В политическую пропаганду я не вслушиваться, мое сознание было далеко от подобных определений. Отец был работником ВОКСа, и я часто слышал слова союзники и дружба. Отец рассказывал, как на приеме он переводил речь американского посла Гарримана, а совсем недавно в дневнике Гарримана тех времен я прочитал его мнение о Сталине, который при встрече ему показался «умнее и крупнее», чем Рузвельт и Черчилль. Судя по тому, что теперь, особенно о Черчилле, пишут английские и американские историки, демистифицируя его легендарный облик, впечатление американского дипломата становится тем убедительнее. Если бы Мэри, жена Дика Френсиса, писала с подсказки мужа не скаковые, а политические романы, она бы обрисовала такую фигуру, помещаемую у неё в сердцевину почти каждого сюжета: творящий зло, даже когда творит добро (из американских авторов так представил Черчилля консерватор, журналист, советник и спичрайтер президентов Пэт Бьюкенен).
Тогда я этого не читал, и никто из нас ещё не видел и не слышал снятой на кинопленку и найденной несколько лет тому назад просоциалистической речи Рузвельта, однако ветер времени дул в наши паруса, и рядом с именем Сталина мы произносили имя Рузвельта[101]. Историк-англичанин признает: Запад не смог бы уплатить человеческую цену за победу во Второй Мировой войне, а советские люди заплатили. Вывод? Есть бесспорно установленный факт. А вывод за нами.
У нас с женой воспоминания военных времен расходятся, когда мы говорим о «втором фронте», открытие которого, как известно, задерживалось союзниками до последних полутора лет войны. «Когда же? Когда?!» – так вспоминает она, малолетний узник. Разговоры о «втором фронте» и я помню, однако без нетерпения.
Трудно себе представить, до чего сильно было вызванное войной чувство сплочённости между союзниками. Конечно, не имели мы понятия о скрытой истории войны, не рассекреченной до конца по сию пору. О сотрудничестве тоже всего не знали. Лишь после войны и то не сразу в американскую печать попали сведения о связи между конструкторским бюро Александра Яковлева с американской авиафирмой «Республика». Во главе фирмы стоял эмигрант-патриот, русско-французский инженер полугрузинского происхождения Александр Картвели, создатель штурмовиков, решивших исход воздушных боев над Тихим океаном. Несколько таких машин, «Громобоев», оказывается, были отправлены Яковлеву. Поразительный перст судьбы: в музее «Республики» на Лонг-Айленде я увидел фотографию и удивился, откуда здесь портрет Яковлева? А это Картвели, с Яковлевым одно лицо. В послевоенном американском художественном фильме «На небе ровной дороги нет» один авиаконструктор сделан похожим на Картвели, другой на Сикорского: авиация у американцев оказалась связана с российскими выходцами. Среди них инженер «Грегор», грузин Григорашвили, до революции работавший там же, где работал мой дед, у Щетинина, в Америке Грегор стал сотрудником фирмы Райта.
Соучастие военных времен теперь подсчитывают в процентах и говорят «Мало!», однако нынешние подсчеты и тогдашние представления не совпадают, это и есть расхождение во времени. Пережившие войну, я думаю, не забыли материального присутствия американцев: вездеходы «Виллис», грузовики «Студебеккер», самолеты «Дуглас». Один вид тех машин успокаивал и вселял надежду. Песня английского бомбардировщика звучала заодно с нашими песнями военных лет.
Мы летим, ковыляя во мгле,
Мы к своей подлетаем земле…
На «Дугласе» мы с матерью летели из Омска в Магнитогорск. Нас двое, самолет пустой, казалось, это всамделишное действо по книге «Из пушки на луну». Болтанка, неведомая нынешним пассажирам. Мне болтанка была нипочем, мать мутило, полет походил на езду по ухабам: не лайнер, плывущий над облаками. «Дуглас» трясло, как телегу, проваливался в ямы воздушные, для нынешних небесных кораблей их нет[102].
Американские машины и вещи стали у нас приметой повседневности, их названия вошли в наш язык. Житейским символом союзничества служили банки свиной тушенки. Как ценилась у нас эта пищевая «валюта», показано в кинофильме Григория Чухрая «Баллада о солдате», тушенка мелькает и в «Ивановом детстве» Андрея Тарковского, хотя там банка поменьше, были консервы меньшего размера, но прямоугольные с ключиком, чтобы открывать, у Тарковского, возможно, вынужденная неточность.
Какой процент в хозяйстве составлял заокеанский деликатес, мы понятия не имели, золотом блестевшие банки – это были дары судьбы, их получали по карточкам. Содержимое распространяло аромат, круживший голову, поглощалось постепенно: жир, мясо и желе с картошкой! И банки не выбрасывались, шли в обиход. Счёт на проценты относится к другому времени, намного позже войны. В 1960-х годах впервые командированный в Америку, решил я проделать герценский опыт, хотел вернуться к вкусовым ощущениям давних времен и ради военных воспоминаний попробовать spam – тушенку. Однако найти ту, что производилась, оказывается, специально для нас, не смог, а сегодня, возможно, мы и не стали бы такую тушенку есть.
«Америку», журнал двух форматов, крупного и карманного, вместе с газетой «Британский союзник» отец приносил с работы, эту иностранную печать на русском языке я читал: нападок по нашему адресу там не было, и американцы, и англичане судили о себе. До решительного перелома в ходе войны английский издатель Фредерик Варбург придерживал выпуск оруэллианского «Скотного двора»[103]. Дома антисоветских книг я не видал, увидел в Университете, когда приехала первая английская студенческая делегация и привезла биографию Джорджа Оруэлла, о котором мы понятия не имели. Понятие имел Алик Парфенов, уже аспирант. «Смотри, что они привезли», – говорит, и я посмотрел: общеобразовательные брошюрки, одна – о Шекспире, другая о каком-то Оруэлле.
Мы о многом, вошедшем в мировой оборот, не имели понятия. Один из английских студентов нам сообщил, что он специализируется в антропологии, и мы потащили его в Музей Анучина, по соседству с нашим факультетом. Ходил он ходил по залу, рассматривая черепа, и спрашивает: «Зачем вы меня сюда привели?» Но разве он не антрополог? А он специалист по культурной антропологии, о которой мы не знали. Промежуточность положения культурной антропологи среди других научных дисциплин, занимающихся изучением человека и его природно-социального окружения, мешала признанию культурной антропологии как особой области исследования. Кембриджский студент, которому мы показывали Музей им. Д. Н. Анучина, ничего не знал о традиционной антропологии и узнавать не собирался. Что говорить о студенте, когда классиков культурной антропологии Маргарет Мид и Леви Стросса упрекали и упрекают в дилетантизме и ненадежности полученных ими результатов. Установлено, что «данные» Маргарет Мид о верованиях и обычаях аборигенов тихоокеанских островов сфабрикованы, суждения Леви Стросса о мифологии, скорее, поэтичны, чем научны.
Осведомленность Алика, несравненная с моей политической невинностью, не защитила его от стрелы Амура, пущенной с английской стороны изучавшей русский язык студенткой из Кембриджа, и Алика сочли нужным срочно, как можно дальше, вывести из зоны обстрела. Если бы нас спросили, мы, я думаю, затруднились бы ответить, была ли это политическая провокация или невольное влечение сердец между нашим видным молодцем и очаровательной англичаночкой. Годы и годы спустя, референтом ИМЛИ, иду в библиотеке по коридору, узкому, не могу обойти движущуюся впереди меня женскую фигуру, однако по некоторым признакам узнаю, и чуть было не вскрикнул: «Дебора!» В следующую секунду подумал и воздержался: обветшавшее напоминание о прежней миловидности. Встреча нанесла бы нам взаимную рану.
Утро у нас дома начиналось с того, что отец слушал по радио новости на английском. Дружественные голоса не глушили, не было и мысли о том, чтобы мешать союзникам. Отец мог принимать зарубежные передачи, потому что разрешили пользоваться радиоприемниками. С началом войны мы свои приемники были обязаны сдать, мера экстраординарная, противошпионская. Война закончилась, пошли мы с отцом в хранилище у Петровских ворот и получили наш приемник. Но отечественный трансмиттер не улавливал коротковолновых передач, тогда отцу на работе выдали американский аппарат, и отец стал слушать «Голос Америки» и БиБиСи.
Другой приметой довоенной и послевоенной преемственности было получение по подписке очередного тома сочинений Пушкина. Памятник, стоявший рядом с нами, в начале Тверского бульвара, служил нам ориентиром. Привязной аэростат, нависший над Пушкиным, война. Пушкинская курчавая голова на фоне чистого неба, всё возвращалось на свои места. Шеститомные пушкинские сочинения перестали выходить с началом войны, издание прервалось на четвертом томе, после войны вышел пятый том, отец достал из ящика письменного стола старую квитанцию, я отправился в магазин Подписных изданий на Кузнецком (или ещё в проезде Художественного театра), и пятый том получил: жизнь входила в привычную колею.
Нет сомнения, промелькнула полоса особая, выжидательная: куда двигаться дальше? Ответ пришёл с началом войны «холодной». Согласно шефу советского шпионажа, генералу Судоплатову, политическая конфронтация вместо боевого союзничества началась после того, как преданный нам осведомитель, сотрудник Британского Посольства в Вашингтоне, Дональд Маклин, сообщил, что послевоенная, предлагаемая Западом помощь означает наш отказ от репараций и финансовую зависимость. Годы спустя дочь Маклина Линда и мы с женой шли по Нью-Йорку. Познакомились через Великановых, Сашу и Розу, они и представили нас Линде. Ни моя жена, ни сама Линда в нашем знакомстве, кажется, не видели ничего особенного, но они моложе, а в моих глазах наша прогулка выглядела сюрреалистически. Представьте: по Москве разгуливает дочь Гузенко[104]