Я пытаюсь представить себе, какое впечатление произвел бы на меня Идриси, если бы начал показывать мне беглые зарисовки пейзажей и городов России. Вероятно, мне было бы любопытно посмотреть, какими увидел их художник другой страны. Но потом мне непременно захотелось бы посмотреть, какой он видит свою страну, своих соотечественников, какие глубины их жизни, их психологии он выносит на суд людей, какие проблемы ставит перед собой и перед другими. И мне кажется, что, если бы Машковский познакомил Аль Идриси с полотнами наших художников, поднимающими острые проблемы современности, тот не остался бы равнодушным. А коллекция Машковского напомнила мне одну выставку, на которой самым остроконфликтным произведением была скульптурная группа из двух дерущихся деревянных петухов…
Все эти соображения я осторожно высказываю Машковскому — он сам подбирал репродукции, и его можно обидеть, а мне вовсе не хочется его обижать. Почти все творчество Машковского посвящено Северу — Беломорью, Ненецкой земле, жителям арктических островов, но в облике Машковского нет ничего традиционно северного: это невысокий, хрупкий, с тонким лицом южанина человек; он очень деликатен, скромен, никому не навязывает своих мнений, и было бы бестактно мне навязывать ему свое… Но мы оба думаем о судьбах искусства вот в таких, вернувших себе независимость странах, как Марокко, и потому вполне понимаем друг друга.
— Я не хотел, чтобы Идриси усмотрел в подборе репродукций тенденциозность, — говорит Машковский.
И все-таки…
— Бон суар, — говорит остановившийся около нашего столика человек.
Это Аль Идриси, и в глазах его — прежняя настороженность. Но мы так искренне обрадовались ему, что его большущие выразительные глаза сразу же потеплели.
…Мы долго бродим втроем по ночным улицам Рабата. Говорит Идриси, и мы только слушаем его. Он говорит о своем одиночестве, о страшном для художника непонимании его стремлений, его поисков теми людьми, с которыми ему приходится сталкиваться; лишь три-четыре человека принимают и одобряют его образ жизни, его цели; это — близкие друзья, но художник пишет не только для друзей…
Очень плохо со средствами. Аль Идриси мечтает о музее, в котором широко будут представлены современные изделия кустарей (кожа, керамика), живопись и скульптура, растительный и животный мир Марокко. Но пока ему не по силам создать такой музей. И вообще он едва сводит концы с концами, хотя у него есть возможность хорошо зарабатывать. Об этом Идриси говорит подробно: заокеанские и западноевропейские туристы охотно покупают выполненные в абстракционистской манере, но с сохранением национального колорита полотна первого марокканского художника. И он, Идриси, давно бы уже стал зажиточным человеком, если бы писал только такие картины.
Аль Идриси сам определяет свое творчество как борьбу с колониализмом. И очень досадно, что мне не удалось познакомиться с картинами художника, антиколониальными по своему духу, но что поделаешь!
Прощаясь с Идриси у отеля «Валима», мы искренне желаем ему большого успеха в творчестве, но и Машковский, и я знаем, что Идриси еще предстоит долгий и трудный поиск.
В своем манифесте он написал: «Тот, кто ходит на четырех лапах, всегда ходит на четырех лапах. Тот, кто ходит на двух лапах, всегда ходит на двух. И все это для удобрения.
(Далее — иносказательно.) И мы были, как и вы когда-то были, и мы прошли через то же, что и вы. Все это — как накипь.
… Мы сказали то, что мы поняли. Теперь ваша очередь, поймите этот мир».
Нам с Машковским ясно, какие горькие обстоятельства породили эти горькие пессимистичные мысли. Но мы не сомневаемся, что Аль Идриси рано поставил точку, что ему еще многое предстоит понять самому. Надо полагать, не случайно он закончил манифест фразой, в которой утверждает, что порвал со своей средой во имя поиска правды и что искать правду он будет с неистребимой верой в успех.
И мы желаем художнику, возвращающемуся по ночному Рабату в свои пустые, застланные циновками комнаты, настойчивости и удачи в его трудных поисках, поисках, которые должны привести его к пониманию трудной, но высокой миссии человека в мире.
ГЛАВА ПЯТАЯ
Радиокомментатор Арданов коллекционер особого рода. Он коллекционирует голоса людей и народные напевы, мелодии ветра и шумы падающей воды, — коллекционирует звуки мира. Может быть, потому он сам такой тихий, немножко сонный, словно легче слушать с полуприкрытыми глазами и боязно нарушить широко и многообразно звучащую симфонию жизни… Впрочем, от медлительности Арданова не остается и следа, когда дело доходит до работы или удовлетворения страсти коллекционера… Я помню, как он чуть ли не рысью бегал по базару, преследуя водоносов, чтобы записать звон их медных колокольцев, как энергично раздвигал плечом тесные ряды зрителей, сомкнувшиеся вокруг танцоров, и подсовывал на длинном металлическом пруте микрофон к оркестрантам, записывая непривычную мелодию…
В Рабате он уже успел побывать на маленькой киностудии, выпускающей пока лишь документальные фильмы, на радио, где обменялся с местными работниками какими-то записями для последующей трансляции их в Рабате и в Москве…
Мы идем в ресторан, где для нас организована встреча с марокканской интеллигенцией, и я, уверовав в журналистскую хватку Арданова, про себя решаю держаться рядом с ним… Пока же Арданов сонно вышагивает справа от меня и нудно бубнит — жалуется на неудачу. Оказывается, ему рассказывали, что на больших арабских базарах неграмотные сказители — медлахи — до сих пор продолжают творить сказки Шахразады… Арданов обегал весь базар, но так и не нашел ни одного медлаха. Не повезло!
Я успокаиваю его, говорю, что впереди — Черная Африка с ее неповторимой музыкальной культурой, и Арданов на мгновение оживает. Оказывается, во время Московского фестиваля он кое-что уже записал, но страстно мечтает записать гулкую дробь тамтамов где-нибудь в маленькой африканской деревушке.
А я в дни фестиваля случайно познакомился с гвинейцем Диаре Мусса, лесником из города Пита. Мы бродили с ним по Москве, выезжали за город (ему хотелось посмотреть наш русский лес), и я о многом рассказывал ему и о многом любопытном узнал от него.
Не знаю, удастся ли мне встретиться с Диаре Мусса на его родине, среди саванн горного массива Фута-Джаллон…
Мы ждем приглашенных на встречу марокканцев в небольшой полукруглой нише, выходящей в холл. Официанты приносят аперитивы — сильно разбавленное желтоватое виски в высоких стаканах — и бесшумно исчезают.
Начинают подходить приглашенные — это главным образом работники печати, журналисты, и Арданов уже кружит около них. Мне, совершенно не обладающему профессиональным навыком радиокомментатора непринужденно заводить знакомства и выуживать из собеседника интересное, остается только ждать, когда Арданов найдет подходящую тему для разговора с кем-нибудь из гостей… Пока же я сам приглядываюсь к гостям, и у меня складывается ощущение, что одного из них — уже немолодого человека с застенчивыми добрыми глазами, мягкими скупыми движениями — я встречал раньше. Не в Марокко, но встречал… Я мучительно раздумываю, где и как это могло произойти, и вдруг все проясняется: он словно сошел со страниц замечательной книги «Над арабскими рукописями», написанной крупнейшим нашим арабистом, ныне покойным академиком Крачковским. Его зовут Азиз Ляхбаби, он поэт, драматург и философ…
Мне хочется поближе познакомиться с ним, но в кресло рядом со мной опускаются радиокомментатор Арданов и верзила с саженными плечами. Чутье подсказало Арданову для начала завязать знакомство с французом, мсье Фюльжансом, корреспондентом французского центрального агентства печати. Корреспондент общителен, разговорчив, и вскоре я убеждаюсь, что Арданов не ошибся в выборе: мсье Фюльжанс рассказывает нам подробности об Агадирском землетрясении…
Телефонный звонок раздался среди ночи внезапно, когда мсье Фюльжанс уже спал. Звонили из Танжера, из редакции местной газеты. Газетчики слушали радиопередачу из Агадира, но она внезапно прервалась. Радиостанция Танжера поймала слабые, плохо различимые сигналы бедствия, видимо переданные какой-то маломощной станцией… Ничего достоверно не известно, но не проспит ли корреспондент центрального агентства печати сенсационный материал, спрашивали коллеги из Танжера…
Это случилось в ночь на первое марта 1960 года, и, как потом уточнил мсье Фюльжанс, толчок, разрушивший Агадир, произошел в 00 часов 45 минут по Гринвичскому времени. Но в тот момент, когда мсье Фюльжанс повесил телефонную трубку, он мог положиться только на свою интуицию…
От Рабата до Агадира — более шестисот километров. Но уже через пятнадцать минут мсье Фюльжанс гнал свой джип по шоссе в сторону Агадира…
В три часа ночи известие о катастрофе достигло королевского дворца и последовало распоряжение направить в Агадир врачей. Машины скорой помощи из Рабата, Касабланки, Сафи, разрывая ночь сиренами, понеслись в Агадир, но даже они не могли угнаться за джипом мсье Фюльжанса.
Еще не осела пыль над разрушенным городом, когда фары джипа осветили то, что осталось от Агадира. И корреспондент центрального французского агентства печати понял, что не зря гнал машину в ночь, что пыль над развалинами — это золотая пыль. Фюльжанс, конечно, помнил, что был уже случай в истории, когда название этого маленького городка на атлантическом побережье, Агадира, облетело весь мир. Правда, это произошло давно — в 1911 году. Французское правительство «исключительно» в целях охраны жизни марокканского султана и нескольких европейцев, живших в городе Фесе, двинуло в том году свои войска в глубь Марокко и без всякого сопротивления со стороны арабов захватило древнюю столицу страны. Вот тогда-то и появилась в мирных водах Агадира германская канонерка «Пантера»… Эпизод этот остался в истории под названием «прыжок «Пантеры», и известно, что он едва не привел к мировой войне. Французы сумели на три года унять «Пантеру», любезно предоставив ей на растерзание вместо Марокко часть своей другой африканской колонии — Конго… И хотя стихийное бедствие, ныне постигшее Агадир, не грозило мировым катаклизмом, мс