Журнальный бум 1987–1991 годов, связанный с публикацией ранее запрещенных произведений, убил основу организации литературной системы: литературную критику как механизм отбора важного, значимого, интересного с точки зрения общественной жизни или ценности литературных новаций. Поток давно признанных и авторитетных авторов задвинул на задний план молодых писателей и поэтов, сделав ненужными критиков, которым в этой ситуации было нечего сказать, оставив «пропущенным» целое поколение литературных действующих лиц. Механизм разметки литературного потока при отсутствии должных интерпретаций «отражений в литературе» разрушился и не мог быть восстановим в обозримом будущем. Этот удар оказался настолько сильным, что сама по себе литература (после того, как ресурсы запретных авторов исчерпались) утратила всякую значимость в глазах общества. Тиражи, вслед за обмелением читательской аудитории, очень быстро упали до уровня конца 19 века, начала модернизации России. Внешние слои литературной системы (условные группы «третьего прочтения») отпали, число читающих сократилось в несколько раз в сравнении с концом 1980‐х годов (и это при том, что степень издательского предложения – число изданий – выросла в два с лишним раза). Этого не было бы, если бы у интеллигенции в лице публицистов, критиков, писателей было бы что сказать людям. Но у нее за душой не было ни новых идей, ни особых культурных ресурсов, моральных принципов или представлений о том, что можно и что надо делать в этих условиях краха системы.
Разреженное интеллектуальное пространство начало заполняться поднимающимися со всех сторон эпигонами, имитаторами. Главным героем нашего времени оказался социальный тип универсального потребителя и беспринципного авантюриста, лучше всего представленного в книге П. Авена в виде коллективного портрета Б. Березовского (или же опять – в виде коллективного автопортрета производителей российских медиапродуктов)[18]. «Наглость есть ложно понятое величие» (Сенека). Но в варианте многократного уменьшения этот социальный тип распространился практически повсеместно, вытеснив и прежнего партийно-комсомольского функционера, и считающего себя идеалистом, но, по сути, приспособленца – советского интеллигента (бюрократию образования и управления), и другие базовые типы личности советской системы. Эклектика и мелкое эпигонство стали основным тоном в гуманитарных науках. По сути, проступила та же жизненная стратегия, которую команда Левады описывала как «понижающий трансформатор» или «пассивную» адаптацию к репрессивному государству, характерную для всего российского социума. Внешне это могло проявляться стилизацией как под православное русофильство, так и под западный постмодернизм. Но, по сути (по структуре мышления), это был один и тот же тип зависимого сознания, «слабого Я», как говорят психоаналитики, «извне направляемого» человека (out directed man). Внутреннее чувство личной несостоятельности компенсировалось претенциозностью («креативностью»), стилем и образом жизни «как в нормальных странах» («модерностью») либо присоединением к новым вариантам старых идеологий (государственного национализма, православия, «позитивного мышления» и проч.)[19].
Именно этот тип «понижающей адаптации» стал доминировать в посттоталитарном обществе. Для его описания модель «спуска образца» (опирающаяся на посылку наличия и деятельности многообразных, автономных и функционально продуктивных элит) не годилась. Другой социальный тип начал занимать социальные позиции в обществе, науке и культуре. Мы довольно рано зафиксировали начало этого тренда, но тогда еще не представляли себе его перспективы и масштабов расползания этого социального типа[20].
Не слишком успешными были и попытки вовлечь в нашу социологическую работу молодых исследователей – слушателей наших лекций[21]. Безусловно, тематическое и методическое поле изучения и описания разнообразных явлений культуры стало несравнимо более широким и менее догматическим, чем это было в 1970–1980‐е годы. Но в целом разработки нового поколения оказались в рамках общего адаптивного тренда, может быть, мы здесь были неадекватны или наши ожидания были несколько завышенными. Но так или иначе, внутренняя связь разработок по социологии литературы с трансформацией тоталитарного человека прервалась.
Для понимания нынешней ситуации в литературе нужны новые концептуальные инструменты, прежние утратили часть своей дескриптивной и интерпретационной способности. Симптомом этого стала явная неудача нашего последнего большого проекта по описанию современного литературного процесса, который мы провели при поддержке Фонда Михаила Прохорова в 2010–2012 годах. Все формально необходимые и предусмотренные техническим заданием проекта работы были сделаны (проведены опросы читателей, взяты интервью у критиков, литературоведов, школьных учителей, писателей, издателей, библиотекарей), но неожиданно выявились полная неспособность основных действующих лиц нынешнего литературного процесса к артикуляции своих проблем, их беспомощность в диагностике положения в литературе и в обществе. Другими словами, «акторы» литературного процесса утратили ощущение своей значимости, функции, язык и проч. Это заключение парализовало нас. Прочитав огромное количество премиальных текстов, мы осознали, что нужны другие подходы и инструменты для объяснения не просто положения в современной литературе, а ситуации и морального состояния российского общества. Может быть, через какое-то время станет возможным вернуться к этому материалу и заново его осмыслить.
Завершает настоящее издание статья «Невозможность истории» из сборника в честь 75-летия В. Страды, отражающая наше состояние усиливающегося разочарования в интеллектуальной рутине и господствующем эпигонстве, связанных с утратой или стерилизацией интереса к настоящему, без которого ни социолог, ни антрополог, ни культуролог – если он исследователь, а не попугай – жить не может.
В заключение я хотел бы поблагодарить всех тех, кто помогал мне в подготовке к изданию этой книги, кто читал и постоянно критически оценивал эти тексты: прежде всего моих коллег – Н. Зоркую, Е. Кочергину, А. Рысеву, мою жену В. Гудкову и, конечно, А. Рейтблата, который был инициатором этого издания и без которого оно не появилось бы на свет. Последнее, что мне хочется сказать: моя искренняя признательность И. Д. Прохоровой за поддержку этой работы.
Л. Гудков, Б. ДубинЛитература как социальный институт
ОТ АВТОРОВ
Статьи, собранные в этой книге, представляют собой части общего проекта социологии литературы как самостоятельной научной дисциплины, который авторы вместе с несколькими коллегами (Н. А. Зоркой, А. И. Рейтблатом и – ныне покойным – С. С. Шведовым) намечали в конце 1970‐х – первой половине 1980‐х гг. Ни один из этих текстов опубликован не был (единственное исключение – статья «Социальный процесс и литературные образцы», вышедшая в 1989 г. в сборнике «Массовый успех» тиражом 100 экземпляров); для нынешнего издания тексты не редактировались, сохранив стилистику тех лет.
Надо признать, что в социальных науках на Западе социология литературы не относится к тем областям исследований, которые отмечены оригинальными теоретическими идеями, крупными и авторитетными концептуальными разработками. При всем профессионализме, средний уровень которого остается для наших ученых труднодостижимым, это, скорее, сравнительно узкая по тематике периферия научной работы, переживавшая известное оживление лишь дважды – в переходных (в том числе – для самой социологии) ситуациях 1930‐х и 1960‐х гг. При развитой, дифференцированной системе организации научных исследований значительную часть литературных разработок принимали на себя те области знания, которые методически отличались от рутинного литературоведения той или иной особенностью, своей точкой зрения на материал. Это и позволяло отдельным исследователям ограничиваться чисто предметными проблемами, не слишком озадачивая себя соображениями теоретического и тем более – парадигмального плана.
Сложившийся спектр дисциплинарных направлений – истории культуры (причем разнообразных методологических школ – от феноменологии или структурализма до социальной либо экономической истории, психоистории, истории публики или рецепции), антропологии, символического интеракционизма, семиотики и др. – легко позволял тому или иному ученому находить себя в рамках предметного знания и идентифицироваться с выбранной дисциплинарной парадигмой. В этом научном ансамбле для социолога имелась своя делянка, на которой он мог, используя опыт и результаты других «наук о духе», прояснять особенности ролевой структуры литературной профессии, социального функционирования и бытования литературы или ее воздействия на общество (акцент делался в первую очередь на экспрессивно-символических потенциях и социализационных аспектах литературы как системы). Особой нужды для продумывания общедисциплинарных проблем социологии литературы не было.
Вопросы общетеоретического характера, проблемы социологии как науки решались на другом предметном материале – вокруг вопросов господства, социальной морфологии, стратификации, институциональной организации общества, трансформации социальных структур и проч. В самом широком смысле речь шла о крупномасштабном процессе перехода традиционных общественных систем к современному гражданскому обществу. Здесь и конкурировали различные концептуальные подходы, боролись и сменялись главные школы, отрабатывались ключевые идеи основоположников дисциплины, кристаллизовались ее традиции, образовывалась собственная история. Идеи и достижения социологии литературы в нее, в общем, не входили.
Кроме того, для более тонкой аналитической работы, связанной с изучением социально-культурных процессов, специфики и динамики значений самих символических систем и семантических образований, то есть для социологии культуры в строгом смысле слова, вплоть до 1970‐х гг. не было необходимого инструментария концептуального или теоретического толка (отдельные идеи социологии знания, социологии идеологии, феноменологической школы до этого времени подхвачены и развиты не были). Но еще и сейчас разработки в этом направлении – дело, скорее, завтрашнего дня, когда можно будет сказать, что тектонические изменения социальных структур в странах Запада, придавшие столь драматический характер истории XIX–ХХ вв., закончились или замедлились и социологу (если, конечно, у общества еще останется порох для собственно социологических занятий и штудий) пора заниматься «повседневностью» и ее структурами, а стало быть – и культурой как таковой. Соответственно, это потребует иных аналитических средств – разработки нового набора представлений о типах сложного социального действия (закрытого, смыслопорождающего, игрового и т. п.), которые существуют пока лишь в виде некоторых концептуальных идей и наметок, а не предметных описаний.