорков и сосняков. Иные трудно даже найти, а найдя — выбраться из них. На Полоцкой познакомился с одним заядлым голубятником, который чуть ли не полдня не отпускал меня, пока не показал всего своего хозяйства и всех своих крылатых подопечных. На Завальной встретил целый обоз подвод с бочками, ушатами, маслобойками, ведерками. Даже не удержался, спросил, откуда все это везут.
— Из Куренца, из Костеневичей, Кривичей,— ответил один из возниц.
Я долго смотрел на эти возы, груженные стихами и поэмами моих родных околиц.
Как часто в поисках поэзии блуждал я по бездорожьям! А она вот только что проехала мимо на скрипучих крестьянских телегах, наполнив запахом смолы всю улицу.
24 июня
В кинотеатре железнодорожников неожиданно показали советскую хронику о славной эпопее «Челюскина»… Когда на экране появились руководители правительства и партии со Шмидтом и Горьким, в зале раздались аплодисменты. Я просидел два сеанса, чтобы только еще раз увидеть эти кадры.
На Погулянке настиг меня грозовой дождь, но он быстро кончился. Над городом вспыхнула радуга; прямо на глазах она начала наливаться яркими красками, концами клониться к земле; казалось, какой-то богатырь хотел согнуть ее в громадную арку и поставить на плечи гор — Трехкрестовой и Замковой.
25 июля
Наткнулся на биографию Якуба Ясинского — одного из руководителей Ноябрьского восстания, который погиб в окопах Праги под Варшавой 4 ноября 1794 года. Был он близким другом Т. Костюшко, писал стихи. Буйницкий обещал дать мне его произведения, изданные в 1869 году К. Войтицким. Король в свое время назначил награду тому, кто найдет автора знаменитого «Стихотворения в день скорби», осмелившегося сказать: «Пусть сгинут короли, пусть вольным будет свет».
В редакции «Белорусской летописи» среди корреспонденции интересное письмо Пигулевского о белорусских песнях, собранных в Латгалии С. Сахаровым.
А это статистика: сейчас в Польше издается около трехсот католических газет и журналов. Некоторые на них — «Пшеводник католицки», «Малы дзённик», «Рыцэж непоколянэй» — распространяются в сотнях тысяч экземпляров. Такими тиражами не может похвастаться ни одна из существующих газет. Правда, разные клерикальные католические организации и братства рассылают многим верующим свою прессу бесплатно. Даже моя хозяйка, православная, получает, хоть и не выписывала, «Рыцэж непоколянэй». Я иногда перелистываю этот журнал обскурантов. Не верится даже, что в век революционных сдвигов может издаваться нечто подобное.
У кино «Гелиос» купил «Чарнэ на бялым» — орган левого крыла санации. В этой газете часто можно найти очень интересные для нас материалы,— в наших изданиях цензура не пропустила бы их.
Сегодня два раза пришлось — от Антоколя до самой Волчьей лапы — перемерить ногами город. А сейчас, после всех встреч, мне нужны карандаш и тишина, да такая, чтоб не слышно было даже, как на черепичных крышах Вильно гаснет день, а в небе загораются звезды.
Пишу о «балаганчике», о том, как в 1932-1933 годах в Кареличах, Негневичах. Щорсах мы собирали деньги на МОПР. Ночь. Мороз. Несутся лошади с красной пятиконечной звездой. Останавливаемся возле хат, занесенных снегом: на мотивы колядных песен поем о гибели старого и рождении нового мира, призываем народ бороться за свою свободу. А назову я свое произведение «Каспар. Мельхиор. Бальтазар». Так звали королей, что первыми пришли за Вифлеемской звездой поклониться мифическому Христу. На коляды, чтобы отогнать нечистую силу, все правоверные католики на дверях и окнах пишут мелом первые буквы их имен — К. М. Б. Но это может означать и Комсомольская Молодежь Белоруссии.
Поэзия похожа на того сказочного орла, который, пока несет на себе своего героя, все время требует от него пищи. Герой к концу путешествия вынужден пожертвовать самим собой.
27 июля
Против влияний разного рода бесплодных модернизмов западнобелорусская литература получила надежную прививку, сделанную нашими «опекунами» с помощью каучуковых дубинок. Поэзия наша — тяжелая, как булыжник, вырванный из мостовой в час уличных боев, неблагозвучная, как стон или крик… Другой она сегодня и не может быть. Что до меня, так я интересовался и интересуюсь разными школами и направлениями, но опасаюсь, как бы не попасть на прокрустово ложе их теорий. Пока что меня спасает чувство главного направления, как старого коня чувство дороги.
29 июля
Целый день просидел в библиотеке имени Врублевских в отделении советики. С. дал мне несколько переведенных на польский язык стихотворений Элюара. Это было путешествие в еще одну незнакомую мне страну поэзии. Беда только, что я с опозданием открываю давно известные другим части света.
30 июля
На несколько дней приехал из Вильно домой. B полдень у меня было немного свободного времени, и я начал сбивать из березовых прутьев этажерку для книг, но вскоре пришлось бросить свое рукомесло — меня позвал : собирать рой, что был обнаружен на ели возле бани. Я побежал за лестницей. С роем удалось справиться довольно быстро: собрали его в деревянную кадочку и, плотно обвязав чистой скатеркой, отнесли в пуньку. Вечером, после захода солнца, переселим его в подготовленный отцом старый лежак. Пчелы у нас были давно. Но у деда они не особенно водились. Лучше пошло дело, когда ими занялся отец. Он умел за ними ухаживать, не боялся, если какая-нибудь пчелка его и ужалит. Правда, это редко случалось, пчелы знали его и не трогали.
Притащился сосед — Захарка Колбун. Возле Мяделя, по его словам, кто-то убил бешеного волка, за что ему выдали вознаграждение в 500 злотых, но за то, что он не имел разрешения на охоту, оштрафовали на еще большую сумму. Может, правда, а может, Захарка сам выдумал.
Записываю рассказ деда про солдата, обманувшего царя и пана.
…Служил один солдат из наших краев у царя. Когда он отслужил свой срок, царь у него спрашивает: «Что дать тебе, солдат, за верную службу?» — «Ничего мне не нужно,— отвечает тот,— дай мне только старое седло». Обрадовался царь, что солдат не просит у него ни денег, ни земли, ни богатой одежды, а только — старое седло. И тут же приказал выдать ему седло и за его подписью — соответствующий документ. Солдат поклонился царю и пошел домой. Вернувшись в свои края, пришел к пану, у которого служил когда-то батраком в маёнтке Старое Седло, показал ему царскую грамоту и говорит: «Иди, пан, куда хочешь, потому что маёнток этот мой и я теперь тут хозяин…» Вскочил пан, стал кричать, побежал к ксендзу, к сотнику, к судье. Но так ничего и не смог сделать. Пришлось ему отдать солдату свое Старое Седло…