«Когда холодная война закончилась, предсказывали и НАТО скорый конец».
К ненашей манере преподавания надо было привыкнуть, поэтому я «вкалывал» круглый год, без каникул, не пропуская летних курсов. На лето в Адельфи приезжали приглашенные преподаватели, и гостем Кафедры политологии из года в год оказывался сотрудник НАТО. Выступая перед преподавателями и отвечая на вопросы о ситуации в Западной Европе, он, словно цитируя Гоббса, говорил: «Все ненавидят всех». Глаза сотрудника НАТО выражали страх, его поведение выдавало тревогу за судьбу своей должности, и я, познавший, что значит очутиться без постоянной работы, сочувствовал его настроению. В первое лето он бросился ко мне как возможному источнику важных сведений: не распустят ли Северо-Атлантический пакт, как распустили Варшавское содружество? На следующий год пыл сотрудника поубавился, а потом и вовсе пропал, со мной при встрече он раскланивался, но уже не заговаривал. Чем дальше, тем яснее становилось, что ему не следует беспокоиться ни о судьбе пакта, ни о зарплате.
Среди студентов
«Она знает имя Кант!»
Студенты из нашей страны избегали меня. Почему, стало понятно после того, как один преподаватель рассказал мне о студентке из российских эмигрантов, поговорившей с ним по душам. Преподаватель меня спросил, похоже ли на правду ею рассказанное? Душевная история отдавала легендой. Творимые легенды начинались с утвердительного ответа на первый же вопрос официальных инстанций: «Подвергались ли вы в Советском Союзе преследованиям?». Мои молодые соотечественники могли американцам живописать, как их преследовали, но со мной в разговоры не вступали.
Мой знакомый соотечественник неплохо зарабатывал на письменных повествованиях о преследованиях. Зная языки, он тем, кто выехал, а языков не знал, сочинял рассказы о том, как их преследовали. Сам он, я думаю, не подозревал, что подражает Дефо. Одним из многочисленных сочинений создателя «Робинзона Крузо» являлись будто бы дословные записи покаяний преступников, это были такие же «записи», каким явился роман, «написанный им самим» – моряком из Йорка. Так и мой знакомый создавал правдоподобные «показания» о преследованиях. Эмиграционная служба, вероятно, догадывалась, что это – выдумка, но принимала по принципу Se non e vero, e ben trovato, пусть неправда, зато хорошо изложено. В одном из «показаний» от имени заказчиков мой знакомый рассказал, им пришлось выехать, потому что антисемитским нападкам подвергалась их кошка. Эмиграционная служба, судя по результату прошения, искусством сочинителя оказалась доведена до слез: владельцы без вины виноватой кошки получили политическое убежище.
Российская студентка, знавшая имя Канта и поразившая американскую профессуру осведомленностью, была исключением: отличалась общительностью. Она не говорила, будто в Советском Союзе её преследовали, но все-таки присочинила. Меня она уверяла, будто жила в центре Москвы, а жила на окраине, на Хорошевском шоссе. Спрашиваю: «Разве это центр?» Студентка уже успела усвоить, что всё, даже география города, есть твое мнение, и она свое мнение выразила: «Для меня это центр». Она же мне сказала, что её отца не выпускают из России. Кем был отец, я не спрашивал. Но жили они в тех домах, что были построены немецкими пленными и заселены нашими военными. Оказалось, действительно её невыпускаемый отец – военный. Мне она этого не говорила, но как-то в библиотеке ищу по компьютеру книгу, по ошибке нажимаю не ту клавишу, выскакивает её фамилия, необычная, легко отличимая. Числится по разделу «Оборонные документы. Доступ ограничен». Короче, в спецхране. При встрече спрашиваю: «Это твой отец?» Нет, отвечает, дедушка. Два поколения при погонах снабжало заграницу секретными сведениями, что и обеспечило внучке-дочери поступление в университет, где она поразила профессуру знанием имени немецкого философа.
Узнал я и других детей, чьи родители обеспечили их заграничное обучение выдачей научных секретов и разбазариванием музейных ценностей, тех секретов и ценностей, которые советская власть доверила хранить и беречь этим папам и мамам, а папы и мамы, очевидно, сторонники горбачевского нового мышления, делились с мировым сообществом национальными сокровищами и государственными секретами. Что спрашивать с родителей, если пример «открытости» подал назначенный в перестройку председателем КГБ и первым делом выдал Западу такие секретные документы и такие тайны, что наши противники подумали, что их обманывают. Промышляли большие ученые, невероятные эрудиты продавали за рубеж попавшие к ним руки книжные фонды, а пришедшие к власти преступным путем, сочувственно понимая эрудитов, их щадили и даже награждали как хранителей национальных сокровищ, очевидно, по-христиански раскаиваясь в собственных грехах и следуя заповеди «Не судите, да не судимы будете».
Особый случай – Андрей, фамилию, к сожалению, не помню. Похожий на школьника, он уровнем развития превосходил университетских студентов. Интересы у него были научно-технические, судить о них я не мог, но очевидна была обширность и жажда знаний. Мы с ним часто встречались в библиотеке, приходил он ко мне в кабинет, с удовольствием его выслушивал – молодой человек, увлеченный познанием, собирался поступать в Бауманский, приехал в Америку усовершенствовать английский и ознакомиться с уровнем образования. Как-то в разговоре без особых намерений я спросил Андрея о его родителях. Не я начал разговор, он сам упомянул «Мои родители…». «А кто у тебя родители?» Ответ: «Торгуют оружием». Со знанием дела добавил: «Легким». От его родителей я получил письмо в ответ на мою хвалебную характеристику их сына. Тон письма суховатый, сквозила тревога: не слишком ли откровенен их не по возрасту многознающий сынок? Андрей вскоре уехал, присылал мне письма, но продолжалась наша переписка недолго, оказался я неспособен удовлетворить его любознательность. В каждом письме он ставил множество вопросов, но в конечном счете два, на которые я не мог ответить. Первый вопрос, как поживает его китаянка. У меня сведений не было: он нас не познакомил. Второй вопрос: «Как вообще всё?».
«Не знаю другой страны, где бы существовало так мало независимости мысли и свободы в дебатах, как в Америке».
Если бы то не слова крупнейшего апологета американской демократии, их сочли бы ложью, глупостью или плохим парадоксом. Но проницательный французский наблюдатель, следом за русским путешественником Павлом Свиньиным, предсказал единство судеб Америки и России, пророчества осуществились, приходится подумать над давно замеченными противоречиями в устройстве США. Самое известное, пожалуй, тирания большинства, которое необходимо укротить контролем меньшинства. Не являются ли противоречия источником той силы, что обеспечила Соединенным Штатам устойчивое положение сверхдержавы, наделив американцев сознанием своей безусловной правоты? Американца переубедить нельзя, он останется при своем мнении, продолжая верить тому, чему хочет верить.
В Американском Университете Вашингтона, где я преподавал один семестр, у меня было два курса, в одном – семь студентов, в другом семьдесят. А на Лонг-Айленде я в Адельфи за шесть лет полной и почасовой нагрузки провёл двенадцать курсов в пятидесяти четырех группах, в Колледже Нассау десять лет каждый семестр читал два-три курса. В общей сложности, думаю, в трёх американских учебных заведениях через мои курсы прошло, если не тысяча, то несколько сот студентов, и я не помню, чтобы после нашего обмена мнениями я услышал: «Вы, профессор, правы».
Из-за несогласия студентов не дали мне в Адельфи повторно прочесть курс, хотя это почти неизбежная нагрузка для предподавателей-гуманитатриев из нашей страны. У студентов курс известен под названием «Толстоевский». Со своей стороны я прибавил Тургенева, Чехова и Горького, курс начал с русских – истолковал термин, принятый наряду с итальянцами и французами, определившими жанры и стили западной литературы, а наши писатели дали рус-сан, русский роман, образцами которого служили «Отцы и дети», «Война и мир», «Братья Карамазовы»».
Вести курс предстояло на особом отделении студентов-отличников. Отличники насторожились, когда, говоря о Толстом и Достоевском, я рассказал об их разочаровании в Западе. А выдержкой из американских очерков Горького, который назвал Америку «мусорной корзиной Европы», оказались обижены. Как контраргумент я привел горьковские слова о своей стране: «Живут в безгласии и ничтожестве…». И вообще, говорю, «грязная лужа» нередко служила и служит у нас символом отечества.
Выслушали молча, надувшись, и донесли на меня в деканат, что я занимаюсь поношением их страны. Сын понесшего наказание за утрату политической бдительности, я удивился такому доносительству. Конечно, что было, то было у нас, но было в сталинское время, а как сталинское время истекло, наказание признали незаслуженным.
Столкнулся я с тем «мелочным патриотизмом», о котором и де Токвиль говорил. Декан отличного отделения не сказал мне ни слова, но за учение платят студенты, точнее, их родители, а студенты не хотели слышать того, чего не хотели слышать. Покупатель всегда прав согласно законам рыночной экономики, и я уже больше не получал этого курса, хотя декан мне сам же говорил, что хотел бы записаться ко мне в группу на следующий год. Не успел я рассказать отличникам об отказе Достоевского донести на террориста, поставленного к позорному столбу на той же площади, где он сам некогда стоял: после предательства у нас несмываемое пятно – донос.
«Красота в глазах того, кто смотрит»
Эта псевдомаксима признана всеми поколениями, будто мудрость некоего авторитета древности: Beauty is in the eye of the beholder. Принцип упрощенного релятивизма подхватили как лицензию на провозглашение и превознесение любой чепухи: кому уродство, а кому – красота! На самом же деле это – ироническая фраза из романа позапрошлого века, давно забытого и, подозреваю, никем уже не читанного, а если все-таки проверить, что же в романе сказано, то смысл получается другой. Сюжет таков: небогатому молодому человеку нужна богатая невеста. Две дамы, принимающие в нем участие, подыскали особу с деньгами, но, беда, непривлекательна. И тут одна из советниц изрекает с иронией, дескать, ничего: «Красота в глазах того, кто смотрит».