Возле пуньки — сдвоенные следы зайца и лисицы, которая, видно, тут охотилась. Тишина. Только перестук дятлов в лесу да тихий шорох наших шагов. А идти все трудней и трудней. Местами ноги проваливаются в проталины, обрастают снегом и льдом и становятся тяжелыми, как колоды.
Усталые, притащились домой. Когда мать готовила ужин, я попросил ее, чтобы она пересказала мне польскую народную песню, что пели в ее родной деревне. Песня эта — диалог обманутой девушки и парня, который обещал, но не брал ее замуж,— видно, родилась в той католической среде, где бытовал своеобразный, густо заправленный белорусизмами, польский язык.
Записал несколько строф, больше не удалось — маму позвали в хлев, начала телиться корова. Я остался один в избе сторожить охваченный веселым пламенем чугунок с картошкой. Дрова были еловые — сухие, трескучие. Когда горят такие дрова, у нас говорят — не нужно никаких приправ,— в еде и так будет полно шкварок.
2 января
Был на наших пильковских хуторах. Захарка Колбун рассказывал, что в Мяделе он слышал по радио выступление Ботянского. Беда, что он ничего не понял из этого новогоднего выступления пана воеводы. Помнит только, что тот призывал: «Лицом к деревне».
— Что б это могло означать? Может, новые налоги?
Сватковская полиция, распространяет воспоминания Ф. Алехновича о Соловках. Хлопцы смеются, что автор поместил в этой книге две свои фотографии — одну соловецкую, другую виленскую — и что на первой он выглядит гораздо лучше. Книгу вскоре, даже не дочитав, искурили наши заядлые курильщики.
В Великом бору — полно заячьих следов. Снег не всюду еще прикрыл всходы ржи и запаханный люпин, вот и сбегаются сюда косоглазые полакомиться.
Ветер. Да такой, что на болоте звенит обледеневшая ракита.
7 января
Возле гумна, слышно, кто-то остановился. Приехал задубенский Иван — сын дяди Игната. Я помог ему распрячь коня и втянуть сани под поветь. Он замерз, едва отогрели. Когда мы ушли с ним спать в новую хату, он рассказал мне, что в Задубенье приезжал из Вильно Рыгор Ширма, прочитал им интересную лекцию о литературе и ее роли в общественной жизни. Слушателей набралось столько, что самая большая изба в селе не смогла всех вместить.
Мне хотелось его расспросить еще про работу их кружка ТБШ, и о школьных делах, и о бывшем путиловце М. Хотеновиче, но собеседник мой, утомленный дорогой, быстро уснул — по всей хате разнесся его мощный, переливистый храп.
8 января
С обедом сегодня запоздали. Ждали, пока дед с отцом вернутся с обхода. Отец ходил проверять, замерзло ли болото и можно ли добраться до стогов, чтобы начать вывозить сено из Неверовского; дед, как обычно, интересовался больше охотничьими делами. В Красновке он обошел зайца. Ночью через выгон (он видел свежие следы) прошли волки, но приманку, что возле бани, почему-то не тронули.
Наготовив на сеновале коровам трясянки, мы отправились на охоту. Собак не брали, чтобы не привлечь их лаем нежеланного свидетеля: и так хватало слежки лесников и всяких доброхотов.
Мне выпала неблагодарная роль загонщика. Только снег вытоптал, а зайца на стрельцов так и не удалось выгнать. По дороге домой с высоких осин, что у пастбища, согнал нескольких тетеревов. Полетели они на Бель. Следом за ними отлетела и вспугнутая внезапным дуновением ветерка вечерняя заря. Шумели сосны. Они все сильней и сильней раскачивали свои темные вершины, словно расчищали небо для вечерних звезд.
9 января
В Вильно открылся большой политический процесс так называемой «Левины акадэмицкей». На скамье подсудимых настоящий интернационал — поляки, белорусы, литовцы, еврей: Ендриховский [14], Штахельский, сестры Дэвицкие, Петрусевич, Околович, Смаль, Щакола, Урбанович, Друта, Лифшиц. Всех их обвиняют в принадлежности к КПЗБ. Официальные круги растерянно и с сожалением сетуют на то, что пропаганда с Востока начинает проникать в среду польской интеллигенции. Надо скорей ехать в Вильно, чтобы успеть на этот процесс.
Вчера было затмение луны. Но увидеть его не удалось — небо было пасмурным. Несколько раз мы выходили с дедом во двор — думали, распогодится.
Когда ветер стихал, слышно было, как где-то в Неверовском выли волки. До поздней ночи переписывал свои новые стихи, которые думаю отдать в «Нашу волю». Все еще не могу освободиться от разных литературных влияний. Кажется, Шатобриан говорил, что оригинальный писатель— не тот, кто никому не подражает, а тот, кому никто не сумеет подражать.
15 января
Дорога, дорога! Под скрипучее пенье полозьев я задремал. Проснулся только за Сватками, почувствовав, как мороз начинает хватать меня за ноги. От озерка почти до самого Городища шел или бежал за розвальнями. В бору догнал возниц из Габов, которые везли доски и шпалы. Некоторые из них узнали отца, стали расспрашивать, куда едет. Плотней закутавшись в тулуп, я зарылся в солому и, чтобы снова не уснуть, начал обдумывать свои виленские дела, встречи, планы, хотя последние так часто в моей жизни менялись, что о них не стоило думать.
Даже не заметил, как мы доехали до станции Кривичи. Привязали к вокзальной ограде своего Лысого и подбросили ему кошель с сеном. Решили, что отец не будет дожидаться моего отъезда — и время позднее, и конь может, испугавшись поезда, наделать беды. Попрощались. Вскоре холодная темень ночи поглотила коня и розвальни со сгорбленной фигурой отца, которому я столько в жизни стоил забот и который теперь один, я знаю, обеспокоенный, встревоженный, возвращается домой.
Вскинув на плечи мешок с домашними харчами, замерзший, я поплелся к темному зданию вокзала. Только за полчаса до прихода поезда там возле кассы зажигали лампу, а на перроне — два газовых фонаря. Я всегда любил присутствовать при этой операции, а потом вместе со знакомым железнодорожником ждать со стороны полустанка далекого паровозного гудка и грохота колес пассажирского состава.
А ветер все усиливался. Не знаю, как мой отец доберется в такую непогоду домой…
17 января
Хорошо, что успел вернуться в Вильно вовремя. На столе меня уже ожидало несколько писем, на которые нужно было срочно ответить. Да и без этого набралось много неотложных дел. Под вечер вручили еще и повестку, чтобы 20 января в 10 часов явился в городскую управу. Может, по делу, связанному с военной службой или получением паспорта?
Сегодня мы целый день работали с Павликом (Самуил Малько) над материалом для «Нашей воли».
Под вечер пришел Герасим (Николай Дворников). Принес кучу новостей из города, несколько корреспонденций и заметку о сезонных рабочих, выезжавших прошлым летом с Виленщины в Латвию,— их было более тридцати тысяч. Присел погреться у печки. Сказал, что целый день ничего не ел. Павлик наскреб в кармане 50 грошей и попросил Любину мать купить нам что-нибудь перекусить. А она умудрилась как-то на эти жалкие гроши устроить нам такой обед, какой давно уже никто из нас и не видел,— суп с хлебом, картошка с рубцом, чай!
Когда начало смеркаться, Герасим попрощался с нами. Мы подождали, пока он своей моряцкой, вразвалку, походкой не вышел за ворота, а потом двинулись и сами через сосняки старого кладбища. Хоть поздно уже было, но я успел еще попасть в кинотеатр «Пан» на прекрасный фильм Стернберга по роману Достоевского «Преступление и наказание», отмеченный международной премией в Венеции. Игра актеров произвела незабываемое впечатление.
Домой возвращался лабиринтом средневековых улочек, где жила преимущественно еврейская беднота. Каждый раз, когда заглядываю сюда, я спрашиваю себя: как и чем живут тут люди? Голая холодная мостовая, старые, заплесневевшие кирпичные дома, как чахоточные, стоят, задыхаясь без глотка свежего воздуха. В некоторых переулках даже тротуаров нет. Чтобы разминуться с извозчиком, нужно переждать в ближайших воротах, из-под которых и зимой и летом плывет в сток какая-то вонючая жижа.
18 января
Путрамент познакомил меня со своей соседкой по квартире, бывшей ученицей Коненкова, скульптором Леоной Щепанович. Когда мы вошли к ней, я сначала растерялся — где же сама хозяйка? Вся ее комната была заставлена чертями, водяными, лесовиками, ведьмами. Такого сборища разной нечисти не встретишь, наверно, и в повестях Гоголя. Все фигуры — в натуральный человеческий рост — вырезаны из дубовых пней, колод карельской березы, смолистых пней. И сама пани Леона Щепанович — седая, маленького роста женщина, с длинными жилистыми руками, широкими мужскими плечами и морщинистым лицом — чем-то была похожа на эти сказочные персонажи. Только глаза ее смотрели молодо и приветливо.
— Ну и соседство у тебя! Ночью они тебе не снятся? — спросил я Путрамента.
Я с интересом присматривался к этой женщине. Она когда-то училась вместе с Маяковским, была знакома с ним, а сейчас одиноко живет в своей мастерской на четвертом этаже в окружении чудищ — порождений какой-то болезненной фантазии, созданных ее талантливыми руками.
Поджидая Г., я долго стоял у пешеходного моста, который, словно танцовщица, застыл над бурливой Виленкой в раздумье: на какой берег лучше перепрыгнуть?
Захватил меня интересный ритм народной песни. 3аписываю. Может, когда-нибудь пригодится.
Но то чорт, не то хорт,
Не то цень ці спакмень...
Был на постоялом дворе, где встретил городецкого смолокура Лейбу. Он мне дал несколько адресом своих знакомых в Малиновке, Вытресках, Буде, Кривичах, по каким нужно будет послать «Нашу волю».
На улице слышен звон шараховок. За окном мерцают далекие звезды. Холод, который, кажется, идет от них, заставляет меня сильнее любить нашу, хоть еще и не оборудованиую для счастья, землю.
19 января
Газеты принесли известие о смерти нобелевского лауреата, последнего и самого выдающегося певца английского империализма Р. Д. Киплинга. Последнего, потому что уже приближается час захода солнца над его империей, над всем тем, чему он верно служил, словно колониальный солдат.