А сам Сталин? Шестидесятисемилетний, перенесший инсульт и инфаркт, сухорукий инвалид, не ездивший верхом, будто бы решил взобраться в седло и гарцевать перед рядами войск и бескрайней толпой зрителей, причем, не на полудохлой кляче, а на полукровном жеребце. Желающим верить в подобную нелепость, видно, в голову не приходит: маршал сдавал парад генералиссимусу, а если бы генералиссимус, верхом или пешком, парад принимал, кому бы он парад сдавал? В первом, прижизненном издании мемуаров Жукова рассказывается о предложении генералитета парад принимать, и принимать верхом, никому иному, а Сталину. В том же издании говорится, что предложение оказалось отклонено вождем: «Стар!».
Жуков, долго не имевший практики верховой езды, и тот был неуверен, сумеет ли усидеть! Слышал я об этом от свидетеля, Павла Алексеевича Туркина, ветфельдшера, служившего в кавалерийском спецэксадроне, которым командовал берейтор, полковник Череда. Под руководством полковника «точили» коней к параду. Светлосерый Кумир и вороной Полюс были выезжены так, что на них и ребенок бы усидел, но полковник доложил высшему начальству: если маршал ни разу не сядет в седло, спецэскадрон будет вынужден снять с себя ответственность. Маршал, нашедший пятнадцать минут провести в спецэскадроне, спросил полковника: «Думаете, усижу?». Усидел, хотя с непривычки несколько висел на поводьях.
Через океан
«Если судьба позволит мне возвратиться когда-нибудь на родину, я расскажу об этом путешествии, хотя мне никто не поверит».
Возле лошади оказался я в начале войны, оказался и – напугался. Случилось это на подмосковной станции Удельная, откуда были видны вспышки залпов из орудий противовоздушный обороны, боялся же я не залпов, а лошади. «Чернушка» была моей любимой игрушкой, но с настоящими лошадьми я и рядом не бывал, кавалерию видел из окна, в зоопарке детей катали на пони, и вдруг передо мной оказалась не игрушечная лошадка, которую веревочками запрягал ракетчик, и не пони, которым правил большой мальчишка (и я ему завидовал), а черный, огромный конь, содержался при школе, где работала сестра Тети Жени – тоже учительница.
Уже после войны – дружба с Ванюшкой Барановым, сыном колхозного конюха, он научил меня ездить верхом, без седла, потом был я принят в конно-спортивную школу по рекомендации летчика-лошадника Михаила Михайловича Громова, его просил об этом Дед Борис. Получил я разряд, попал на Московский конный завод благодаря Ваське – у него дача рядом с конзаводом. Писать о лошадях и не думал. Дядя Юра, физик, наделенный, кроме того, способностями певца и юмориста, защищал меня от родительских попреков, что я «пропадаю на конюшне». Дядя знал по себе profession manque, горечь неиспользованного шанса, и предсказывал, что лошади послужат мне источником вдохновения. Но я стремился в конюшню, чтобы забыть о книгах. Мучали меня головные боли, а как в конюшню войдешь, так сразу в мозгах светлело: самолечение по рецепту графа Альфьери (которому в езде подражал Пушкин) и графа Орлова. Когда от государственных дел графа Алексея Григорьевича отставили и стала его угнетать ипохондрия, он вывел свою породу рысаков, а взявшись за вожжи ни о чем, кроме лошадей, думать не станешь: на вожжах кипят, подхватят, возьмут на унос и расшибут вдребезги.
Писать я попробовал благодаря настояниям Димки Жукова и по указанию охраны дочери Брежнева. Дмитрий Анатольевич Жуков, отец зампреда, писатель в основном исторический, мы с ним вместе принимали участие в заседаниях Общества Охраны памятников, когда же мы с ним отдыхали, он послушал мои устные лошадиные истории и говорит: «Хватит воздух колебать, пиши!». А Галина Леонидовна работала в Агентстве «Новости», у нас с ней были общие знакомые, они просили показать им лошадей. Поехали на конный завод, по дороге я рассказывал, что знал о лошадях, и в конце поездки охранники, сопровождавшие Первую дочь страны, велят: «Всё, о чем вы языком мололи, изложите в письменном виде».
Однако в лошадиную литературу не протиснешься, находится «на страшной высоте Парнаса» – измерение Пушкина. Уровень этого рода литературы, увенчанной именами Толстого и Свифта, мало того, недосягаемо высок, классики были убежденными конниками. Толстой не слезал с седла до самого бегства из дома, коня и вели за ним, когда он вернулся уже в гробу. Конь пережил хозяина, а как только пал, похоронили в том же Старом Заказе, писателя положили напротив оврага, а коня – в овраге. Свифт прекрасно держался в седле и ему предлагали поступить в кавалерию. Предложению он не последовал, но «Путешествия Гулливера» обдумывал, говорят, верхом.
Следом за великими идут большие таланты на небольшие дела: пишущие о лошадях знатоки, такие, как дочь лесничего Ольга Перовская и писатель Лев Брандт, он и жил на конзаводе, Еланском, ходил у конников под кличкой «Еланский немец». И конечно, писатель-ковбой Виль Джемс. Книгам этих литературно одаренных авторов конный профессионализм придает неповторимый аромат. Не имеющие сил очеловечить лошадей, на что способны лишь литературные гиганты, знатоки заразительно описывают им прекрасно известное – человеческое чувство лошади.
«Чубарый» Ольги Перовской, по-моему, лучшая лошадиная история советского времени. Мое мнение нынешние читатели, к сожалению, лишены возможности проверить: рассказ не переиздают[115]. Хорошая книжка «Декрет 2-й» Брандта испорчена переименованием в «Браслета» – дамская безделушка вместо приметы послереволюционных лет. О «Дымке» Виля Джемса мне на Интернете попался отзыв: «Лучше ничего не читал». Очевидное преувеличение, но книга редкостная. Автор, чех по происхождению, трансформировался в американского ковбоя и писал о лошадях так, что у Хемингуэя вызывал зависть.
Мне посчастливилось знать американского издателя, наследственного, его отец напечатал «Дымку», а Виль Джемс, создатель книги, он же иллюстратор, приходил к ним домой. «Каким он был»?» – я спросил. Ответ: «Простой ковбой, жевал табак, плевал прямо на пол». В «Дымке» все это есть – опоэтизировано, конечно, не плевки на пол, но пот ковбойского труда, жизнь заодно с животным, без всякой слюнтявой любви к лошади.
Жаль, у нас испортили обложкой последнее переиздание прекрасного перевода «Дымки», сделанного Гершензоном, творцом русского «Братца Кролика». В первом издании перевода 30-х годов сохранили авторские иллюстрации и обложку, а в условиях свободы иллюстратор, видно, хотел показать себя и нарисовал, пусть лихо, но вопреки духу повести озлобленную лошадиную морду: присоветский классицизм сменился постсоветским барокко. Типичная черта безыдейного времени – измышление вместо мысли. Виль Джемс, когда рисовал необъезженного дичка, и то не видел в нем злобы. Найти повествовательную лазейку помогли мне попреки конников. Мастера призовой езды полагали, что я не только лошадью управлять неспособен, но и подмести конюшню, как следует, не умею. «Ни рук, ни головы у тебя нет, только язык привешен», – говорили волшебники вожжей. Тут и открылся прием: устами профана.
Первые мои попытки в жанре иппическом показал я матери моего друга. Судья безжалостный на этот раз не смеялась, не разносила, пощадила одну-две фразы, от сих и до сих, не дальше абзаца, всё прочее – за борт. У читателей успех выпал на мою долю, когда в текст прокралась опечатка: вместо «поднимаю хлыст» напечатали «поднимаю хвост», а читатели подумали, что так и надо, что это из языка конников.
Преимущество оказалось источником неудобства: попал я в никуда, вне жанра. Конники говорили: «Как может писать о лошадях, кто ничего в лошадях не понимает?» А литераторы игнорировали: «Ну, раз про лошадей, это не литература». Меня бы сразу затоптали, если бы не редактор Миша Лаврик, благодаря которому увидели свет одна за другой две мои книжки «По словам лошади» и «Железный посыл». Миша обладал гипнотической способностью внушения, умел убедить в том, чего не было и быть не могло, он уверил издательское начальство, будто среди конников я считаюсь авторитетом литературным. Конное начальство мне действительно благоволило: хотя рук не имеется, зато язык привешен да ещё иностранный. «Лошадям переводите?» – обращались ко мне остроумные люди. Иностранный язык ипподрому стал нужен по мере развития зарубежных связей, иногда надобился и лошадям.
Привели американского рысака, директор ипподрома говорит: «Пойди скажи ему по-ихнему, а то наши с ним по-матушке, он и в толк не берет»[116]. Допустили меня к езде на призы, сажали на «безногих», у которых ноги есть, но резвости в ногах нет. С трибун кричали: «Хватит темнить!» Публика думала, будто я нарочно приезжаю последним, чтобы в один прекрасный день рвануть на удар. По конным заводам странствовал переводчиком, сопровождая иностранцев-конников. Как бы в награду за службу мне доверили сесть на козлы, и с ветврачем Шашириным Евгением Вячеславовичем мы зимой 1968–1969 гг. на грузовом океанском корабле доставили в США тройку, государственный подарок железнодорожному магнату Сайрусу Итону, который протянул нам руку и стал налаживать деловые отношения. Не стану отвлекаться к подробностям рейса, о том – книжка «Кони в океане» («Советская Россия», 1983), с которой связан, к сожалению, болезненный конфликт. На меня обиделась вдова доктора, моего друга и спутника. Описать его я, как мог, описал, но… не назвал по имени. Почему – не мог и не могу ответить сам себе: рука не поворачивалась. Сгладила столкновение Ада Перепелицкая – редактор. Выписала обиженной вдове гонорар за фотографии, сделанные доктором и вошедшие в книжку иллюстрациями.
«…Государь был в Роттердаме, где заметил он статую Эразма».
Из Мурманска шли через Балтику, нас крепко качало, даже тревожились за лошадей, держали их в стойлах, обитых кожей. Первая стоянка в Антверпене – нас на берег не выпустили, не удалось увидеть «Ночной дозор», о картине я слышал рассказы Деда Бориса: входишь в затемненный зал и на тебя… идут люди.