ыкин, мой сосед по номеру в гостинице, стремится даже внедрить астроботанические идеи в практику сельского хозяйства: взяв за основу одно из важнейших положений астроботаники, по которому оптические свойства растений могут сильно изменяться в зависимости от природных условий, Владыкин пытается вывести сельскохозяйственные культуры с повышенной способностью поглощать солнечный луч, что должно повысить калорийность продуктов… Попробуйте-ка тут отделить небо от земли!
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Марокканская туристская компания прислала за нами в Рабат свой автобус. Он гораздо вместительнее посольского, и кажется, что нас стало меньше.
Снова мы едем по дороге Касабланка — Рабат, снова, но теперь уже справа, бьет в берега темный холодный океан, и белые веера брызг поднимаются над зеленеющими равнинами Африки.
Возле рабочего места водителя висит табличка, запрещающая разговаривать с шофером. Там нет оговорки — во время движения; нельзя — и все. Мы нарушили запрет, и знаем, что наш шофер — испанец, совсем юным человеком сражавшийся в республиканских войсках за Мадрид. Теперь в его черных волосах — проседь. Более двадцати лет он не видел своей родины. Часть испанских эмигрантов, детьми или взрослыми покинувших родину после поражения республиканцев, недавно вернулась в Испанию. Но шофер наш не верит фашистскому диктатору и продолжает жить в Марокко. Он, конечно, прав, — диктаторам верить нельзя… К сожалению, мы ничего не можем рассказать нашему шоферу о его родине. Наш самолет, летевший из Парижа на Касабланку, не пролетал над Испанией. Только некоторое время были видны полускрытые облаками и снегом Пиренеи. Я пытался рассмотреть их в бинокль, но мешали пропеллеры и солнце. Так и остались в памяти лишь черные ребра скал на фоне цвета савана.
Наш старый, профессионально болтливый гид, могущий рассказывать анекдоты про собственную тещу на французском, английском, испанском, итальянском, немецком, арабском языках, — тоже испанец, тоже эмигрант, но приехал он в Марокко вместе с родителями в поисках счастья еще в двадцатых годах… Нашел ли он счастье?.. Должность обязывает гида всегда быть веселым, общительным, должность не допускает появления даже мимолетной тени грусти на лице, и невозможно понять, что на душе у гида… Но мыслимо ли вообще счастье без родины?
Батанов сидит рядом: он едет в Касабланку, для того чтобы встретить пароход «Петровский» с советскими грузами.
Идет отлив, и океан отступил от берега, обнажив широкую полосу песчаного пляжа. Мы просим остановить автобус. Я бегу к воде и тащу за собой Батанова. Песок плотный, и на нем почти не остается следов. Я наклоняюсь за крупными, с куриное яйцо, раковинами пателлы, набираю полную горсть разноцветных веерков пектона и перламутровых устриц и вспоминаю, что вот так же собирали мы с Батановым однажды раковины — правда, другие — на чукотском побережье Берингова моря, после сильного внезапного шторма…
Мы и встретились после войны в Химках, перед посадкой на гидроплан, улетавший на Чукотку. Батанов летел туда по поручению ЦК комсомола, а я — от Арктического института. У обстоятельного Батанова в кармане лежал билет на самолет, а я еще числился в резерве: будет место — полечу, нет — останусь. И лишь после того, как в аэропорту записали мой адрес, дабы знать, куда сообщить родным в случае моей гибели, у — меня отлегло на душе — летим!
И мы полетели, и летели трое суток почти без отдыха, и Батанов неутомимо зубрил неправильные французские глаголы, а я смотрел в окошко на бурую мокрую тундру с бесконечными цепочками узких плоских озер или читал книжку Дживелегова об итальянском ренессансе. Зато теперь Батанов говорит по-французски так же, как по-русски, а про себя я этого никак не могу сказать… Я напоминаю Батанову о перелете, но он лишь усмехается в ответ. Он давно уже трезво, по-деловому смотрит на вещи, давно не одобряет моих романтических, как он утверждает, увлечений. Ему не до Чукотки, он с улыбкой косится на раковины, которых я набрал больше, чем могу унести…
Мне не приходилось бывать в Швейцарии, — той, что находится в Альпах. Но зато я был в «сибирской Швейцарии» — в Тункинских гольцах у Аршана, в «северной Швейцарии» — в районе Ковдора у финской границы, в «кавказской Швейцарии», и даже в «подмосковной» — на Клинско-Дмитровской моренной гряде. Между всеми этими «швейцариями» и подлинной, разумеется, очень мало общего. Но есть же такие прилипчивые названия!.. И вот теперь гид уверяет нас, что Касабланка — это «маленький Париж»…
Почему?
Мы колесим по улицам и пригородам Касабланки, самого большого города Марокко, собравшего вокруг себя чуть ли не всю ее крупную промышленность, — цементные, суперфосфатные, бумажные, мыловаренные, консервные, нефтеочистительные предприятия. Автобус проезжает мимо порта и верфей, мимо древних, выстроенных португальцами еще чуть ли ни в пятнадцатом веке каменных стен и причалов, от которых теперь до моря метров триста-четыреста. Автобус проезжает мимо роскошных загородных вилл, мимо пустых пляжей. Мы обедаем в верхнем зале отеля «Анфа», в котором в годы второй мировой войны проходила Касабланкская конференция, и нам показывают виллы, где останавливались Рузвельт, Черчилль, де Голль… Мы осматриваем роскошное здание верховного суда с неизменным внутренним двориком, усаженным пальмами, с рядами высоких белостенных комнат, украшенных арабской вязью, в которую — незаметно для европейского глаза — вплетены изречения из Корана. Автобус останавливается перед въездом в Медину — ему не проехать по узким улицам, — и мы сами обходим ее кварталы… Я вспоминаю об антиколониальных выступлениях жителей Касабланки, о бомбардировке города в начале нашего века французским флотом, в результате которой погибли тысячи людей… Вечером, за несколько часов до вылета в Дакар, мы ужинаем в ресторане «Аль Муниа», который рекламируется как «типично марокканский». Мы сидим перед низкими столиками, на низких диванах, поставленных вдоль расписанных орнаментами стен. Мы запиваем поданные на глиняной посуде острые национальные блюда марокканскими винами, едим превосходные, удивительно сочные и вкусные марокканские апельсины, пробуем мятный чай. Нас обслуживает и по обязанности старается развлечь девушка марокканка — черноволосая и черноокая обаятельная красавица, в очень длинном, затянутом, серебристом платье. Она именуется «хозяйкой», но только именуется, конечно. И даже дочь хозяина — тоже красивая, с пышными рыжевато-каштановыми кудрями, ленивым томным взглядом, одетая в черное, — должна все время находиться в зале и развлекать посетителей… Их немало, посетителей. И пожилые дамы с молодыми спутниками, и, наоборот, пожилые мужчины с молодыми дамами. Щеголи с тонкими черными усиками. Выкрашенные в седой цвет девушки…
Говорят, что в Касабланку приезжают веселиться из Европы, из Америки. И даже из соседнего Рабата, где будто бы не так весело. Рестораны, кабачки, варьете — их действительно множество в городе, и посетить всяческие увеселительные заведения настойчиво приглашают весьма откровенные фотовитрины…
…Снова в путь. Автобус везет нас по ночным улицам Касабланки в аэропорт. И вот мы в обширном полупустом прохладном здании. На стенах — рекламные плакаты. Один из них убеждает нас непременно побывать в Дакаре. Это самое мы и собираемся проделать: восход солнца мы встретим в Сенегале, на Зеленом Мысу…
Мы — это все, кроме Батанова, приехавшего проводить нас. «Петровский» придет в Касабланку завтра, и вечер у Батанова свободный. Он всячески напутствует меня, берет обещание написать, совершенно точно зная, что я его не выполню, а о себе говорит:
— «Нан плюс ультра», — и разводит руками. — Ничего не поделаешь. Приходится уповать на будущее.
До посадки остаются считанные минуты, когда в аэропорт вбегает наша недавняя «хозяйка», красавица марокканка из «Аль Муниа». На ней — короткая юбка, куртка из желтой кожи, и, ей-богу, в этом наряде она кажется еще очаровательнее… Мы обещали ей книги о Советском Союзе, и вот, окончив службу, она прибежала в аэропорт. Она берет пачку книг и журналов под мышку и по очереди протягивает нам тонкую белую пахучую руку, руку, которой завтра вечером она, улыбаясь, будет поднимать бокал с вином в компании новых гостей и, чуть пригубив, ставить его обратно. И снова улыбаться. Иначе, чем сейчас, — не так растерянно, без грустинки. Совсем иначе. И глаза ее, черные, влажные, продолговатые, — кажется, их принято сравнивать с глазами газели? — будут беззаботно веселы, и никто никогда не угадает, что на самом деле скрыто за улыбкой, какие надежды или сомнения тревожат девушку…
Мы выходим на освещенное летное поле, а марокканка и Батанов остаются у здания аэропорта и машут нам вслед. При ярком свете фонарей нам долго видны их фигуры — крепкая широкоплечая — Батанова, и тонкая гибкая — девушки из «Аль Муниа»…
А мы идем к лайнеру компании «Эр Франс». Впереди, косолапо ступая, враскачку, спешит, расталкивая остальных, журналист-международник; он на работе, и ему не до сентиментов. Неторопливо шагает с погасшей трубкой в зубах поэт, начавший войну под Хасаном и закончивший ее под Берлином. Рядом — танкистка с простреленными руками, ставшая писательницей. Чуть отстав, идут лесовод Владыкин и географ Латынина, книгу которой об Африке мы недавно обсуждали на заседании Географического общества, радиокомментатор Арданов с неизменным магнитофоном, повешенным на плечо, художник Машковский с видавшим виды этюдником, немолодая, в очках, вделанных в тонкую оправу, преподавательница… Идут очень разные люди — и по возрасту, и по профессии, и по жизненному опыту, — имеющие, однако, и общее: вопреки утверждению одного из поэтов-песенников, Африка всегда была им нужна. Нужна как друг, попавший в беду, как товарищ, идущий рядом в борьбе против империализма, как несправедливо осужденный узник, ломающий, ноне сломавший всех решеток…
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Смуглая, с тончайшей талией стюардесса, одетая в форменный синий костюм с серебристыми крылышками над правым кармашком, уже разнесла мятные конфеты в ярких обертках. Она исчезает в служебном помещении самолета, и мы слышим по радио ее чуть измененный голос: