И. Забелин
ЛИСТЬЯ ЛОФИРЫАфриканские повести
М., Географгиз, 1963
Звезды всегда качались над мачтами кораблей.
Неподвижную землю с воздуха люди увидели недавно.
Ночь. Самолет летит над Африкой. Матово-черный, словно сгустившийся Атлантический океан. Белая, из разбитых волн, полоса наката. Застывшие, чуть желтоватые пески Сахары. И полная луна — светом ее залиты и океан, и суша, и оттого расстилающийся под нами мир кажется еще более скованным, безжизненным…
Это уже не первая ночь полета, не первый год странствий по земле. Были другие дни и ночи, и под крылом самолета плыли ровные, раскаленные казахстанские пустыни с неизгладимыми следами древних кочевий. Были сибирские города, широко раскинувшиеся по берегам рек. Были золотисто-коричневые льды в море Лаптевых, снизу подсвеченные отраженным в воде солнцем. Были буро-красные теснины Боомского ущелья и — на уровне глаз — голубые вершины Тянь-Шаня. И еще была земля Украины с незаплывшими рубцами окопов. И Шипкинский перевал с братскими могилами. И сожженное гетто Варшавы. И земля Голландии, погружающаяся в море…
И потому, что было много дней, ночей, стран, — я знаю: нет ничего обманчивее вида неподвижной земли с воздуха.
Путешествие первое
МАРОККО — ГВИНЕЯ
ГЛАВА ПЕРВАЯ
— «Мекнесская болезнь», — эти странные слова Батанов произносит на Внуковском аэродроме; вылет — в одиннадцать часов, а пока мы сидим на чемоданах и ждем своей очереди. — Помнишь, где находится Мекнес?
Перед вылетом в Африку я, естественно, читал книги о тех странах, в которых нам предстоит побывать, и знаю, что Мекнес — один из крупнейших внутренних городов Марокко с населением в сто восемьдесят тысяч человек. Но о «мекнесской болезни» мне ничего не приходилось слышать. Как всякий здоровый человек, я слабо разбираюсь в медицине, но думаю, что и специалисты-медики едва ли слышали о ней.
Я смотрю на Батанова и пытаюсь угадать, почему именно сейчас он вспомнил о «мекнесской болезни». Батанов сидит, упираясь локтями в колени, сплетя руки перед собой. Берет торчит у него из кармана теплого ратинового пальто, и белокурые волосы падают на лоб. В костюме Батанова нет ничего необычного, и все-таки что-то выдает в нем человека, много бывавшего за границей.
— А тут еще Агадирское землетрясение, — говорит он. — Больше тысячи человек погибло, по предварительным данным… Одна трагедия за другой.
Об Агадирском землетрясении, недавно случившемся в Марокко, я читал и поэтому спрашиваю о «мекнесской болезни».
— Это настоящая социальная трагедия, — говорит Батанов. — А суть дела вот в чем. В прошлом году среди беднейшего арабского населения Мекнеса вспыхнула непонятная болезнь, почти неизменно приводившая к полному или частичному параличу. Потом она и в другие города перекинулась, но название получила по Мекнесу.
Экспертиза установила, что болезнь вызывают дешевые сорта растительного масла, неожиданно поступившие в продажу; масло оказалось нечистым: в нем обнаружили значительную примесь минерального машинного масла…
В общем, выяснилась следующая история. На территории Марокко до сих пор находится несколько крупных американских военно-воздушных баз. Спекулянты-американцы, служившие на этих базах, загнали марокканским торговцам несколько цистерн машинного масла, а те подмешали его в растительное и пустили в продажу по сниженным ценам. В итоге пострадали почти исключительно бедняки. «Мекнесская болезнь» свалила примерно десять тысяч человек… Торговцев арестовали и будут судить.
По специальному закону «О преступлении против здоровья народа» их могут приговорить к смертной казни. А «мекнесскую болезнь» объявили национальным бедствием… Вот как будто и все..
Самолет отрывается от белого облака взвихренной снежной пыли, и земля, наклоняясь, медленно уходит вниз.
В этом, пожалуй, и заключается самое фантастическое, — в том, что полет в Африку начался. Особенно, если учесть, что мечта о «Черном континенте» не дает вам покоя лет тридцать, с раннего детства, и вы помните, как крохотным малышом выпрашивали у родителей деньги на мятные лепешки: известно, в Африке жарко, и мятные лепешки — самая необходимая там штука.
И если подростком вы мечтали посвятить свою жизнь борьбе за освобождение африканцев и писали на эту тему патетические, но никуда не годные вирши. И если вы натуралист, и при мысли о ярких тропических бабочках и бесконечных влажных джунглях сердце ваше начинает подскакивать до ключицы.
У Батанова дорога в Африку оказалась куда прямее, чем у меня. Вот и сейчас он продолжает что-то рассказывать про Париж, Касабланку, Рабат, где ему довелось работать.
Моторы гудят ровно, густо и слышно плохо. Но я и не хочу ничего больше слушать. Много читано, много слышано. Теперь меня интересует лишь то, что увижу своими глазами. В Марокко, в Сенегале, в Гвинейской Республике…
Батанов берет у меня бинокль и долго смотрит вниз, на заснеженные равнины.
— Лес — словно сожженный, — говорит он. — Словно война его навсегда опалила.
Батанов возвращает бинокль и, не глядя, на меня, говорит:
— Сколько лет прошло! Даже не верится…
Девятнадцать. Девятнадцать лет прошло с тех пор, как мы познакомились с ним в теплушке эшелона, увозившего нас, детей, осенью 1941 года из Москвы в Сибирь, в эвакуацию. Мы жили потом в одной деревне. И вместе работали. Землекопами. Лесорубами. Рабочими на элеваторе. Пастухами. Возчиками. Чистили свинарники. Скирдовали. Сгребали сено. Веяли зерно. Молотили — и на комбайнах, и цепами. И голодали. И жили думами о фронте.
И не подозревали, что каждый хранил в глубине души мечту об Африке.
…Много времени минуло с тех пор, много дорог было пройдено. Меня, географа, они уводили в Сибирь, в Арктику, на Дальний Восток, в Центральную Азию. И ни разу не приближали к берегам Африки. И все-таки я знал, что — пусть через Сибирь — я иду к Африке, и однажды дорога моя круто повернет на юг…
ГЛАВА ВТОРАЯ
— Нан плюс ультра, — говорит Батанов. — Ты помнишь, что это такое?
Помню. В переводе — «Не дальше». Так некогда именовался мыс на северо-западном побережье Африки. Грозным окриком звучало название мыса для мореплавателей, пытавшихся вести каравеллы на юг. «Не дальше!» Это сейчас просто рассуждать о догматике древних авторов, о суевериях, породивших устрашающее название. А несколько столетий назад… Впрочем, каждый волен судить по собственному опыту, как трудно преодолевать невидимый рубеж — «Не дальше!», — ежели обнаруживаешь его на пути своей мысли или своего дела… Там, у берегов Африки, этот рубеж давно пройден, и ныне даже историки не знают точно, какой мыс назывался «Нан плюс ультра». Но история человеческого прогресса — разве не сводится она к постоянному штурму преград, на которых явственно обозначено: «Не дальше!»?
Я думаю об этом под гул моторов лайнера авиакомпании «Эр Франс», летящего из Парижа в Касабланку, и скорее чувствую, чем улавливаю, связь этих мыслей с давними моими размышлениями о современной Африке, о судьбах ее народов и племен. Наверное, я понял бы, в чем дело, если бы не был взволнован тем немаловажным обстоятельством, что лишь облачная пелена отделяет меня сейчас от Африки, и в любую минуту я могу увидеть ее землю, ее реки, ее скалы…
Удивительно, с какой обыкновенностью совершается все долгожданное. Вот и на самом деле развеялись облака, и внизу, с левого борта, появился матово-зеленый океан и невысокий, но крутой берег Африки, за которым начинались ее зеленые равнины… Я прижимаюсь лбом к холодному стеклу иллюминатора и не соглашаюсь подпустить к нему Батанова: он все это уже видел, видел реку Уэд-Себу, негустую сеть каналов, прямоугольные ограды из колючих кустарников вокруг полей, дома в кольце зелени, дороги, аэродромы, отнесенные подальше от селений…
— Скоро Рабат, — говорит Батанов. — Как увидишь внизу лес — значит, скоро Рабат.
Колеса лайнера мягко коснулись бетонированной дорожки аэродрома. Бег самолета замедляется, и наконец летчики выруливают к белому зданию аэропорта.
И вот земля Африки под ногами. Я легонько стукаю каблуком по буро-желтому грунту. На глаз — такая же земля и у нас под Москвой. А красноногий аист, расхаживающий по краю аэродромного поля, мог бы так же расхаживать где-нибудь в Бучанке под Киевом. И лимонная сурепка ничем не отличается от той, которую когда-то пололи мы с Батановым на полях колхоза «Красный партизан», которую заваливали черными пластами, перепахивая пар. И ветер холодный, как у нас весной… Возникает ощущение обыкновенной Африки, и в первое мгновение оно разочаровывает. Но ненадолго, потому что приходит другое ощущение — родства, близости этой земли с той, по которой всю жизнь ходишь ты и ходили твои бесконечные предки.
В здании аэропорта на столе лежит рабатская газета «Авангард» со статьей о землетрясении, разрушившем город Агадир. Вот почему распластались на рабатском аэродроме двухфюзеляжные санитарные самолеты с белыми крестами на черных крыльях… Еще неделю с небольшим Агадир стоял там, где отроги Высокого Атласа упираются в синий Атлантический океан; «стоял», потому что, судя по фотографиям, город почти целиком разрушен.
Я не успеваю прочитать статью — нужно идти оформлять паспорта.
Батанов, оказывается, внимательнее меня просмотрел газеты.
— Количество погибших при землетрясении превышает, как будто, пять тысяч человек, — говорит он мне, — Боюсь, что это далеко не полная цифра. По официальным данным, арабская часть города разрушена на девяносто процентов, а так называемый Новый город, европейская часть, — на семьдесят… А жило в Агадире около пятидесяти тысяч человек…
Наконец с формальностями покончено. Просят садиться в самолет.
Чья-то рука ложится мне на плечо. Я оглядываюсь.