Элиот не образ распадения создал, он предлагал распад как таковой. Зачем же непоэзию называть поэзией? Поэзия Элиота – стихотворная философия, как явилась музыкальной философией атональная музыка, а живопись авангарда стала «намалеванным словом»[245]. «Современной поэзии положено быть труднодоступной», – сказал Элиот. Условием успеха «труднодоступной» поэзии оказывается теоретическая апология, самоистолкование и самореклама, чем и занимался Элиот-критик. Исходная идея Элиота об «употреблении поэзии в критический век» означала, что «труднодоступный» поэт может существовать в им самим создаваемом критическом климате. Критика, в том числе его собственная, должна помочь поэту найти контакт с читателями, достичь результата, какового без критико-теоретической поддержки поэт добиться не способен.
Изредка Элиот возвращался на свою заокенаскую родину. В Университете Миннесоты (там, где профессор Фурман провозгласил первенство русской литературы) элиотовская публичная лекция собрала семнадцать тысяч слушателей (17000). Кинопленка запечатлела это событие. Оратор монотонно читает о «функциях литературной критики», а собравшиеся, которым до литературной критики, как литературным критикам до кирпичей, говорят между собой. Слушатели не слушают, однако присутствуют: эффект присутствия вместо впечатления от услышанного и увиденного. Не то важно, что ты видишь и слышишь, важно – все видят, что ты присутствуешь, примыкая к сложившемуся взаимосогласованному признанию.
Замороженность до мертвенности – печать элиотовщины, современного сальерианства. Пустырь, по которому бродят «полые», опустошённые человеческие существа, таким виделся Элиоту западный ландшафт на закате века, который принято считать «веком гуманности и цивилизованности»[246]. Иррационализм и дисциплина, пустота и доктрина, хаос и порядок, такова тенденция того времени, когда Элиот, учившийся у снобов, новых гуманистов, выдвинулся в духовные лидеры и был признан диктатором. «При пособничестве Англиканской церкви и университетской профессуры», – моему отцу говорил и писал Олдингтон, знавший Элиота давно и близко, оказавший ему помощь при вхождении в литературный мир. Олдингтон ушел на фронт, а Элиот, служивший в банке, занял его место редактора литературного журнала.
«Не был он диктатором!» – уверял меня Раймонд Мортимер, искусствовед, участник группы Блумсберри. С ним познакомил меня Сноу, и увидел я, благодаря Сноу, как выглядело вошедшее в учебники понятие эстетство. А я верю в человеческое воплощение всякого абстрактного принципа: эстетство – выверт. Раймонд Мортимер как современник и авторитет, прекрасно себе представлявший, чем был Элиот, отбросил силой своего авторитета (авторитеты часто это делают, пользуясь своим авторитетом) общепризнанное, конечно, не запротоколированное, существующее мнение, о котором я читал и читал с референтских времен: Элиот считался диктатором.
Биографически стало известно, что Т. С. Э. с ранних лет страдал «сенесенцией» (senescence) – старческим отвращением к жизни, и когда говорят о том, что он «много страдал», и знают, о чем говорят, то идёт речь о том, что ему было отвратительно существовать, и творчество его – тот случай, когда, по выражению фрейдистов, личный недуг удалось превратить в общепринятый миф. У нас, в пределах моего времени, Фрейд и фрейдизм находились, так сказать, в спецхране, не были запрещены, но были недоступны, поэтому и наше отношение к Фрейду оказалось перекручено. В Америке меня на первых порах поразило поношение Фрейда и фрейдизма, а причины, как и многое другое, мне объяснили мои студенты: Фрейд попал в немилость с наступлением поры «положительного мышления» thinking). По Фрейду, все страдают неврозами, все больны: кому этого хочется? Таково было обывательское отвержение фрейдизма. Затем последовало профессиональное, точнее, назревало-назревало и прорвалось: Фрейда объявили мифотворцем. Когда я читаю нынешнюю разносную критику фрейдизма, то перед моим умственным взором встают фолианты в кожаных переплетах с золотым тиснением и с именем Фрейд-Фрейд-Фрейд. И вот психоанализ по Фрейду отвергнут, его лечебная практика дезавуирована – доктор Фрейд никого не вылечил. «Но почему фрейдизм нельзя считать своего рода религией?» – так поставила вопрос ученая дама, директор лондонского Музея Фрейда. Высказалась она, откликаясь на появление фундаментально-разоблачительной биографии и, не оспаривая автора, старалась сокрушительный удар амортизировать[247]. Почему же нельзя считать фрейдизм религией? Потому что Фрейд считал, что он создал новую науку. Думаю, следующее разоблачение в ряду кумиров века постигнет Элиота, будет признано: не поэзия то, что Т. С. Э. считал поэзией, он вовсе не та поэтическая величина, за которую принимали и по-прежнему принимают гнома, раздутого до гигантских размеров. Влияние Элиота измерялось не его талантом, а если талантом, то – каким?
Не осознанно вполне, что принятый за крупнейшего модерниста Элиот это второстепенный декадент, отредактированный Эзрой Паудом. Элиот, будущий «великий Том», начал с достаточно понятных декадентских стихов, которым достойную современности неудобочитаемость придал ментор модернистов Эзра Паунд. Косвенно Элиот это признал, посвятив «мастеру получше меня» исправленную Паундом поэму «Пустырь», которая закрепила за Элиотом место лидера поэтического модернизма. Обработка опубликована, но о вмешательстве Паунда в полной мере не знали до сравнительно недавнего времени, не представляя себе, насколько Паунд модернизировал Элиота. С тех пор Элиот слагал стихи, недоступные без интерпретационной поддержки и критической апологетики. Диктатура Элиота являлась типологической, его влияние воплотилось в людях. «Он присутствует и действует в каждом из нас», – сказал о нём последователь, ставший влиятельным. Элиот сплотил родственные души. Старались даже походить на него, как в эпоху романтизма «кудри длинные до плеч» служили признаком поэта, Элиот навязал облик банковского клерка. Притягательность Элиота определялась его настойчивым желанием быть поэтом, быть религиозным… Что ж, полагал Элиот, сказать нечего, но можно изобразить процесс говорения. Возможность возведена в закон, Т. С. Э. предлагал последовать его примеру.
Евгению Евтушенко (рассказал мне Евгений Александрович) Элиот при встрече посоветовал поменьше курить, и больше наш поэт, обладающий цепкой памятью, не мог припомнить ничего. Одна окололитературная дама мне рассказывала, как предложила она Элиоту отправиться с ним в постель, а в ответ последовало: «Это необходимо обдумать», но к тому же вопросу «Великий Том» не вернулся. Словом, умело маскируемое неналичие и бессилие, возводимое в современную норму. Все статьи Элиота о поэтах, начиная с Шекспира («Гамлет», по Элиоту, неудачная пьеса), подводят к мысли, что в наше время поэтом может быть только творец поэзии труднодоступной, каким и был Элиот.
Статью Элиота о Байроне я ещё не читал, когда, выполняя одно из первых институтских заданий, считывал с машинки рукопись книги Елистратовой. У Анны Аркадьевны шла речь о той статье, но было это в пору недозволенности, когда критика недоступного воспринималась как «битье лежачего», поэтому на слова Елистратовой я не обратил внимания. Статью Элиота прочитал, когда начал сомневаться в нем самом. Чтобы проверить своё впечатление, перечитал знакомые мне по машинописи страницы в книге Елистратовой. Читалось, как констатация факта: Элиот испытывал к Байрону психо-физическую неприязнь[248]. Элиот говорил: «Мы ждем от поэзии чего-то более насыщенного, чего-то тщательнее дистиллированного, но если бы Байрон подверг очистке свой стих, в нем не осталось бы ничего»[249].
Рассуждения Элиота о Байроне производят впечатление, будто кристально ясных по стилю и смыслу стихотворений Байрона он не читал, как едва ли прочел «Улисса», рекомендуя всем и каждому насладиться чтением неудобочитаемого романа. Следом за Элиотом дисквалифицировал Байрона американский литератор Дуайт Макдональд, известный тем, что шел «против потока», но какого потока?[250] Сказанное о Байроне тем и другим литературным авторитетом вызывало подозрение, что тот и другой просто глухи к живому поэтическому слову. Их суждения о Байроне – ненависть непоэтов к поэтической одаренности, презрение снобов к аристократу, отличавшемуся демократизмом. Отгородиться от «прочих» элитарной культурой – идея Элиота, которую он изложил в «Заметках о понятии культура», а Дуайт Макдональд с одобрением элиотовские «Заметки» цитировал. Н. Н. Берберова в разговоре со мной сравнила Элиота с Леонтьевым. Леонтьев желал подморозить Россию, Элиот, решивший сделаться европейцем более, чем европейцы, предлагал законсервировать старую Европу. Леонтьев сопротивлялся прогрессу, имея за плечами семейную историю обедневшего российского дворянина. Элиот, сын преуспевающего американского предпринимателя, стопроцентный американский демократ, совершил в обратном направлении демарш, который его предками, колонистами-пионерами, покинувшими Европу, был проделан в поисках сословной свободы. Элиот стал отступником демократической веры, превратившись в британского консерватора-реакционера. Если его поддержала Англиканская церковь, то Элиот пошел вправо ещё дальше, провозгласив классицизм, роялизм и католицизм символами своей веры. Это – сын фабриканта, нажившегося на производстве кирпичей!
Денационализация бывает вызвана разными причинами, но не все покинувшие свою почву стремятся намеренно-сознательно мимикрировать. Нынешнее, у нас распространившееся поношение советской власти людьми, которые всем обязаны советской власти, позволяет без излишних усилий фантазии представить себе перерождение, когда метаморфоза сочетается с амнезией. Переворачивают страницу и не помнят, что там было написано. Живые мертвецы, в них умерло прошлое, их настоящее – пустоутробие, которое заполняется вызовами очередной конъюнктуры.