базара, вдоль забора сидят в маленьких палаточках писцы — народ неграмотен, и, как и в средние века, у них нет недостатка в клиентах. Брадобреи, наоборот, выбирают места побойчее, и крохотные островки их открытых цирюлен омывают нескончаемые людские потоки… Владельцы швейных машин, портняжки, тут же обшивают посетителей рынка, принимают заказы… Искусный толкователь Корана — старый, в белой нарядной чалме — собрал вокруг себя большую толпу; круг широк, и он неутомимо носится по нему, что-то выкрикивает, то склоняясь к сидящим на земле детям, то обращаясь к стоящим позади взрослым; он не только убеждает словами, он еще играет, как опытный артист… А рядом еще толпа, и над людьми поднимаются клубы пыли — под звуки каких-то струнных инструментов лихие плясуны выбивают дробь… В центре маленьких кружков вы можете увидеть знахарей с зелеными варанами на веревочках. Вараны медлительны, ленивы, шелушащаяся шкура складками висит на них… Но зато вараны умные — они знают, какое снадобье нужно подошедшему к знахарю больному, и, повинуясь гортанному окрику хозяина, энергичному подергиванию веревки, они в конце концов «показывают» на какой-нибудь из мешочков, лежащих перед знахарем.
Шум. Гам. Теснота. Пыль. Звон медных колокольцев — это черные худые водоносы неутомимо бродят по базару… Мир, который кажется сошедшим со страниц исторических романов. Но это не только история, это и сегодняшний день. О нем напоминают белые, розовые, голубоватые паранджи, сделанные не из конского волоса, как некогда, а из легких полупрозрачных тканей. О нем напоминают ряды модных остроносых туфель на тончайших каблуках и нейлоновое белье, разложенное на земле. О нем напоминают, наконец, самолеты, пролетающие над древним арабским рынком…
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Традиционный мусульманский мир — он во многом схож и в Африке, и в Азии, и за несколько лет до прилета в Марокко я уже совершил, не выходя из кабинета, путешествие по мусульманским странам вместе… с известным путешественником прошлого века Чоканом Валихановым, тайно пробравшимся из Сибири в Кашгар. Я уже писал об узких торговых улицах, прикрытых от солнца тростниковыми циновками, о базарах, муллах, о мечетях с минаретами.
Теперь все это было у меня перед глазами, и мне хотелось не только запомнить увиденное, но и сфотографировать. Но нас предупредили, что сейчас, в дни рамадана, когда днем нельзя ни есть, ни пить, люди измождены, раздражительны, вспыльчивы и вид наведенного на них объектива будет им вдвойне неприятен. Рамадан отрицательно сказывается и на их работоспособности. Не случайно президент Туниса Хабиб Бургиба пошел на конфликт с религией и призвал рабочих не соблюдать рамадан. Он заявил, что для подъема страны, для того, чтобы покончить с экономической отсталостью, нужны сильные, крепкие, а не измученные рамаданом люди. Но в Марокко рамадан пока соблюдается свято, и нужно считаться с особенностями быта и пореже пользоваться фотоаппаратом.
— Ислам, — коротко сказал мне Батанов. — Только бог имеет право творить людей и животных, и никому не позволяется соперничать с ним… Поэтому, между прочим, у мусульман не было ни живописи, ни скульптуры.
Но живопись развивается ныне и в мусульманских странах: я видел в Москве, на международной выставке, страстные, близкие к плакатам полотна египетских художников, звавшие к оружию, к борьбе с империалистами…
— В Марокко тоже появился первый художник и скульптор, — сказал мне Батанов. — По национальности он бербер, бывший кочевник. В двенадцать лет он из-за чего-то порвал с родителями, а затем и вообще со своим племенем. Ты еще познакомишься с ним.
Я спросил, как зовут художника.
— Аль Идриси, — ответил Батанов.
Вскоре мы действительно познакомились с первым марокканским живописцем и скульптором.
Неизменный, ставший уже привычным небольшой посольский автобус доставляет нас на неширокую и нешумную улицу Пастера. Мы переходим ее, открываем калитку и попадаем в небольшой дворик, где среди зелени стоят отнюдь не всегда реалистически выполненные, подчас странные скульптурные группы.
Из дома навстречу нам выходит явно смущенный появлением столь большой делегации художник. Это мужчина лет тридцати двух — тридцати четырех, с внешностью типичного семита: черные курчавые волосы, черные сросшиеся брови, большие печальные черные глаза в пушистых длинных ресницах, матовая, слабо тронутая солнцем кожа; одет он в обычный европейский костюм: темно-синий пиджак, брюки, белая рубашка, галстук…
Разумеется, я и не думал увидеть что-либо необыкновенное в человеке, который, пользуясь мусульманской фразеологией, позволил себе «соперничество с богом». Но мне заранее был симпатичен человек, который в поисках нового отважился порвать с суровым, складывавшимся веками, бытом номадов и — более того — первым среди марокканцев осмелился взять в руки резец и кисть… За его плечами не было национальных художнических традиций. Ему совсем просто было попасть под любое влияние — тех же французских абстракционистов, у которых он учился. Это нужно было понять и не высказываться так пренебрежительно о его скульптурах, как это делает один категоричный товарищ из нашей группы… Идриси не понимает слов, но понимает тон. И радостное смущение сменяется отчуждением, художник настораживается, замыкается.
Но он хозяин, и он приглашает нас войти в дом. И он кротко улыбается нашему художнику Машковскому, с которым его знакомит Батанов… Мы проходим по комнатам — совершенно пустым комнатам, стены которых завешаны тростниковыми циновками. Собственно, комнат в квартире художника всего две, и есть еще переход между ними… Во второй комнате, у стола, сидит мальчик — ученик Аль Идриси.
Машковский привез с собой цветные репродукции полотен советских художников и начинает показывать их Идриси (встреча была задумана как творческая, как обмен опытом представителей разных школ). Аль Идриси сперва внимательно рассматривает картины, а потом брови его трагически изламываются, и он весьма решительно бракует их одну за другой… Я бы на его месте тоже забраковал, потому что коллекция репродукций подобрана неудачно. Это почти исключительно пейзажи, да еще африканские, сделанные где-то мимоходом. Про них Идриси говорит: «сибирй», очевидно, желая подчеркнуть несвойственную Африке холодность тонов. Изображение пирамид и сфинксов он определяет словом «туризм», а виды портовых городов называет «фотографи»… Наш художник начинает сердиться, нервничать. Аль Идриси хвалит его собственную картину — портрет девочки-северянки, но это не помогает наладить контакт… И всякая надежда на контакт рушится, когда Аль Идриси разворачивает свою первую картину, а переместившийся из сада в комнату категоричный товарищ принимается вслух ругать ее за то, что она выполнена в условной манере и не похожа на фотографию… А картина примечательна, интересна, и мне очень досадно, что Аль Идриси теперь тоже нервничает и, едва развернув, тотчас скручивает свои холсты, не давая их рассмотреть… Под нашим общим натиском категоричный товарищ удаляется в автобус, но поле боя за ним… Батанов пускает в ход весь свой дипломатический талант, и отчасти ему удается сгладить неловкое положение. На прощание Аль Идриси дарит нам небольшие брошюрки с фотографиями своих скульптур, которым предпослано короткое — на две странички — вступление.
…Наш автобус выезжает за город и останавливается неподалеку от высокой прямоугольной башни Хасана. Когда-то султан, именем которого названа башня, пожелал воздвигнуть здесь, на холме, у самой реки Бу-Регрег, величественный храм, хотя бы отчасти достойный славы наместника Магомета на земле. Во всяком случае, о грандиозных замыслах султана свидетельствуют многочисленные, беспорядочно расставленные колонны, сложенные из круглых, как жернова, плит. Храм закончить не удалось, но башня нашла применение. Некогда у стен ее был невольничий рынок, и рабов приковывали цепями к колоннам. С верхней площадки башни, говорят, открывается прекрасный вид на города Рабат и Сале.
На верхнюю площадку башни ведут не лестницы, а наклонно положенные каменные плиты, щели между которыми тщательно заделаны глиной. Полумрак усугубляет общее впечатление: кажется, что ты пленник темных галерей, вырубленных в высокой горе и ведущих, должно быть, к свету. Я поднимаюсь на башню, как в прошлом, где-нибудь на Тянь-Шане или в Саянах, не раз поднимался к вершинам, соблюдая одну из основных заповедей: в горах не спешат. И я думаю об Аль Идриси. В автобусе я пытался читать вступление к его брошюре. Это — манифест. К сожалению, он написан отвлеченно, порой иносказательно, и, чтобы полностью перевести его, мне потребуется еще некоторое время. Но кое-что я усвоил. Вот какие есть там строки: «Человек — это дикое животное, которое, чтобы жить, вынуждено обращаться за помощью к другим, и в этом — его трагедия. Потому трагедия, что будучи голодным, он ничего не находит и у своего товарища. И тогда он замыкается и ждет, — ждет того, на что все надеются с начала и до конца жизни… Но сколько бы он ни замыкался в себе, прежние потребности заставляют его вновь возвращаться к голодным…» Замкнутый круг. И надежда только на бога. Так, во всяком случае, это можно понять.
С верхней площадки башни Хасана, обнесенной невысоким парапетом, и на самом деле открывается превосходная панорама… Река Бу-Регрег, отступившая за несколько столетий от недостроенной султанской крепости, впадая в океан, разделяет два города: Рабат, лежащий на левом берегу, и Сале — на правом; шоссе же, как стрела проносясь по мосту над рекой, соединяет города. Оба они — белые, оба — праздничные, с плосковерхими нарядными домами, с прямыми авеню, где на тротуарах вместо лип или ясеней растут пальмы…
Вечером, сидя в садике перед отелем «Валима», мы с Машковским переводили брошюру Аль Идриси. Как о третьем лице, он говорит о себе во вступлении: «Если он почувствует, что не находит в собеседнике то, что ожидал, он замыкается». Это и произошло, и теперь уже ничего не поделаешь. Но мне все-таки хочется понять человека, который закладывает основы марокканского изобразительного искусства и, хотя бы потому, что он первый, окажет сильное влияние на следующее поколение художников.