В день, когда мы уезжали в Москву, Жаркий узнал, что Дубаве парттройка вынесла строгий выговор с предупреждением. Оказывается, комвузовское бюро высказалось за эту предпоследнюю меру. Это спасло Дмитрия от исключения.
В партере становилось тесно, а людской прибой продолжался, кругом всё говорило, смеялось. Этот невиданный приток энергии, которая так кипуча в большевистской юности, жизнерадостной, стремительной, как поток горной реки, принимал в себя великан-театр. Шум нарастал».
Ну, можно ли говорить о слепом фанатизме Островского, который, как мы видим, сам выступает против чиновников, голосующих «за» лишь из-за боязни потерять своё место?
В книге Корчагин не ответил на речь Дубавы. И потому возникает мысль о том, что хоть обличительные слова произносились оппозиционером, но не сам ли Островский был обеспокоен приближавшейся опасностью обюрокрачивания партийных рядов и подмены настоящих идейных революционеров скрытыми врагами революции? Не эзоповский ли метод избрал писатель для отражения главных проблем?
Эту мысль подтверждают письма Островского, в которых он высказывал своё мнение по поводу происходивших вокруг событий, о которых узнавал из газет, по радио и от друзей, но сам не мог принимать в них участие.
15 января 1929 года он пишет из Сочи своему учителю жизни и другу по партии А.А.Жигиревой, не раз помогавшей больному молодому человеку, не написавшему еще ни строчки своей будущей книги, морально и практически деньгами. Островский был с нею предельно откровенен во многих вопросах, делясь своими горестями и радостями:
«Арестован ГПУ зав. Коммунхозом пресловутый Бабенко, считавшийся чл. ВКП(б) с 1919 г., член президиума горсовета и РИКа, член райкома и т.д. Он оказался белый контрразведчик, офицер, расстреливал наших товарищей-большевиков. Эта гадина, обманув всех, пролез во все перечисленные посты – это громадный провал, – ведь гад был руководящим работн., член бюро РК и т.д. и т.п. Сочи везёт, как утопленнику. Гад определённо вёл работу на заграницу. Навряд ли, что это случайный белый.
Скоро генеральная чистка. Здесь опять начнёт мести большевистская метла».
Письмо на этом не закончилось, но следующие слова изымались из публикаций, а звучали очень тревожно, особенно глядя на них с позиции сегодняшнего времени:
«Мне непонятно, почему восстановлены видные работники, выметенные чисткой за ряд тяжёлых преступлений. Они все работают там же. Например, окрстрахкассовый бюрократ Шмелёв, бывший директор курупра и многие другие. Не могу, не работая и не участвуя в жизни организации, это решать».
Не вошедший в книгу отрывок из шестой главы сам по себе вызывает на размышления, но мне, прежде всего, вспомнилось другое не публиковавшееся ранее письмо Островского Жигиревой. 27 сентября 1928 года он писал ей:
«Ещё одно хочу рассказать. Неожиданно приехала моя приятельница-друг (помнишь, я тебе рассказывал грустную историю моей привязанности?). Она активистка, член ВКП(б) с 1916 г. Ей тридцать лет. Она один из моих лучших товарищей, тем более, что когда-то нас связывала личная симпатия. Она лечилась в Мацесте и случайно узнала обо мне и мы встретились неожиданно. Не виделись два с половиной года. Встретились, как встречаются родные люди, очень хорошо. У неё есть муж, славный товарищ. И хотя у них личная драма – он оппозиционер, исключён из ВКП(б)… (далее в письме неразборчиво)… много горя и печали. Политическая борьба при личной любви кончится, наверное, разрывом, так как он в партию не идёт, а применяется к Троцкому, и идейное отчуждение, и ушёл от ВКП(б).
Много я выслушал от товарища упрёков и разгромов за мои поступки и т.д. Это всё верно и много правды есть, но всему оправдание моя молодость. Товарищ Шурочка, я, наверное, не смогу тебе всех моих мыслей передать… но, когда она уехала в Москву, пробыв сутки у нас, мне стало грустно безумно».
Очевидно, что данное письмо перекликается с процитированным отрывком романа – тоже два любящих друг друга человека, но оказавшихся на разных политических платформах, тоже исключение из партии одного из них и грозящий в данном случае разрыв семейной жизни. В письме не указана, правда, фамилия подруги, но её не трудно установить.
В седьмой главе второй части «Как закалялась сталь» Островский вводит новую подругу Корчагина Марту Лауринь, так описывая её:
«… латышка, кареглазая молодая женщина, похожая на восемнадцатилетнюю девушку… Марту Корчагин считал комсомолкой. На глазок давал ей девятнадцать лет. Каково же было его удивление, когда однажды в разговоре с ней узнал, что она член партии с семнадцатого года, что ей тридцать один и что она была одним из активных работников латышской компартии. В восемнадцатом году белые приговорили её к расстрелу, а вслед за тем она была обменена Советским правительством вместе с другими товарищами».
Из этого описания ясно, что здесь речь идёт не о Валентине Лауринь, комсомолке, с которой Островский познакомился в 1925 году в Евпаторийском санатории «Коммунар» и чью фамилию использовал в книге, а о Марте Яновне Пуринь (1895-1968), с которой Островский познакомился год спустя там же в Евпатории, но в санатории «Мойнаки». Именно Марта Пуринь была латышской коммунисткой и оказалась однажды под угрозой расстрела у белых. Однако и в процитированном письме Жигиревой Островский, несомненно, тоже имеет в виду Марту Пуринь. Ведь это с нею он не виделся почти два с половиной года назад (письмо написано в сентябре 1928 года, а знакомство с Мартой состоялось в мае 1926 года). Во время этого знакомства они так подружились, что Островский пишет своему брату Дмитрию 2 ноября 1926 года письмо, предлагая и ему познакомиться с Пуринь:
«Я Марте всё рассказал про своего братишку, она знает тебя, всю твою жизнь. Это славный друг, поддерживает в тяжёлый период силой своей воли, старый большевик, и если ты захочешь, то напиши ей, поделись. Обо мне и моём положении она всё знает, там ей врачи всё рассказали, о всей хворобе, она может тебе подробно написать, она истинная коммунистка, и ты, если бы её знал, был бы её первым другом. Её адрес: Москва, Центр, Мясницкие ворота, Гусятников переулок, дом 3/1, кв. 25, тов. Пуринь Марте. Пиши, что я тебе о ней писал и что ты бы хотел о родном младшем братишке знать, как и что он живёт и вообще что там знаешь».
В этот период Марта занимает существенное место в переживаниях Островского. Не случайно в одном из писем А.П.Давыдовой 18 декабря 1926 года он пишет о Пуринь: «… это неразвёрнутая страница в моей так рано сломленной жизни». А 30 декабря того же года в письме Марии Родкиной сообщает: «Я растерял всех своих друзей. Их теперь нет, за исключением Москвы. Один товарищ, коммунистка, приезжала на рождество ко мне отведать, узнать как дела и уехала 26/ХII. Теперь уедет мать и я опять останусь один».
Итак, в сентябре 1928 года Островский встречается с Пуринь, о чём сообщается Жигиревой. Ещё одним подтверждением того, что именно Марту имел в виду Островский в этом письме, является другое непубликовавшееся ранее письмо Островского, в котором он, уже став автором первой части романа «Как закалялась сталь», пишет своему харьковскому другу П.Н.Новикову 30 января 1933 года, сообщая московский адрес Марты в Гусятниковом переулке и высказывая следующую просьбу:
«Я по своей инициативе прервал переписку с Мартой, хотя она прекрасный товарищ. Я не думаю восстанавливать этой переписки, но мне хотелось бы, чтобы она знала о моей последней работе. С 1928 года она не знает обо мне ничего. Прошу, напиши ей коротенькую записку от своего имени примерно следующего содержания: «Тов. Пуринь! Случайно увидел в магазине ОГИЗа, купил и прочёл роман Николая Островского «Как закалялась сталь». Первый том, издательство «Молодая гвардия», ноябрь 1932 года, тираж 10300 экз. Портрет на первой странице не оставляет сомнений, что это автор романа Коля Островский. С 1928 года я потерял Колю из виду. Где он, не знаю. Если Вы можете сообщить его адрес, то я Вам буду благодарен. Ваш адрес записан Николаем в один из адресных блокнотов ещё летом 1926 г. Ожидаю Вашей открытки. Подпись».
Прослеживается такая картина: Островский знакомится с Мартой Пуринь в 1926 году, они становятся друзьями. В этом же году Островский едет в Москву к врачам и останавливается у Марты на квартире в Гусятниковом переулке. Этот факт жизни Островского отражён в конце седьмой главы второй части романа, но в опубликованный вариант книги из рукописи не попал рассказ о том, что Марта не захотела связывать свою жизнь с Павкой Корчагиным, боясь того, что его прогрессирующая болезнь помешает её революционной деятельности.
«Незаметно пробежали двенадцать дней, прожитых им на квартире Марты и её подруги Нади Петерсон. Целые дни он оставался один. Марта и Надя уходили с утра и приходили вечером. Павел запоем читал. У Марты было много книг. А вечером приходили подруги и кое-кто из друзей.
(Следующие затем строки в публикации романа не попали).
Между Мартой и Павлом происходила борьба противоречивых чувств. Они без слов знали, что они близки друг к другу, но, вступив в тяжёлую полосу жизни, выбитый из строя, он знал, что никогда не поставит перед ней вопроса о единстве в силу физического неравенства. Задерживать её жизненное продвижение сумерками своих дней он считал невозможным. Она же, зная его будущность, не решалась брать на себя ответственность.
– Скажи, пожалуйста, зачем ты парня мордуешь? Ты бы его приласкала что ли? Что у тебя за сердце? До чего же ты баба упрямая. Я такого парня впервые вижу. Такой тебя просить не станет, как Карлуша, плакаться на свою неудачную жизнь и просить погладить по головке. Для чего ты его в Москву звала тогда? Пусть останется у нас и бросай канитель разводить. А то я тебе в сердцах могу вихры нарвать. – И Надя, когда-то командовавшая партизанским отрядом в Латвии, перенесшая в белой тюрьме жуткие побои, доведшие её до полубезумия, готова была привести свою угрозу в действие.