Снова я зацепился за фольклор, как пьяный за порог.
Ужинали при свете лампы. Завтра с росой собираемся косить.
— Теперь уже можно выспаться,— говорит отец.— Ночи стали длиннее.
Он всегда встает первым и всем доказывает, что больше четырех-пяти часов спать не нужно, это только вредит здоровью. Мы уже и не оспариваем этой «истины»,— знаем, что его ничем не переубедишь.
5 августа
Владек Борисевич привел меня на Скопувку, где в доме № 5 разместилась редакция «Попросту». Он дал мне несколько экземпляров первого номера газеты, которая сегодня отмечает день своего рождения, и одолжил на несколько дней поэму Чеслава Милоша «О застывшем времени».
Наконец-то я купил себе за четырнадцать злотых «батевские« туфли. Как научиться ходить, чтобы не так быстро снашивать обувь?
6 августа
Вчера только к вечеру добрался до Константинова. В конце улицы остановился возле колодца и спросил женщин, у кого можно было бы переночевать.
Хозяева, к которым я попал на ночлег, оказались довольно гостеприимными и приветливыми людьми. Когда садились ужинать, они и меня пригласили за стол. Потом показали мне свои семейные альбомы. По фотографиям я понял, что это шляхетская семья. Почти на каждой были увековечены семейные торжества: свадьбы, крестины, первая исповедь, приезд ксендза, войта, лесничего, встреча в престольный праздник с родственниками, среди которых красовалась и сама хозяйка — еще довольно красивая женщина лет сорока. Ее грудной, хрипловатый голос очень был похож на голос популярной артистки И. Эйхлерувны из театра «Редут».
«Я люблю тебя, Иоан!» — Эйхлерувна произносила эти слова так, что у меня замирало сердце: в них было и признание в любви, и предчувствие трагической развязки... Прошли годы, а я все слышу ее голос. А может быть, просто все тогда воспринималось острей. Помню, как семилетним мальчиком я в первый раз в Москве попал в театр. Для меня ничего там не было условного. Театральный занавес открывал не только мир сцены, но и мир новых понятий, представлений, которые долго потом меня не покидали.
Я так задумался, просматривая фотографии, что не сразу понял, к кому обращается хозяин:
— А пан, видно, хорошо знает польский язык...
И стал расспрашивать меня про мядельскую и долгиновскую шляхту, с которой я почти совсем не был знаком. А он, черт, знал всех. Знал, кто с кем породнился, сколько у кого волок земли, сколько лошадей, коров. Я не удержался даже от того, чтобы не высказать ему свое восхищение и не удивиться живучести, казалось бы, давно отживших свои век кастовых традиций.
Спал я на сеновале. После города запах сена был таким пьянящим, что я сразу провалился в сон, как в бездонный колодец.
Утром меня разбудил веселый гудок шустрого паровозика. Он долго маневрировал на узкоколейке, долго кого-то окликал на переезде, но ему отзывалось только стоголосое эхо бора. Кустики лесного люпина на обочинах дороги были густо затканы паутиной. На них горело целое созвездие росинок — мелких и крупных, всех цветов и оттенков. А возле самого леса стоял дремучий, переплетшийся травостой, в него страшно даже было ступить. Темно-зеленой лентой километрами он тянулся вдоль большака.
Не доходя до Кобыльника, я остановился отдохнуть в старой корчме. Думал, может, найду подводу из Мяделя. Правда, встретил нескольких знакомых возниц, но они с пенькой и льном ехали в Вильно. Ну что ж, как-нибудь дотащимся до дома. Не в первый раз. Чтобы не сбить ноги, старался идти ровно, размеренно, но через какое-то время ловил себя на том, что иду «рысцой». Останавливался. Старался контролировать себя. Нет, наверно, никогда я не научусь возвращаться домой спокойным, медленным шагом…
В этот раз я мог и не идти пешком из Вильно. Деньги на билет у меня были. Но мне очень хотелось купить себе Шолохова, Третьякова и «Коричневую книгу» — книгу о поджоге фашистского рейхстага. Что ж, как говорится, дурная голова ногам покою не дает. Правда, приятно идти и чувствовать, что, сколько бы небосклонов ни смыкалось над дорогой, все они остаются за тобой! Кобыльник, рыбачьи села, Мядель, Новоселки, Триданы, Лукьяновичи, Березняки, Липава, Магдулина… Наконец замаячили и пильковские хутора, и крыша нашей хаты, издалека похожая на шалаш, потому что сам сруб еще скрывается за полосой яровых, за темной зеленью сливовых деревьев.
В тишине слышу скрип журавля. И сразу не терпится утолить дорожную жажду, напиться из домашнего, щербатого от времени, прикрепленного к шесту ведра. На изгороди сушится серое полотно. Это, видно, мама покрасила его в отваре толокнянки или в отстое ржавого железа, чтобы сшить нам будничную одежду. Единственным ее украшением будут самодельные мамины деревянные пуговицы. С частокола смотрят на меня обливные крынки. Смотрят и словно не узнают.
— Закрывай, Женя, ворота, чтоб телок не выскочил на гумно! — слышу звонкий голос сестры Милки, которой никак не удается загнать в хлев шустрого поджарого бычка.
Вот я и дома.
10 августа
Утром налетела сватковская полиция делать обыск. Перевернула все гумно, хату, чердак. Даже в закутах штыками истыкали кули соломы, прошлогодние озадки и мякину. Долго рылись в моих бумагах. Потом достали из ящика изъеденного шашелем хромого самодельного шкафа горстку цветных иконок, о существовании которых все уже давно забыли. Долго не могли разобрать размашистую надпись на Ветхом завете: «В молитвенную память от монаха Иосивалона, 1912 г., 1 августа». Что за странное имя? Этот Иосивалон, кажется, был дальним родственником моей бабки, она рассказывала, что он пешком ходил в Иерусалим. Среди клубков, бечевок, пуговиц лежал подаренный этим богомолом небольшой деревянный крестик «из святого кипарисового дерева».
Старики наши когда-то были очень набожными. Дед своей волей даже установил дома еще несколько праздничных дней. Только в войну, увидев все ее ужасы, и особенно после смерти тяжело контуженного на немецком фронте дяди Тихона он усомнился в справедливости бога и в самом существовании его. Это было заметно и по тому, как с каждым годом все более пустел красный угол в нашей хате, где когда-то был целый иконостас.
Почти до самого вечера полиция перетрясала все закуты. А найти ей удалось только вытертую, в заплатах дедову охотничью сумку, где была горстка пороха на десяток зарядов и несколько манков на птиц.
— А где ружье, старик?
— Было и ружье, да в войну его у меня забрали,— ответил дед, радуясь в душе, что не нашли его ружьишка.
Когда полиция уехала, дед пожалел, что пропал его рог для хранения пороха. И правда, рог этот был сделан им мастерски: прямой, отшлифованный, с красивым орнаментом и крышкой. Острый конец рога похож был на открытый клюв утки, из которого сыпался порох.
30 августа
По уши закопался в общественно-политическую прессу: «Белорусская нива», «Белорусское дело», «Наш голос», «Наше дело»… Делаю выписки. Может, когда-нибудь пригодятся. В Белорусском музее нашел громадные залежи материалов, необыкновенно интересных для писателя и историка.
Около биржи труда на улице Субач собралась нескончаемая очередь безработных. Я медленно прошел вдоль нее, присматриваясь, может, увижу знакомых с железной дороги, спиртового завода, маслобойной фабрики, где, я слышал, в последние дни уволили много рабочих. На другой стороне улицы крутилось несколько шпиков и полицейских. «Годами презрения» мы окрестили нашу эпоху — эпоху кризисов, человеческого унижения, бесправия, наступления фашизма… А может, это еще не самое худшее время? Какое название мы тогда дадим будущему — еще более мрачному? Не знаю, какое нас ждет будущее, но нашему прошлому и настоящему никто не станет завидовать.
В воротах плакала маленькая, замызганная девочка. Кто-то, наверно, ее обидел, а может, потеряла маму.
Почему-то этот плач долго звенел у меня в ушах, даже тогда, когда я очутился на шумной Большой улице, на забитой торговцами, суматошной Немецкой.
7 сентября
Зашел к своим знакомым в Новом Свете, а у них — свадьба. Кто-то из гостей притащил старый граммофон, и начались танцы. Жених — К. не так давно вышел из тюрьмы. Мы вместе с ним учились на курсах техников. Хороший парень. Невесту его я когда-то встречал в Новосветском кружке Товарищества белорусской школы, где она работала библиотекаршей. Я у нее получал Синклера, Барбюса, Роллана, новинки советской литературы. К. обещал передать мне несколько стихотворений, написанных нашими поэтами в Лукишках. Может быть и удастся где-нибудь напечатать, хотя они, по его словам, почти все крамольные.
Во вчерашнем номере «Курьера виленского» напечатана статья о выступлениях Я. Коласа, М. Климковича и А. Александровича на съезде советских писателей в Москве. Статья злобная. Видно, писал ее кто-то из санационных или хадекских [12] кругов, скрывшись под латинской буквой «Р», потому что сама газета до этого времени белорусскими делами почти совсем не интересовалась. И вдруг…
Поздно, опустевшими улицами возвращался на свою квартиру. Только на Колеевой под тенью старых тополей слонялись проститутки да у Острой Брамы попрошайничало несколько богомольцев. Бледный свет качающихся фонарей блуждал по их согнутым плечам, по молчаливым стенам костела, по рекламным афишам кино, среди которых выделялась безобразная маска «Франкенштейна». Ночь темная. В небе — редкие звезды, словно остальные склевали журавли, отлетая в теплые края. Вчера, когда был на Антоколе, неожиданно услышал их клекот. И не было человека, который бы не остановился и не проводил их прощальным взглядом.
15 сентября
Встретил Сашку Ходинского. Обрадовались друг другу, потому что давно не виделись. Он обосновался на Снеговой. Договорились, что на какое-то время я остановлюсь у него. Вечером я перенес свой багаж с Буковой на новую квартиру. Хозяйка притащила с чердака раскладушку. Отодвинув стол, будем ставить ее в нашей тесной проходной комнатке на ночь. Единственное окно упирается в красную черепичную крышу соседнего деревянного дома. С нашего второго этажа можно увидеть закопченные паровозным дымом привокзальные здания и даже часть перрона. Во дворе до поздней ночи — лай собак, сварливый голос дворничихи и перебранка пьяных.