А в начале – страшился: не о поэтике повествования предстояло вещать, а проверять сочинения студентов. Это умела делать моя жена, но она у Ахманихи числилась среди первых. На занятиях, размахивая руками и крича, я старался отвлечь внимание от моего английского. «Наш русский кричит», – сочувственно прислушивались проходившие мимо аудитории американские коллеги. Следовал я Сальвини, который в нарушение правдоподобия требовал дать полный свет в сцене спальни: «Пусть все видят, как умирает Сальвини!». И я кричал, чтобы слышали, какие ошибки я совершаю и не скрываю.
Россия за рубежом
«Ехали на тройке с бубенцами…»
Когда впервые, в 60-х годах, попал я за океан не критиком, а кучером, к нашей тройке потянулась эмиграция, и для меня открытием Америки стала американская Россия. Вернувшись домой, написал я статью «Россия за рубежом», но тема оставалась закрытой для нашей печати, опубликовать удалось в отрывках, внутри очерков о лошадях, кроме того сделал доклад в Обществе охраны памятников. Но вглубь и вширь открыл я для самого себя зарубежную Россию, когда уже в 90-х годах мы с женой в колледже Нассау собирали материалы для выставки «Вклад русской эмиграции в американскую культуру».
Русская Америка, продержавшаяся сто двадцать лет (1740–1866), это не эмиграция, а колонизация – разница в направлении и цели: вторжение и вытеснение или приход и приспособление. Единичная российская эмиграция, за вычетом полулегендарных новгородцев, будто бы искавших в Америке спасения от Ивана Грозного, началась на исходе XVIII столетия. Наш удивительный соотечественник Федор Каржавин мог стать участником Американской Войны за Независимость, и не стал лишь потому, что в нём подозревали шпиона, подозревали по меньшей мере три страны: американцы, англичане и французы, а не то четыре, если учесть и Россию. «Купецкий сын», получивший чин надворного советника и личное дворянство, достойный сверстник Фонвизина и Радищева, доверенное лицо Лафайета и Джефферсона, студент Парижского и ассистент Московского Университета, полиглот, энциклопедист, автор сочинений на русском, испанском, французском и переводчик с этих языков – таков Каржавин. Среди его многочисленных переводов числятся «Приключения 4-х российских матросов, к острову Шпицбергену бурею принесенных» – эта карманного формата книжка, изданная без имени переводчика в Санкт-Петербурге в 1772 г., была у Деда Бориса, который собирал всё касающееся Заполярного круга, куда он планировал наладить воздухоплавательное сообщение. После кончины деда книжку я передал в Ленинскую библиотеку, и надо было видеть, с какой охотой они дар приняли, чуть ли не дрожащими руками, потому что этой редчайшей книжки не было в нашем крупнейшем книгохранилище. Приключения или, лучше сказать, злоключения Каржавина на двух континентах, а так же на Мартинике и на Кубе, способны затмить «Необычайные приключения Робинзона Крузо». Всесветный странник, свидетель не только Американской, но и Французской революции, эмигрант и ре-эмигрант, за службу отечеству возведенный во дворянство, однако своего не добившийся ни за рубежом, ни на родине. «Всё напрасно», – последние им написанные слова, возможно, предваряющие самоубийство. Чем было вызвано у Каржавина чувство тщеты всех его усилий, этого мы не знаем, но жизненной задачей его, представителя среднего сословия, было подняться по социальной лестнице, чего он достиг.
Между тем ранние и редкие эмигранты были большей частью люди вроде Дмитрия Карамазова, кающиеся дворяне, которые, стремясь освободиться от барских привычек и сословных предрассудков, уезжали к «последним из могикан» в поисках духовного обновления, желая жить не лучше, а хуже – трудом.
Дмитрий Голицын, потомок древнейшего русского рода, сын посла, он же в Америке – анахорет, Отец Митрий, священник, признанный Апостолом Аллегенских гор; аристократ-демократ Петр Дементьев, ставший Питером Деменсом, строитель железных дорог; генерал Джон Турчин, полковник Генерального штаба Иван Турчанинов, герой Гражданской войны, в генералы его произвёл Линкольн. Письмо Турчанинова Герцену, опубликованное в «Литературном наследстве» (том 62, 1955), отвечает на вопросы, на которые до конца не ответил Каржавин. Это – исповедь эмигранта, нашедшего за океаном, что искал – небоязнь тяжелой работы, однако потерпел и утрату иллюзий из-за слишком больших и неоправдавшихся ожиданий.
Массовая эмиграция, движимая желанием лучшей жизни, началась волнами со второй половины девятнадцатого столетия. Первая, не всегда упоминаемая, волна нахлынула на Америку в конце XIX века и состояла преимущественно из мелких торговцев и земледельцев. Привезли они с собой богобоязненность, трудолюбие, высокоурожайную пшеницу и бублики, что со временем завоевали Америку, потеснив пончики, впрочем, и пончики, как и штаны из плотной парусиновой ткани, известные всему миру джинсы, оказались усовершенствованы смышлёными и работящими российскими эмигрантами первой волны – евреями, украинцами, белорусами и русскими.
«Мост построил инженер из России», – сказал американец, который в 1969-м вёз нас с доктором Шашириным из аэропорта через мост им. Вашингтона. Американец не помнил, а я тогда и не знал имени инженера Моисеева. Бывший студент Балтийского Технологического Института, один из немногих людей с образованием, попавших за океан в составе первой волны, он построил в Америке пять мостов на Восточном побережье, затем был приглашен на Западный берег консультировать строительство знаменитого моста у Золотых Ворот.
Много образованных было во второй, послереволюционной волне, и больше русских, хотя русские составляли и составляют меньшинство эмигрантов из России. Меньшая по размеру, вторая волна произвела за рубежом наибольшее влияние, поэтому её иногда называют «первой». Эта волна принесла за океан опытных специалистов и внесла в американскую науку и культуру вклад обширный настолько, что американские артисты, в особенности музыканты и танцоры, чтобы иметь успех, стали брать русские псевдонимы, над чем посмеялся Фред Астер в кинофильме «Давай спляшем».
Немало школ, в широком и узком смысле, было основано эмигрантами второй волны. Это научные направления, как математическая школа Тумаркина, из которой вышел создатель кибернетики Норберт Виннер; популяционная генетика Добжанского, чьи труды американцы поставили в один ряд с «Происхождением видов» Дарвина; учебные заведения, как Балетная школа Иглевского или фортепьянные классы супругов Левиных в Училище Джулиарда. Поколения американских инженеров прошли курс по сопротивлению материалов у Тимошенко, либо учились по его учебнику. У моего американского свояка я спросил, говорит ли ему что-нибудь имя Тимошенко. Эксперт, определяющий устойчивость зданий в предвидении землетрясений, смерил меня взглядом «Обижаешь!», подвел к полке с книгами в своем кабинете – там стояли труды Тимошенко, изданные в серии «Классики науки». Детская американская классика, книги Э. Б. Уайта, стали известны у нас, но наши читатели едва ли знают, что самая известная из этих книг «Паутинка Шарлотты» была вдохновлена трудами Александра Петрункевича, арахнолога-пауковеда, изучившего американских пауков настолько полно и основательно, что американцы именуют его «Паучьим Одюбоном», по аналогии с художником, запечатлевшим птичье царство Америки.
Сбиваясь со счета, забывают в самом деле третью волну, состоявшую из лиц, перемещенных после Второй Мировой войны, депатриантов-депистов, опасавшихся возвращения в Советский Союз. Эмиграция сторонилась их, принимая за пособников нацизма. «Это же депист!» – приходилось слышать предупреждение, если руку я протягивал тому, кто не заслуживал рукопожатия. Только неведение и случайность спасли меня от несмываемого позора при встрече с Борисом Андреевичем Филипповым, а этот русский, вопреки классификации Ханны Арендт, пример незаурядности зла. В биографическом справочнике о нем сказано: поэт, литературовед, востоковед, иллюстратор, издатель. Справочник вышел в 2005-м, и в нем не сказано то, что стало известно из архивных источников в 2012-м: во время войны Борис Андреевич был, мало сказать, коллаборационистом – служил карателем. Того, очевидно, не знали Григорьев и Медиш, когда в 1990 г. познакомили меня с ним, автором предисловий к сочинениям Ахматовой, Гумилева, Ходасевича и Цветаевой.
Написанное Борисом Андреевичем о Константине Леонтьеве я читал и перечитывал: умно, умно и умно. О некоторых его личных особенностях меня предупредили: выдумывает, причем, правдоподобно, и сам верит тому, что говорит. Это по ходу беседы с ним я успел заметить. Борис Андреевич рассказал, что оказался у нас в лагере вместе с отцом Серго Ломинадзе. В лагере он действительно побывал, но Виссарион Ломинадзе, как я знал от Серго, успел покончить собой прежде, чем его арестовали. Оспаривать Филиппова я не стал, предложил ему написать об удивительной встрече и обещал показать Серго. Борис Андреевич написал, прислал и в свой текст даже еще деталей добавил, описывая, как заключенный Виссарион Ломинадзе выглядел. В конце нашей встречи Борис Андреевич мне сказал: «Уж очень строго меня не судите», что, я думал, касалось его устных рассказов. Но наша беседа могла завершиться рукопожатием, не произошло этого по чистой случайности.
На выставке, устроенной в библиотеке колледжа и названной «Они – из России», мы поместили список русско-американских приоритетов, а в книге отзывов появилась запись: «Какая наглость!». На взгляд недовольного посетителя, у нас слишком много оказалось американских достижений российского происхождения. Однако мы пользовались американскими источниками и приводили оценки американские, согласно которым наши эмигранты создали немало того, что в Америке считается первым, лучшим и классическим – научные открытия, литературные произведения, песни и фильмы. Книги об эмиграции из нашей страны составляют целую библиотеку, говорят книги большей частью о том, насколько зарубежная Россия осталась русской, у нас же была цель показать, что из созданного русскими стало совершенно американским: об этом не вспоминают, не знают и, бывает, не хотят знать.