за весь год, но, приводя мнение Грина, вычеркивают ограничение, будто лучше «Лолиты» Грин вообще ничего не читал. Что договор с Голливудом заключить, что похвалить набоковскую претенциозную пошлятину ему было нетрудно, на Западе знаменитостям всё сходит с рук, ещё и приплачивают. Исповедуемый им цинизм Грин обратил против цинизма всеобщего, однако ни в Америку, ни к нам, ни к себе в Англию, где ему существовать было вовсе невтерпеж (и накладно платить налоги), он не переехал, доживал жизнь там, где Горбачев с женой мечтали купить домик, на Юге Франции. Грин, обитатель тех мест, возможно, и подсказал Горбачевым выбор: сюжет для романа, который он мог бы написать. Умер в Швейцарии, в остановившемся сердце Европы, где его персонаж обнаружил лишь «часы с кукушкой».
Люди Запада решили для себя, чаю ли им не пить или миру провалиться: меряют жизнь чайной ложечкой – признал Т. С. Элиот. Грин действовал осторожно, словно в азартной игре. «Быть может, все мы ломаем комедию», – говорит в «Комедиантах» ещё один персонаж, тоже не чуждый автору. Нас Грин время от времени порицал, однако клокочущей, с трудом сдерживаемой злобы, как на своих (это дало мне повод сравнить его с Олдингтоном), в отношении к нам у него не чувствуется. Грин гнев сдерживал, но тот же гнев, накалённый до осатанения, оказался претворен в дело его другом Кимом Филби – перешёл на советскую сторону не из любви к нам, а из ненависти к соотечественникам. Запад не упускал случая использовать Грина против нас, мы старались использовать его против Запада, но автор «Сути вещей» прежде всего обратился против своих. Написанного Грином про них они стараются не понимать, а про нас, как говорится, раздувают. Поношение нас по-прежнему служит прибыльным делом. Дали мы достаточно поводов, чтобы нас разоблачали, но мы уже предостаточно саморазоблачились, они же обязательно в нас плюнут, в каждом упоминании о нас обязательный ассортимент какая-нибудь гадость, к тому же замешанная на неосведомленности и неосведомленности немыслимой.
О Грине не раз мне попалось суждение, которое решусь подтвердить: не разочаровывал при встрече, был столь же умен, как и его книги, особенно поражал откровенностью, когда говорил о себе: без малейшего позерства. На встрече в ИМЛИ я его спросил, курил ли он опиум. В то время я занимался Де Квинси и его «Исповедью опиомана». Опиум служил во времена Де Квинси единственным болеутоляющим средством, причем, очень дорогим, доступным лишь немногим: отсюда определение Марксом религии – «опиум для народа», общедоступное болеутоляющее. Де Квинси, тратясь на опиум, нищал до того, что ему, как переписчикам на Хитровке, из дома не в чем было выйти, чтобы отнести издателю Британской Энциклопедии свою статью «Эстетика», одежда заложена. «Курил два раза в жизни», – спокойно и серьезно ответил Грин на мой вопрос. Стало быть, опиоманом не был. «Как алкоголик, – он уточнил нам с Бэлзой, – я не могу ждать до четырех часов». Это было в пору перестроечно-антипитейной компании, когда в магазинах продавали с четырех, а во многих ресторанах вообще перестали подавать спиртное. Грин говорит: «Найдите, где хорошо посидеть». Как это, на его вкус? «Мало людей и много водки». Но где водка есть, народа полно, где нет людей, там и водки не дают! «Что ж, – сказал наш гость, – пойду к себе в номер и напьюсь один».
Бэлза был корреспондентом «Литературки», он пробил на целую полосу материал из романа «Человеческий фактор», до этого роман о шпионаже в пользу Советского Союза держали под гайкой, считая антисоветским. На другой день после публикации Горбачев и за ним «маяки перестройки» стали твердить: главное человеческий фактор. Словесную формулу подхватили, но истолковали превратно. На языке разведки «человеческий фактор» означает слабое звено, роман повествует о том, почему операции провалились: вмешалось нечто человеческое, и всё пошло прахом. Быть может, на непредсказуемое и рассчитывал лидер перестройки ради успеха реформы, завершившейся развалом государства? Историки выяснят, пока в совершившемся бывший советник Горбачёва видит вмешательство дьявола[171]. Брошюру эту забыли, а по-моему и не читали. Кого мог, я расспрашивал, нет, не читали. Один соотечественник мне сказал, что не читавши выбросил в мусорную корзину. Мой собеседник при советской власти работал в «ящике», в пору перестройки пристроил сына. Зачем же ему читать?
Американские биографы Ельцина, похоже, не читали открытого письма его соученика по школе: обвинение в убийстве двух сверстников. Письмо было издано брошюрой в начале 1990-х годов, брошюры я не купил, но в отделении книжного магазина Камкина на Пятой Авеню в Нью-Йорке прочитал. Текст существенный, если не подделка, и я был уверен, что найду опровержения в американских документированных биографиях Ельцина. Не нашел. Зато мой приехавший из Москвы соотечественник определил суть отношения к Ельцину: «Он пьет и мы пьём». Эмпатия!
«Худшие наши враги не те, кто груб и необразован, наши враги умны и продажны».
Вышли воспоминания четвертой жены человека, послужившего прототипом персонажа в романе «Человеческий фактор». Одно из двух главных лиц романа это, как обычно, переименованный Грин, другой – его друг Ким Филби. Они вместе поступили в Интеллинженс сервис, связь между ними после бегства Филби в нашу страну прервалась. В романе персонаж, напоминающий «знаменитейшего шпиона», представлен человеком гомосексуальных склонностей, в жизни было иначе. Очередная подруга жизни разведчика-перебежчика, пока находился он в Москве, Руфина Ивановна (девичья фамилия не названа), вспоминает событие, которого и я оказался участником. Сидели мы с ней почти рядом, между нами был её сын от Филби. Однако в её мемуарах, созданных под её именем двумя соавторами, о событии повествуется так, что я и не знаю, был я там или не был, а соавторы точно не были.
Грин, поддержав перестройку, получил возможность повидаться с прежним сослуживцем-разведчиком-перебежчиком, но в следующем же году Филби скончался, и автор «Человеческого фактора» решил приехать ещё раз, чтобы свое восьмидесятипятилетие отметить в Москве как дань памяти друга. И вот мы, приглашенные им гости, оказались за столом в ресторане гостиницы «Советская». Грин, как пишет с (не приглашенными) соавторами Руфина Ивановна, «уделял всё свое внимание безраздельно мне». Значит, ей одной. «Неудивительно, – продолжает она, – что прочие гости и организаторы были разочарованы и огорчены тем, что их почётный гость сосредоточен на мне»[172]. Словом, советский официоз получил очередную пощёчину.
Уж не знаю, почему Руфина Ивановна называет Грина «гостем». Мы были у него в гостях. А если Генрих Боровик, как видное лицо в Иностранной Комиссии ССП, ужин организовал (он же был организатором прощальной встречи Грина с Филби), то сидел скраешку, от меня через стол напротив, и у него на лице ни разу не промелькнуло и тени досады. На лице у моего vis-a-vis сохранялось скорее выражение неловкости, я бы сказал, смущения. Боровику, видимо, казалось, будто Грин уделяет ему слишком много внимания. Но я спросил у своей жены, какое впечатление было у неё, она сидела на той же стороне стола, где сидел юбиляр, и подарила ему перчатки. Грин, по словам моей жены, разглядывал перчатки, примерял и говорил, что всю жизнь мечтал иметь такие, кожаные, рыжеватые, на тонкой меховой подкладке, короче, как показалось жене, был полностью занят перчатками. Тут я вынужден возразить. Если наш радушный хозяин и был занят в тот вечер, так это моими воспоминаниями о нашей первой встрече с ним, когда мы с Великовским нанесли ему визит, и он нам говорил – Мальро, а я ему – Олдингтон. За ужином зачитал я две странички о нашем обмене мнениями, Грин принялся у меня странички выпрашивать, и ничто другое, как мог видеть я, не интересовало его. Правда, Татьяна Алексеевна Кудрявцева, переводчик и давний друг Грина, тоже присутствовала и мне сказала, что не знала куда деваться от неловкости, ей казалось, что наш хозяин, кроме неё, не замечает никого[173].
Поведение Грина походило на его же повествовательную манеру: ненавязчивое и вездесущее присутствие автора, так называемая «точка зрения», когда в повествование попадает лишь то, что в данный момент видит персонаж, и даже не момент, а ракурс: глядя в окно, не видят происходящего в комнате.
«В Москве есть колокол…»
В последний раз столкнулись мы с Грином в Доме литераторов на пути к мужской уборной. Теперь это вспоминается как символ: всё спустили в cloaca. Думал ли Грин, что ему осталось жить столько лет, сколько осталось существовать стране, где книги его то разрешали, то запрещали. Сколько пылало страстей! Место нашей встречи придало ей житейски-непритязательный характер. Не берусь передать, с каким радушием прославленный писатель со мной поздоровался. Будто никого больше и не мечтал он увидеть, словно мы с ним знакомы были не тридцать лет, а все шестьдесят, и виделись не три-четыре раза, а чуть ли не через день. Мировая величина, три десятка лет знакомства, хотя бы эпизодического, со времен студенчества до седых моих волос. В безумцы попал, доискиваясь, можно ли писать лучше, чем он, и все эти вопросы вместе с опасениями и страхами того времени ушли заодно с режимом и страной.
Стоик среди нас
«В моей душе шла борьба, мешавшая мне уснуть».
Курсовая по Грину за четвертый курс была мне зачтена, когда в конфликт с В. В. вмешался Роман, однако на пятом чуть было не возник раздор и с Романом. Из-за Шекспира. Вместо того чтобы писать дипломную работу, накатал я около сотни пересыпанных шекспировскими цитатами, пламенных страниц о том, что кругом, совсем как в «Гамлете», всё прогнило и одни продажные души. Прочитав мой опус, Роман опять-таки не дрогнул и даже не заставил меня ничего изменять и переписывать. Он квалифицировал то, что я ему принёс, как эссе, не подходящий к случаю жанр, вызвал своего аспиранта-шекспироведа, Ю. Ф. Шведова, и, как полагается, отдал ему мою писанину на отзыв. Юрий Филиппович покритиковал работу за неакадемический стиль, а также за недостаток историзма, тут бы всё и кончилось, но пошли по факультету разговоры, хотя сам я к распространению каких бы то ни было слухов руки не приложил. Написал, что думал, и принёс. Но как-то (может быть, через Ирину Петровну, секретаря кафедры, нам она сострадала) просочилось, что за правду человека собираются наказать.